Эрнесто Сабато - Туннель

• Название: Туннель
• Автор: Эрнесто Сабато
• Издательство: Художественная литература
• Жанр: Современная проза
• Год: 1989

Эрнесто Сабато (род. в 1911 г.) — аргентинский писатель, эссеист. Некоторое время жил и работал во Франции. Автор повести «Туннель» (1948), романов «О героях и могилах» (1961) и «Аваддон-Губитель» (1974). В творчестве Сабато проблематика отчуждения человека, утраты им гуманизма сливается с темой национальных исторических судеб. Писатель тяготеет к созданию экспериментальных острых ситуаций, широко использует поэтическую символику, мифометафоры, гротеск. Возглавлял Национальную комиссию по расследованию преступлений военного режима в Аргентине середины 70-х — начала 80-х годов. Лауреат премии «Мигель де Сервантес Сааведра» (Мадрид, 1984).

---

— Это для меня слишком заумно, — протянула Мими. — Ну, и чем же кончается твой роман? Ведь должно было произойти четвертое убийство?

— Развязка очевидна, — лениво сказал Хантер, — несчастный кончает с собой. Остается решить почему: то ли от угрызений совести, то ли потому, что «я» преступник убивает «я» детектива, как обычную жертву. Ну, каково?

— Забавно. Но одно дело вот так рассказать, а другое — написать роман.

— Разумеется, — спокойно согласился Хантер.

Потом Мими принялась болтать о каком-то хироманте, с которым познакомилась в Мар-дель-Плата, и ясновидящей женщине. Хантер пренебрежительно высказался по этому поводу, и Мими разозлилась:

— Не сомневайся, это достаточно серьезно. Ее муж — профессор инженерного факультета.

Они продолжали спорить о телепатии, а я мучился оттого, что Мария все не показывается. Когда, несколько минут спустя, я снова прислушался к их беседе, речь шла уже о положении пеонов.

— Все дело в том, — заявила Мими, размахивая мундштуком, как дирижерской палочкой, — что люди больше не хотят работать.

И тут, уже к концу разговора, внезапная догадка развеяла мою грусть: эта Мими прикатила в последний момент, и Мария нарочно не спускается, чтобы избавить себя от трепотни, которая, конечно, осточертела ей. Сейчас уже я припоминаю, что вывод мой был не совсем бессознательным, сформулировать его мне помогли слова шофера по дороге в имение о кузине сеньора, приехавшей в гости из Мар-дель-Плата, но тогда я пропустил это замечание мимо ушей. Все ясно — Мария, огорченная неожиданным появлением Мими, заперлась в спальне, сославшись на нездоровье: эти люди были ей противны. Почувствовав, что подобные мысли разгоняют мою тоску, я вдруг объяснил себе и ее причину: попав сюда и увидев, что Хантер и Мими — обыкновенные светские лицемеры, наивная половина моего «я» обрадовалась, успокоенная тем, что Хантер не может составить мне конкуренцию, но в глубине души я расстроился, подумав или, вернее, ощутив, что Мария — тоже часть их круга и, должно быть, в чем-то походит на них.

XXVI

Когда мы встали из-за стола, чтобы погулять по парку, я увидел Марию, идущую нам навстречу, и уверился в правильности своих предположений: она дожидалась окончания застолья, чтобы не участвовать в дурацком разговоре за чаем.

Каждый раз, когда Мария приближалась ко мне в окружении других людей, я думал: «С этим восхитительным созданием меня связывает тайная нить». Позднее, размышляя о своих чувствах, я понял, что сначала она стала для меня необходимой (как человек, встреченный на необитаемом острове), когда же страх одиночества прошел, Мария превратилась в предмет роскоши, которым я гордился. Именно тогда, во второй период нашей любви, и появились несчетные трудности — так умирающий с голоду готов проглотить что угодно, а затем, немного насытившись, начинает жаловаться, что пища невкусная и несвежая. В последние годы мне приходилось часто встречать эмигрантов, отличавшихся смирением, которое присуще людям, убежавшим из концлагеря, и готовых довольствоваться самым малым, выполнять самую унизительную работу и при этом радоваться всей душой; но странное дело — человеку недостаточно для счастья сознавать, что он избежал пытки или смерти. Едва он почувствует себя увереннее, гордость, тщеславие и запальчивость, казалось навсегда утраченные, постепенно возвращаются — так вылезают из нор разбежавшиеся в испуге звери; к тому же эти качества еще больше укрепляются, будто стыдясь, что пережили подобное унижение. Неудивительно, — в таких случаях мы нередко становимся свидетелями неблагодарности и дикости.

Сейчас, когда мне ничто не мешает спокойно разобраться в своих переживаниях, подозреваю, что и в наших отношениях с Марией было нечто похожее, и я, наверное, расплачиваюсь за то, что недооценил ту Марию, которая так легко спасла меня от одиночества. Эта напыщенная гордость, это растущее желание быть единственным обладателем Марии должны были насторожить меня, дать понять, что я иду по опасному пути, прислушиваясь к голосу тщеславия.

Но в тот момент, когда Мария шла ко мне навстречу, надменное чувство почти полностью сменилось ощущением вины и стыда за дикую сцену в мастерской, жестокое и пошлое обвинение: «Обманываешь слепого»; Я почувствовал, что теряю силы и покрываюсь холодным потом. Находиться в таком состоянии среди этих людей! Не упасть перед ней на колени, моля, чтобы она простила меня и уняла тот ужас и презрение, которое я испытывал к самому себе!

Мария внешне казалась спокойной, и неясная грусть сегодняшнего дня вновь стала меня заполнять.

Она довольно равнодушно поздоровалась со мной, как бы желая показать своим родственникам, что отношения между нами чисто дружеские. Я с необъяснимым раздражением вспомнил неприятный разговор, который недавно произошел у нас во время одного из приступов отчаяния: я сказал, что было бы заманчиво с наступлением темноты полюбоваться видом башен с холма Сан-Джиминьяно. Мария восхищенно взглянула на меня и воскликнула: «Как здорово, Хуан Пабло!» Но когда я предложил сбежать этой же ночью, Мария испугалась, лицо ее напряглось, и она хмуро проговорила: «Мы не имеем права думать только о себе. Жизнь слишком сложна». Я спросил, что это значит. Она ответила еще более мрачно: «Счастье окружено горем». Я резко поднялся и ушел не простившись. Как никогда, ясно стало, что нам с Марией не удастся соединиться до конца и придется довольствоваться лишь мимолетным ощущением подлинной духовной близости, столь же печально неуловимым, как воспоминания о некоторых снах или радость от прозвучавшего музыкального пассажа.

Вот и сейчас Мария следила за каждым своим жестом, за выражением лица, обдумывала каждое слово. Она даже могла улыбаться той, другой женщине!

Мария спросила, привез ли я наброски.

— Какие наброски? — гневно воскликнул я, злясь оттого, что она не упустит возможности схитрить, хотя сейчас это было нам выгодно.

— Наброски, которые вы обещали показать мне, — настаивала Мария невозмутимо. — Те, что вы сделали в порту.

Я с ненавистью посмотрел на нее, но она спокойно выдержала мой взгляд, и лишь на десятую долю секунды глаза ее смягчились, как бы говоря: «Посочувствуй мне!» Любимая, любимая Мария! Как страдал я из-за ее мольбы и унижения! Ненависть сменилась нежностью.

— Конечно, я их взял. Они в комнате.

— Мне очень хочется увидеть их, — сказала она уже равнодушно.

— Хоть сейчас, — согласился я, угадывая ее намерения.

Я испугался, что Мими увяжется за нами, но Мария знала ее лучше и сразу же прибавила, пресекая всякую попытку вмешательства:

— Мы скоро придем.

Сказав это, она решительно взяла меня под руку и повела в дом. Я быстро обернулся и, кажется, уловил в глазах Мими, смотрящей на Хантера, торжествующий огонек.

XXVII

Я думал пробыть в имении несколько дней, но оставался всего сутки. Наутро, едва рассвело, я убежал, схватив чемодан и этюдник. Этот поступок может показаться дурацким, но вы поймете, что иначе было нельзя.

Покинув Хантера и Мими, мы вошли в дом за несчастными набросками, потом спустились, захватив этюдник и папку с рисунками, которые должны были изображать наброски. Это тоже выдумка Марии.

Но кузенов уже не было. Мария пришла в прекрасное расположение духа и во время нашей прогулки по парку к побережью была в приподнятом настроении. Такой я ее еще не видел: совершенно другая женщина, не похожая на ту, что я знал в городской скуке, — более подвижная, более энергичная. В ней проснулась какая-то чувствительность, незнакомая мне доселе, упоение красками и запахами: она приходила в восторг (для меня неведомый, потому что моя чувствительность основана скорее на чистом воображении) от цвета ствола, сухого листика, какого-нибудь жучка, от благоухания эвкалипта, смешанного с запахом моря. Но все это меня отнюдь не веселило, а подавляло и расстраивало, ведь эти черты Марии были мне чужды, они принадлежали, должно быть, Хантеру или кому-то еще.

Грусть росла и росла, но, может быть, ее навевал шум морских волн, который становился все отчетливее. Когда мы спустились с горы и передо мной открылось здешнее небо, я понял, что печаль моя неизбежна: так было всегда, когда я видел красоту или хоть что-то родственное ей. Интересно, все ли так чувствуют, или это — еще один порок моей несчастной натуры?

Мы сели на скалистый склон и долгое время провели в молчании, прислушиваясь к шуму моря внизу, чувствуя на лицах капельки пены, которым удавалось долетать до вершины. Предгрозовое небо напомнило мне картину Тинторетто «Спасение сарацина».

— Сколько раз, — сказала Мария, — я хотела показать тебе это море и это небо.

Потом она добавила:

— Порой мне кажется, берег принадлежит нам обоим. Стоило мне увидеть одинокую женщину на твоей картине, как я почувствовала, что ты очень похож на меня и тоже на ощупь ищешь кого-то, какого-то безмолвного собеседника. С того самого дня я не переставала думать о тебе, мне не раз снилось, что ты здесь, на этом самом месте, где я провела столько часов своей жизни. Однажды я чуть было не решилась пойти к тебе и признаться во всем. Но я боялась ошибиться, как уже ошиблась когда-то, и надеялась, что ты сам разыщешь меня. Я все время тебе помогала, звала тебя каждую ночь и настолько поверила в возможность нашей встречи, что у этого дурацкого лифта онемела от страха и сказала какую-то глупость. Когда ты вышел, огорченный ошибкой (так ты считал), я побежала за тобой, как ненормальная. И потом наша встреча на площади Сан-Мартин: ты пытался объяснить мне что-то важное, а я старалась все запутать, чтобы не потерять тебя навсегда и не причинить горя. Мне хотелось сбить тебя с толку, убедить в том, что я не понимаю твоих намеков, твоего шифрованного послания.