Ион Деген - Четыре года

• Название: Четыре года
• Автор: Ион Деген
• Жанр: Современная проза

x x x Медик знает о человеке все самое худшее и самое лучшее. Когда человек болен и испуган, он сбрасывает маску, которую привык носить здоровый. И врач видит людей такими, какие они есть на самом деле -эгоистичными, жестокими, жадными,малодушными, но в то же время – храбрыми, самоотверженными, добрыми и благородными. И, преклоняясь перед их достоинствами, он прощает их недостатки.

---

Прошло три дня. История болезни все еще оставалась не описанной. Коллега постоянно натыкалась на грубость и негативизм новой пациентки.

Я как раз собирался поговорить с Галей и объяснить ей, что это уже чрезвычайное происшествие, когда ко мне подошла дежурная сестра и молча вручила свернутый вчетверо лист бумаги.

– Что это?

– Вот видите, как вы неправы, когда ругаете нас за то, что мы читаем переписку детей.

– Каждый ребенок – это личность, а перлюстрация писем дело, по меньшей мере, неприличное, – высокопарно изрек я, в глубине души удовлетворенный своим благородством.

– А вы все-таки прочитайте.

В словах сестры послышалось что-то, заставившее меня взять записку. Но я все еще колебался, прочитать ли ее.

– Там, внизу, Гале принес передачу молодой человек, Герой Советского Союза. Галя говорит, что это ее двоюродный брат.

– Ну и что?

– А вы прочитайте. Тогда поймете, почему она не дает описать себя.

Это меняло положение. Я развернул записку и прочитал: "Ванечка! Я не знаю, что делать. Кажется, ты был неосторожен, и я беременна. Один выход -покончить жизнь самоубийством".

Этого нам не хватало!

Профессор молча прочла записку. Лицо ее оставалось бесстрастным, как у профессионального игрока в покер. Только красные пятна на лбу и на щеках выдавали ее состояние. По пути в карантинное отделение она приказала мне вызвать гинеколога.

В палате профессор подошла к Галиной кровати, извлекла из кармана халата сантиметровую ленту и угломер, села на табуретку и, посмотрев на меня, сказала:

– Записывайте.

Галя судорожно вцепилась в одеяло.

– Послушай, девочка, – начала профессор, подавляя эмоции, – сотни детей месяцами ожидают очереди на операцию, нередко упуская благоприятные для лечения сроки. По протекции ты попала сюда без очереди. Ты занимаешь койку несчастного ребенка, у которого нет влиятельного отца. Четыре дня ты лежишь не обследованная в то время, когда ребенок без протекции ожидает, когда подойдет его очередь.

– А мне наплевать на ребенка без протекции и вообще на всех.

Желваки напряглись под морщинистой тонкой кожей на лице профессора.:

– Выписать!

Профессор встала и быстро направилась к выходу.

– Ну, хорошо. Можете осматривать.- Галя выпустила из рук одеяло.

Я посмотрел на босса.. Она утвердительно кивнула и вышла из палаты.

За всю свою долгую врачебную практику я ни разу не встречал подобного бесстыдного и вызывающего поведения пациентки. Я осматривал бывалых женщин, даже профессиональных проституток, но ни одна из них не демонстрировала такой провокативности, как эта четырнадцатилетняя девчонка. В ту пору молодой врач, я чувствовал себя не просто неловко. Максимальным усилием воли я должен был скрыть свое потрясение и записать историю болезни, не показав, как мне противно это существо.

Галю явно расстроила моя бесстрастность.

– Ну, подождите. Я еще дам вам прикурить!

Она сдержала свое обещание. Консультация гинеколога не понадобилась. У Гали началась менструация. К концу карантинного срока профессор прооперировала ее. Из операционной Галю отвезли уже не в карантин, а в отделение. Слава Богу, я избавился от нее.

Пластическая операция удлинения бедра не ограничивалась работой хирургов в операционной. До сращения костных сегментов пациент лежал на скелетном вытяжении, что, конечно, не было удовольствием. Но сотни детей старшего возраста сознательно переносили послеоперационное состояние, понимая, что они на пути к избавлению от инвалидности или на пути к уменьшению хромоты.

Галя "давала нам прикурить". Время от времени она исторгала душераздирающий вопль, не похожий ни на что существующее в природе. От этого вопля у мальчика в четвертой палате начинался эпилептический приступ; двенадцать малышей в седьмой послеоперационной палате горько рыдали, и сестра, у которой кроме этой палаты были еще две, безуспешно старалась успокоить малышей, чтобы успеть выполнить назначения; врачи в ординаторской вздрагивали и прекращали работу.

На ординатора своей палаты Галя не реагировала. Только босс и, как ни странно, я могли на время прекратить издевательства этой дряни. В самый неожиданный момент меня могли вызвать в клинику из карантинного отделения и даже из моего жилища, находившегося в здании института.

Утром 13 января 1953 года по радио сообщили о деле врачей отравителей. Профессора еще не причислили к компании убийц в белых халатах, и, тем не менее, выглядела она ужасно. Не знаю, как выглядел я, погруженный в атмосферу подозрительности и почти нескрываемой ненависти. Именно в это время произошло…

Однажды, когда очередной Галин вопль потряс клинику, я сидел в кабинете профессора, отделенном от ординаторской только портьерой. Профессор прервала экзамен и, сопровождаемая мною, направилась к выходу. В коридоре у входа в Галину палату стоял парень с четырьмя рядами ленточек орденов и медалей и Золотой звездой Героя на отлично сшитом темно-синем пиджаке.

Карантинное отделение и клинику разделяла лестничная площадка, чтобы предупредить распространение детских инфекционных заболеваний. Врачи из других отделений приходили в детскую клинику крайне редко, да и то снимали свой халат и надевали халат, который вручали им у входа. А тут пришедший с улицы человек посмел войти вообще без халата.

Я ждал, что босс сейчас взорвется, как и обычно, когда она натыкалась на любое нарушение, угрожающее здоровью наших пациентов. Но она не успела произнести ни слова.

– Кто вам разрешил издеваться над больными? Вы что, тоже из компании убийц в белых халатах? Что, Галя тоже стала жертвой еврейского заговора?

Профессор молчала. Только красные пятна выступили на внезапно побелевшем лице.

– Немедленно оставьте клинику. – Не знаю, как мне удалось произнести эту фразу спокойно.

– А ты чего гавкаешь, еврейчик? К тебе кто обращается?

Он был выше меня. Правая рука, схватившая ворот его пиджака, находилась на уровне моего лица. Левой рукой я сграбастал его брюки, плотно охватывавшие зад. Так я прошел до самого выхода, не ощущая ни его веса, ни сопротивления. Шесть ступенек промежуточного марша я преодолел, вися на нем. На площадке я остановился и изо всей силы ударил его ногой ниже спины. Он упал с лестницы, не без усилий поднялся и, глядя вверх, пригрозил:

– Ну, ты еще у меня поплачешь, жидовская морда!

Я ринулся вниз, но он, естественно, оказался быстрее меня и как был без пальто и без шапки выскочил из вестибюля.

Босс укоризненно посмотрела на меня и покачала головой.

Я вошел в палату. Галя лежала напуганная, тихая. По-видимому, кто-то из ходячих детей рассказал ей, что произошло в коридоре. Я почему-то заговорил шепотом:

– Напиши своему так называемому двоюродному брату, что, если он еще раз появится в клинике, я его убью. Понимаешь? Убью. Меня не страшат последствия. Убью. И еще. Если до конца пребывания здесь ты посмеешь завопить, я пойду на более страшное преступление, чем убийство подонка. Я немедленно сниму вытяжение. А ты понимаешь, чем это тебе грозит.

Она с ужасом смотрела на меня. Конечно, я не был способен повредить больному. Но мой шепот звучал так угрожающе, что она поверила. В клинике наступил покой.

Не понимаю, почему этим инцидентом не воспользовался директор института, ненавидевший меня еще больше, чем моего босса. Может быть, он решил, что и его я могу убить? Не воспользовался.

"Двоюродного брата" в институте я больше не встречал. А после того, как Галю выписали, вообще постарался вытравить из памяти и эту историю и все, что ей предшествовало.

Прошло три года. Старшей сестрой детской костнотуберкулезной больницы, в которой я работал ортопедом, была миловидная юная женщина. Отношение Лили к больным детям было не службой, а служением. Такими я представлял себе сестер милосердия, аристократок времен осады Севастополя или Порт-Артура. Как-то я сказал ей об этом. Лиля грустно улыбнулась:

– Странно, что жизнь не стерла с меня до основания признаков осколка империи. – Она добавила, видя, что до меня не дошел смысл метафоры: – Мама – графиня из рода Нарышкиных. Отец был просто советским интеллигентом. Советским по определению, а интеллигентом сделала его мама. Увы, я не унаследовала даже его менее чувствительной кожи. – Глаза ее стали еще более грустными, чем обычно.

Не скрою, я был польщен такой неосторожной откровенностью, весьма опасной в ту пору. Но, конечно, следовало сменить тему. Вернулись мы к ней спустя несколько месяцев, когда в беседе о поэзии выяснилось, что Лиля знает и любит запрещенного Гумилева. И об этом она не побоялась рассказать мне.

Я не знал, замужем ли Лиля, есть ли у нее семья. Все свое время она посвящала больным детям и больничным делам. Спросить ее о семье мне, не знаю почему, казалось не тактичным, хотя с любой другой сотрудницей больницы я мог запросто заговорить об этом.