Ярослава Кузнецова - Что-то остается

• Название: Что-то остается
• Автор: Ярослава Кузнецова
• Жанр: Фэнтези

Повесть написана в соавторстве с Шаттом (Александр Малков)

Ярослава Кузнецова известна поклонникам фантастики как автор фэнтези и художник-иллюстратор, однако известность эту она приобрела в основном благодаря интернет-публикациям. Пишет под псевдонимом Амарга.

---

— Уходить страшно. Как уйду — обязательно что-нибудь случается.

— Не понимаю.

Я вздохнула. Вести замысловатые философские беседы на старом найлерте я еще не могла, поэтому просто спросила:

— Трупоеды. Они вернутся? Твое, э-э… твои мысли?

Он подумал, сплетая и расплетая перебинтованные пальцы.

— Нет, — помолчал, и — снова, уже уверенней: — Нет. Они испугались. Сильно. Вот их, — и указал на Редду.

— А… э… пожар. Огонь?

Нахмурился недоуменно. Я попыталась еще раз.

— Вернутся. Тайно. Бросят огонь. В дом?

Стангрев замотал головой.

— Нет. Я услышу. Ночью, днем — услышу. Выпущу их, — кивок на Редду. — Я теперь знаю.

— Что знаешь?

— Надо выпускать их. Их боятся. Очень.

— Они… Трупоеды — вошли в дом? Сломали окно?

— Нет, — Мотылек снова принялся рассматривать свои руки, — Окно сломал я. Они позвали его, — кивок в сторону комнаты, — Ударили. Дверь… снаружи… Выйти я не смог. Я вышел в окно. Окно сломалось.

Окошко в полторы пяди шириной. Даже я, не имея за спиной громоздких крыл с примотанной к ним аршинной палкой, вылезла бы через него с превеликим трудом. Какое же отчаяние двигало этим заморенным полудиким существом с птичьими костями, с маниакальным упорством именующим себя предателем и трусом? Если такое поведение называется трусостью…

— Ты хотел помочь Сычу?

— Да, — он поглядывал искоса.

Здоровый глаз фокусировал и отражал пламя светильника. Мерцающий огонек сквозь нечесаный бурьян. Так глядит зверек из чащи. Надо бы парню голову помыть.

— Не догадался выпустить их, — Редда лизнула ему руку, — Не догадался. Я глупый.

— Ты храбрый.

— Я думал, его убьют.

— Ты храбрый, Мотылек.

Он разволновался вдруг. Заерзал.

— Ты так думаешь… Говоришь себе — Мотылек храбрый. Я слышу. Я тоже начинаю так думать. Мне приятно. Но это неправильно. Неправда. Это опасно.

— Почему опасно?

— Потому что ты веришь. А я слышу и тоже начинаю верить.

— Так что же в этом плохого?

Он сник и отодвинулся.

— Слишком… просто.

Что-то он меня запутал. Боится не оправдать нашего с Сычом доверия? Никак не найдет согласия с самим собой? Какой-такой поступок повлек за собой подобный кризис? Хотелось расспросить, но я чувствовала — рано. Рано, рано. Но хоть поддержать…

— Мотылек…

Он отпрянул:

— Нет! Я сам.

Словно мысли читает. Поразительно. Я встала. Сам так сам.

— Погоди.

Он явно пытался объяснить что-то, мне недоступное. Лоб собрался морщинками. Корка на нижней губе треснула, на ней медленно наливалась клюквенно-красная капля.

— Прости, я… пожалуйста… — он слизнул кровь, — Это так… Ты очень… — я думала, он скажет «добрая», но он сказал: — громкая. Он — тоже, — кивок в комнату. — Я… — он прижал ладони к груди, потом к вискам, — Я падаю. Очень сильный ветер… Где верх, где низ?.. — он искательно улыбнулся. Красная капля повисла снова, — Я хочу… оглядеться. Я сам. Пожалуйста.

Проблемы эмпата. Похоже, мы с Сычом искажаем его самосознание, как кривые зеркала. Интересно, сможет ли он садаптироваться? «Слишком громкие». Наверное, у стангревов какой-то иной механизм общения. Ему трудно с трупоедами. Но, видит Бог, мальчик старается.

— Да, Мотылек. Я поняла. Я ухожу. До завтра.

— До завтра, — он улыбнулся.

Редда ткнулась носом в его губы, слизнула кровь.

А собачьи симпатии, значит, ничуть его не смущают. Не привносят никаких искажений. Редда, значит, не «громкая».

Что это я? Ревную к собаке?

Ирги Иргиаро по прозвищу Сыч-охотник

Отчего-то приснился мне дед, мамин отец, Косматый Лаэги. Как он слезает с коня, самого что ни на есть каоренского нилаура — любил дед пускать пыль в глаза — подхватывает меня на руки.

— Хо-хо! Вырос! Возмужал!

И выпускает, поворачивается к подошедшему отцу:

— Здравствуй, Лоутар.

— Здравствуй, — кивает отец, и они вместе уходят в дом.

Говорить о делах. А я для дел еще маловат, мне пока только четыре года…

Славное время, блаженное время… И мама еще жива, и черна дедова шевелюра, и он смеется… Не появилась еще — едва-едва выдержав предписанный Кодексом срок траура — худая светлоглазая Ринаора, фанатично преданная отцу и помешанная на «интересах Семьи», и не велел отец мне звать ее мамой… Одно плохо — тогда я еще не знал Лерга…

Дед никогда не гостил у нас подолгу. Безалаберные его «мальчуганы» требовали постоянного надзора. А после маминой смерти он вообще был в Кальне раза три, и то — из-за меня. Он любил меня, дед, я знаю. И он подарил мне мой нож, сказав матери:

* * *

«— Наша кровь еще свое возьмет. Подрастет — на тила похож будет. А уж как бороду отпустит…

— Какая борода? — рассмеялась мама, — Что ты говоришь? Ему здесь жить, в Кальне, не по горам лазить…»

* * *

Но дед-то оказался прав. И найларская морда моя спряталась под тильской шерстью, а мослатость — под мешковатой одеждой. Так что — тил тилом Сыч-охотник… Вот только трудненько отвыкалось от бритья, ну да дело прошлое, таперича-то уж — того. Дикарь, то есть. И живу в ентой. В дикости, сталбыть. Э?

Нет, мне действительно есть чем гордиться. Масочку я себе склепал что надо. На отработку движений — походка, манера садиться и вставать, повороты, почесывания там всякие — ушло по первости два месяца, что я «лежал на дне» в Канаоне, да и потом не меньше полугода. Не так-то просто, доложу я вам, поставить движения, да еще самому себе.

* * *

А Редду я отдал в передержку, из Канаоны уходил без нее. Веселый альхан — звали его, помнится, Змеиная Чешуя — привел мне хозяюшку в Этарн. И вручил, сказав:

«— Ай, хороша собачка! Ты береги ее, господин охотник. И, если позволишь — один маленький совет. Когда сутулишься, плечи не напрягай. Заметно. Э?»

Я задумался над важным вопросом — оставлять ли в живых того, кто так легко меня раскусил и может захотеть на мне подзаработать…

А он сказал:

«— Нравишься ты мне. И собака твоя. А память у альхана — что ветер. Подует ветер — забудет альхан. Совсем забудет. Тебе бы тоже так научиться, э?

— Да, пожалуй…

— Нет, — покачал головой Змеиная Чешуя, — Не забудешь. Не сумеешь ты забывать. Память — гиря на душе твоей.

И я понимал, что он прав. Прав…

— Жаль мне тебя, человек. Прощай.»

И исчез во тьме. И пять лиров, за которые подрядился привести мне Редду, не взял…

Те первые полгода жил я у Догара Волчары, охотника на Тропе возле Этарнского перевала. Подгонял маску. Учился охотничьему ремеслу. Веселил, в общем, мил человека Догара.

— И откель тока ты такой взялся? — приговаривал он частенько.

— Откель взялся, там таких больше нетути, — огрызался Сыч-охотник.

А потом Догар Волчара сказал:

— Все, паря. Ступай на все четыре стороны. Теперь ты нашим ремеслом прокормишься, а коли повезет, так и в прибытке будешь.

— Догар… Если когда-нибудь…

— …придут да спросят, — подхватил он. Усмехнулся: — Совсем ты, паря, что ль?

* * *

Но я еще долго видел сны — как к Догару приходят, как улыбается ему, связанному, Рейгелар:

— Побеседуем, охотник?

Конечно, опасался я зря. В Канаоне Ирги Иргиаро наследил намеренно, но вот от славного сего города отработать меня не смог бы никто. Потому что искали бы человека — с собакой. А косматый тил был — без собаки. А потом, довольно скоро, собак стало — две…

Ладно, хватит. Чегой-то ты, паря — того. Увлекся, сталбыть.

Верно сказал контрабандист-пройдоха. Гиря на душе.

Семипудовая…

— Ирги, — он подошел, сел напротив меня, заглянул в глаза.

— Что?

— Ты — трупоед, — сообщил он. — Трупоед ты, брат мой на Крыльях Ветра.

Ну, трупоед, что уж теперь поделаешь?

— Закон трупоедов — другой. Чужой закон, Ирги. Жизнь — чужая. Для меня. Совсем. Я не аблис больше. Нет потока.

— Потока?

Какого потока, парень?

— Когда — летишь… — лицо Стуро перекосилось, — Рука Отца Ветра, Крыло его… Упал я, Ирги. Упал. Крылья переломаны, кости переломаны, не вдохнуть…

— Стуро, — я сжал хрупкое его запястье, — Зачем тогда братом стал, мне, трупоеду? Думал, так будет легче понять нас? Или просто пожалел?

Против воли заклубилось внутри — да кто ты такой, чтоб сметь жалеть меня, кто тебя просил… Прекрати. О себе думаешь. А ты о нем подумай. Нет опоры. Нет совсем. Никакой опоры нет, только трупоед вон рядом бесится, на луну воет от тоски. Тоской за тоску зацепился, Братец?..

— Не знаю, — он вымученно улыбнулся, снова лопнула корка на нижней губе, бледный, капли пота, выступая на лбу, ползли, скатываясь за густые ворсинки бровей. — Ты… этого хотел… ты хотел этого сильно… хотел… быть не один…