Леонид Сабанеев - Воспоминание о России

• Название: Воспоминание о России
• Автор: Леонид Сабанеев
• Жанр: Биографии и Мемуары

Блистательные мемуары и эссе одного из самых скандальных отечественных критиков Л.Л.Сабанеева предоставляют уникальную возможность – стать "очевидцем" знаменательных событий в художественной жизни России Серебряного века. Почти всех своих "героев" Сабанеев знал лично; в детстве сидел на коленях у Александра III, позднее общался с Л.Толстым, слушал фонограф вместе с Чайковским, называл Владимира Соловьева "дядя Шуба", был ближайшим другом Скрябина, свидетелем знакомства Айседоры Дункан с Есениным… Статьи и воспоминания Сабанеева охватывают весь срез российской жизни – музыку и литературу, науку, быт и политику. Значительная часть текстов публикуется впервые. Издание адресовано самому широкому кругу читателей, интересующихся отечественной историей и культурой.

---

Эта кандидатура поддерживалась очень многими, в том числе почти всей старой рубинштейновской «гвардией»: Чайковским, Зверевым и др. Сафонов одержал верх, но как-то «против воли», по рассуждению ума, но не по сердцу. Против Зилоти была его молодость – ему было всего двадцать пять лет; за Сафонова была его зрелость и связи. Танеев, способствуя выборам Сафонова, не учел размеров диктаторских инстинктов Сафонова. Почти немедленно по «воцарении» Сафонова Танеев перешел в оппозицию и в ней пребывал все время, причем конфликты между ними имели часто длительный и тяжелый характер.

Сафонов был из терских казаков. Коренастый, несколько приземистый, очень смуглый, очень черный, с пронзительными черными глазами, очень властный, порой самодурный.

Нет сомнения, что в семью музыкантов «старой рубинштейновской гвардии» он вошел как некое инородное тело. Консерваторские студенты сложили про него песенку, которая начиналась:

Казак терский,

Зять министерский…

Дальше я не помню. Но его «казачество» в нем сильно сказывалось. Он был странной смесью очень тонкой культуры и очень большой грубости. У него была очень резкая манера обращения, но в существе он был чрезвычайно добрый и добродушный человек.

Выругает непристойно, а потом поцелует и ласково поговорит. В нем, в противоположность Танееву, формалисту и законнику, не было никакого формализма; был безусловно принцип – «чего моя нога хочет». Но надо признать, что обычно «нога хотела» хорошего и нужного.

У него было очень тонкое и по тому времени очень передовое музыкальное понимание.

Помню детское воспоминание: Эрмансдёрфер дирижирует «Полетом валькирий» Вагнера, который тогда с легкой руки «Петра Ильича» и Танеева считался чем-то вроде музыкального антихриста, а Сафонов говорит мне, тогда двенадцатилетнему:

– Это превосходная музыка, но не надо ею отравляться.

Он был ценителем Брамса в те годы, когда (опять с легкой руки тех же Петра Ильича и Сергея Ивановича) он был объявлен «немецкой колбасой». Это Сафонов «открыл» и выдвинул своего ученика Скрябина, усмотрев в нем композитора. Ум его был острый и блестящий. Был великим любителем острословия, всяческих стихотворных экспромтов и эпиграмм: они рождались у него самопроизвольно и обходили всю музыкальную Москву. Когда Шостаковский, директор Филармонического училища, конкурировавшего с консерваторией, стал дирижировать оркестром, Сафонов сочинил по этому поводу эпиграмму:

Дирижер ты жалкий,

Борода мочалкой.

Не тебе бы палку,

А тебя бы палкой.

Это было не очень деликатно и тонко, но москвичам понравилось.

После исполнения Первой симфонии Скрябина – своего протеже – Сафонов за ужином прочел импровизацию – акростих:

Силой творческого духа,

К небесам вздымая всех

Радость взора, сладость уха,

Я для всех фонтан утех.

Бурной жизни треволненья

Испытав как человек,

Напоследок, без сомненья,

Ъ-монахом кончу век.

Сафонов особенно гордился этим «ъ-монахом». Мне же впоследствии казалось удивительным, что он уже тогда провидел в своем ученике его будущий уклон в мистицизм.

Помню некоторые его другие шуточные экспромты на тогдашних «молодых» композиторов:

Муза Аренского

Не выходит из погреба ренского.

От вдохновений Танеева

Завыли псы на дворе его.

Звуки Глазунова

Уху дики, хоть глазу новы.

А от музыки Корещенки

Сбесились на дворе щенки. (Историческая справка: Танееву было тогда тридцать четыре года, Аренскому – двадцать девять, Глазунову – двадцать четыре, Корещенко же был совсем молодой музыкант, в те годы подававший надежды. Рахманинов и Скрябин еще вовсе не котировались на музыкальной бирже.) Другой экспромт был произнесен на ужине в честь отъезжавшего в Алжир одного прославленного фельетониста.

Фельетонист, во лжи речист,

От моря стал в Алжире чист.

Нередко его остроты и шутки бывали грубоваты. Ученики его боялись, но в общем любили. Либеральную часть профессуры (она же «рубинштейновская») – возмущали его автократические замашки, его полное игнорирование консерваторского устава, лишь частично оправдываемое его энергией, и оппозиция всегда только и ждала случая, чтобы сделать ему очередную, как он выражался, «пакость». Зачинщиком этих «пакостей» бывал обычно мой профессор С. И. Танеев, обладавший темпераментом оппозиционера и полным «комплексом либерала». Сцены в консерваторском правлении бывали подчас тяжелые, но несмотря на всю танеевскую ядовитость и замысловатую юридическую тонкость (покойный Танеев был, как говорится, большой «крючок») – победа фактически оставалась за энергичным Сафоновым, который имел слишком много заслуг перед консерваторией. Как-никак это благодаря ему консерватория обзавелась огромным собственным домом, приспособленным к ее нуждам, огромным органом, в ту эпоху вторым по размерам в мире, ставить который приезжал знаменитый органист Видор. Он умел привлекать жертвователей и доставать капиталы. Думаю, что и своих собственных денег он немало ухлопал на «свою консерваторию», и ему было простительно ощущать ее «собственностью».

Вследствие своего самодурного характера он был в натянутых отношениях со многими музыкантами, в том числе с Рахманиновым, Конюсом. У Г. Э. Конюса было с ним столкновение, о котором (не без содействия Танеева) вскоре заговорили в публике и даже в печати [066]. В результате Сафонов получил, как тогда выражались, «бенефис»: в очередном симфоническом концерте, которым он дирижировал, публика (т. е. преимущественно консерваторская молодежь) встретила его улюлюканьем и свистом, с которым боролись столь же яростные аплодисменты «симфонистов». Я хорошо помню тогда маленькую фигуру Скрябина (просафониста), демонстративно аплодировавшего, и Ю. Померанцева (впоследствии дирижера), который ‹вышел› «из нейтралитета» и оглушительно аплодировал и не менее оглушительно свистал. Сафонов, бледный как полотно, нашел в себе достаточно присутствия духа, чтобы выдержать эту «овацию» и потом начать концерт.

Обхождение его с учениками «в массе» (а не в индивидуальном порядке) отличалось грубостью. Оркестрантов он приводил в ярость. Почти на каждой симфонической репетиции бывали слезы, скандалы. Иногда эти инциденты были и горьки и смешны, потому что Сафонову и в грубости часто не изменяло остроумие. Помню такой эпизод на симфонической репетиции с хором.

Сафонов внезапно останавливает хор.

– Вы в каком тоне поете, коровы?!

Робкие голоса из хора отвечают:

– В Ас-дур…

– Ну послушаем вас, дур, – примирительным тоном говорит Сафонов при всеобщем хохоте [067].

Я лично с ним все время был в добрых отношениях. Остался и тогда, когда в 1905 году – в революционный год – трон сафоновский заколебался. Сафонов, казак по крови, сын генерала, александровский лицеист по воспитанию, был густо монархических убеждений, в сущности, был настоящий «черносотенец». А тогда общая атмосфера была отнюдь не благоприятна черносотенству. Во всех учебных заведениях прокатилась волна беспорядков, в частности в консерватории учащиеся требовали автономии и отставки «реакционера» Сафонова. В тот год его авторитет пошатнулся: его перестали бояться. В моей памяти встает картина одного из последних дней его директорства. Сафонов, бледный и трясущийся, отступает перед толпой революционных учащихся и скрывается за дверью своего директорского кабинета.

Кажется, в тот же день он подал в отставку, причем по старой диктаторской привычке и вопреки всяким уставам «назначил» своим преемником М. М. Ипполитова-Иванова, что вызвало очередной и последний выпад со стороны Танеева, который со своей мягкой ядовитостью немедленно указал на «неконституционность» такого поступка.

Но Сафонову в эту минуту было не до конституционности. Он очень резко оборвал Танеева и даже как-то «вытеснял» его из зала заседания. В итоге получились две отставки – Танеева и Сафонова: враги покинули консерваторию, столь дорогую им обоим, в один день.

Можно сказать, однако, что оба «врага» выиграли от этой последней ссоры.

Перестав быть директором консерватории – Сафонов начал свою блестящую и уже не московскую, а мировую карьеру дирижера. А Танеев, покинув окончательно консерваторию, всецело отдался своей композиции и своим теоретическим трудам.

Сафонов, уже в бытность директором выработавший в себе дирижерскую технику, быстро вышел в первые ряды дирижеров того времени. Можно сказать, что он был первым крупным и настоящим дирижером «русского производства». Наши великие и просто крупные музыканты не были с этой точки зрения удачливы: Рубинштейн, Балакирев, Римский-Корсаков, Танеев, Чайковский, Глазунов были, в сущности, слабыми вождями оркестров. Чайковский, как известно, провалил под собственным управлением все свои симфонии: крупнейшие дирижеры, подвизавшиеся в России того времени, были чехами (Направник, Главач, Сук), Э. Купер и Кусевицкий еще не выступали, Рахманинов только оперялся. У Сафонова было много данных стать отличным дирижером: прекрасная музыкальность и музыкальная культура, самобытность, наличие своей индивидуальности, даже та доля грубости, которая почти неминуема у дирижера, существо которого в такой же мере художественное, как и административное. Сафонов уехал за границу, где составил себе имя главным образом исполнением Чайковского и классиков.