Леонид Гурунц - Наедине с собой или как докричаться до вас, потомки! Дневниковые записи 1975-1982

• Название: Наедине с собой или как докричаться до вас, потомки! Дневниковые записи 1975-1982
• Автор: Леонид Гурунц
• Жанр: Альтернативная история

Гурунц Леонид Караханович известный армянский писатель родился в 1912 году. Свою творческую карьеру начал в Баку. После выхода в свет его первой книги под названием “Карабахская поэма” (Москва) начались гонения на автора. Как вспоминает сам Гурунц “появление “Карабахской поэмы”… было равносильно самому неслыханному преступлению, я попал в “черный список”. И если я избежал высылки, то совершенно случайно…” Привычные методы руководителей Азербайджана в своих действиях против армян – прибегать к помощи самих же армян – в случае с Леонидом Гурунцем не срабатывали. Гурунц отказался, например, поставить свою подпись под разгромной статей против Мариэтты Шагинян, затем против Георгия Холопова, автора романа “Огни бухты”. Роман этот – об Азербайджане, сперва его хорошо приняли, но вдруг дознались, что автор его – армянин… “Предатель из меня не вышел. – пишет Леонид Гурунц, – Зря, выходит, обласкали меня. Пора кончать. Через три дня я полетел с должности.” Дальнейшее пребывание в Баку становилось опасным, и Гурунц окончательно переехал в Ереван. В Ереване вышли в свет его сборник новелл и рассказов “Сказки старого дуба” (1980г.); избранные произведения в 2-х томах (1983г.); “Облака моей юнности” (1972г.); “Сказание о моем селе” и другие. Много книг Леонида Гурунца было опубликовано в Москве: “Карабахские перекрестки” (дилогия, 1981г.), “Камни моего очага” (рассказы, 1959г.), “Горы высокие” (роман, 1963г.), “Ясаман – обидчивое дерево” (сборник, 1971г.), “Карабах, край родной: карабахские тетради” (1966г.), “Карабахская поэма” и другие. После смерти писателя в его архиве были найдены рукописи, которые Гурунц при жизне так и не опубликовал. Сам он об этом писал, что многие записи, какие он сделал, "конечно, света не увидят". – Я их пишу не для дня сегодняшнего и не для печати. Я подобен тому космонавту, который, выйдя на орбиту, уже не подчиняется земному притяжению. Я счастлив от такой свободы, будто выросли крылья, и я лечу, не зная помех.

---

Не расточай похвал волку за то, что он волк, из боязни, что он может тебя съесть, перегрызть тебе горло. Из страха перед кем-то не льсти ему, награждая его качествами, заимствованными из собственного кармана. От твоих похвал волк не станет лисицей, а коршун – другом курицы… Не пожертвовав десятью тысячами дел, невозможно совершить одного значительного.

Есть дни потерь так же, как и дни удач, дни обретений. Сегодня – мертвый день. Я ничего не написал, нарушил закон: ни дня без строчки.

Живу – значит действую, ошибаюсь, люблю, ненавижу. Если надо, бросаюсь с кулаками в драку. Без этого нельзя. Жизнь сложна, а люди – разные.

Он всегда и во всем руководствуется готовыми стандартами, свято веря, что хорошо лишь то, что укладывается в границы, предписанные инструкцией. Нехоженые пути ему неведомы. Но есть другая властная потребность – остаться самим собой. Границы, предписанные любой инструкцией, несут личности распад, а если эта личность – писатель, начисто убивают его.

Никогда не бойся мгновений, которые вечны.

Печально чистое небо, если на нем не сверкают мятежные молнии.

Я всю жизнь что-то преодолевал. Наверное, когда я умру, гримаса преодоления так и застынет у меня на лице.

Жанр короткого рассказа – как вспышка молнии, минутное озарение всего окружающего. И прежде всего – облюбованного тобою объекта. Было бы справедливо, если бы этот жанр именовался мгновением правды. Я мечтаю написать книгу, назвав ее мгновением правды.

Александр Трофимович Твардовский как-то сказал по поводу каких-то виршей, которое ему не понравились: "Вот бы к этому подтексту еще бы текст". Это зачастую и подводит автора, пишущего короткие рассказы. Очень часто подтекст есть, а текста нет. Или наоборот. Есть текст, а подтекста нет. Здесь нужен точный прицел, точное попадание в яблочко. Промахнулся – рассказа нет, не получился тот естественный сплав текста и подтекста, который и приносит успех. А что это за яблочко, спросите вы, в которое нужно попасть, чтобы получился рассказ? Правда, правда искусства.

Лирическая миниатюра, новелла – это не просто короткий рассказ, как думают многие. И прав Василий Субботин, который в своей книге "Силуэты" пишет: "Я уверен, что это произведение, которое строится по каким-то другим, своим собственным законам. Оно напоминает маленький стеклянный шар, в котором мы своими глазами можем увидеть удивительный мир".

Жанру этому присуща афористичность, емкость мысли. Словам в нем должно быть тесно, а мыслям просторно.

Одна из читательниц, прочитав вслух новеллу "Белый гребень волны", сказала: "Самое интересное, что рассказ ясен, но неоднозначен. Для каждого возникает свой круг ассоциаций и зависит он от читателя, а не от автора. От его опыта, от его знания жизни"…

Я думаю, что моя читательница дала исчерпывающую характеристику. Неоднозначность тоже входит в состав этого жанра. Секрет каждой миниатюры в том и заключается, что она мгновенно вступает в какую-то не очень понятную, но очевидную связь с жизненным опытом того, кто ее читает. Поэтому она не может быть однозначной.

Короткий рассказ, миниатюра, стихотворение в прозе – жанр не новый, но он никогда не был в литературе главным, доминирующим. Это как с магистральными дорогами. Бежит себе грейдеровая дорога, пересекая немеренные просторы, а рядом, пунктиром, еле различимая в придорожной примятой траве, вьется узкая тропиночка, бежит не отставая, не сливаясь с магистральной, и нет ей конца. И она, видать, людям нужна.

Я, как любой писатель, получаю от своих читателей много писем. Пишут из разных концов нашей страны, в том числе и районов республики. Читатели в большинстве своем квалифицированные, многие из них тонко чувствуют слово, подмечают недостатки, делают полезные замечания. Но встречаются и такие, рассуждения которых меня настораживают. Разумеется не с каждым мнением читателя можно согласиться, не каждое замечание его можно принять всерьез, встречаются даже такие, от которых шарахаешься: некоторые люди явно не понимают особенностей литературы, вообще искусства, воспринимают произведение искусства прямолинейно. И это меня настораживает, пугает. Как бы число таких читателей не росло, а мнениями их не стали козырять разные окололитературные дотошные "критики”.

У словацкого писателя Милоша Крно есть такая миниатюра: как-то мальчику подарили большую лупу, и он решил получше рассмотреть розу. Сорвал лепестки, разрезал их, положил под увеличительное стекло. И увидел, что роза утратила смысл, красоту и аромат.

К сожалению, при чтении наших книг, периодики лупой вооружаются, препарируют наши произведения не одни мальчики.

Получил шесть писем из разных концов нашей страны на одну мою новеллу, опубликованную в газете "Известия". В новелле речь шла о пасечнике, убившем пчелу, которая села у случайно оброненной капли меда и стала ее есть.

"Зачем ты убил бедную труженицу"? – в сердцах спрашивают его.

Пасечник отвечает: "Пчела, которая попробовала готовый мед, уже не труженица, она – паразит. А такую в улье держать опасно – может заразить других".

Конечно, новелла не о пчеле. Конечно, у нее есть подтекст, глубокий и весьма полезный смысл. Но все шесть читателей этого не увидели, они увидели только убитую пчелу. Один из них даже назвал рассказ "клеветой на пчелу". Все шесть читателей уподобились мальчику из миниатюры Милоша Крно.

Такого читателя можно только пожалеть…

В сопроводительной записке редакция, посылавшая мне эти письма, пишет: "Не огорчайтесь, есть пока у нас и такие читатели”. А я все-таки огорчаюсь. Огорчаюсь, что они у нас еще есть – недалекие читатели и не только читатели, готовые препарировать наши произведения. Тот арифметический правильный редактор, о котором мы уже сказали.

Критик… Когда я произношу это слово, я вдруг представляю Санкт-Петербург, холодные его улицы, заметенные снегом. И по одной из них, среди ночи, бежит худой человек в домашних туфлях с рукописью в руках. Человек в домашних туфлях – Белинский, названный современниками "неистовым Виссарионом". Он бежал пожать руку автору рукописи "Бедные люди", которую он только что прочитал, руку будущего классика, гениального Достоевского.

Многие ли из нас болеют за другого, сопереживают, как Белинский?

Мой приятель – критик, часто встречаю его фамилию на толстых монографиях. Я давно знаю его, со многими работами знаком. Он умен, книги его написаны с блеском, знанием дела, но почему-то дальше девятнадцатого века он не перешагивает, в наш двадцатый носу не кажет. Все о классиках, об усопших.

Как-то я спросил его, когда же он доберется до нас, живых писателей?

Критик грустно улыбнулся:

– О вас, живых, напишут те, которые еще не родились. О мертвых писать легче.

Критик этот, должно быть, позабыл, какими словами Достоевский распял ему подобных: "Подавлять в себе долг и не признавать обязанности, требуя в то же время прав себе, – есть только свинство…"

"В поэзии нужна страсть, нужна идея, и непременно указующий перст, страстно поднятый”, – говорит далее Достоевский.

Такой страстно поднятый перст требуется и в критике.

Хотя жизнь частенько задает нам здоровую трепку, оборачивается мачехой, она не в силах лишить тебя права жить трудно и светло, если, конечно, ты этого заслуживаешь. Но эта же жизнь жестоко мстит художнику, если он проходит по ней с завязанными глазами, как проходит по ней испольщик и поденщик.

Как перешагнуть через свою беду, не побоявшись расплаты? Трудно ему, бескомпромиссному сердцу. Еще не вышел из моды квасной патриотизм. Еще не все подлецы обезврежены.

Молчать? Нет, мы слишком много молчали. Измолчались. Увидели плоды своего молчания. Врачи считают смертельными те болезни, которые не дают о себе знать, молчат о себе.

Какая нам дана сила, люди, – кричать о своей боли! Давайте кричать!

"Я, очевидно, создан природой для охоты за хорошим и положительным, а не отрицательным… Задачей моей деятельности я считал необходимость подмечать в человеке его хорошее, его настоящее человеческое, а не зоологическое, не животное. Ибо животное изживается, а человеческое растет." (М.Горький).

Призывая изобличать зло, я мечтаю о торжестве добра над ним. Мечтаю помочь людям растить в себе человеческое. Помните Кони? Защищая истину, он защищал в преступнике человека от бесчеловечности в нем самом. Так я понимаю задачу писателя. Настоящего писателя!

Тот, кто не заплатил за мудрость старостью, кто сохранил жар души, оптимизм, кто жил трудно и светло, у того, если он писатель, лист бумаги превратится в опушку леса, в весенний дождик за опушкой, в трассу ночного самолета. И всякий, кто посидит возле доброго костра его, уйдет с душой согретой и просветленной.

Во фронтовых дневниках Эффенди Капиева есть такие строки: "Друзья мои! Мы живем в суровое великое время. Оно настолько неповторимо, что каждая строка, правдиво написанная сегодня, принадлежит истории. Будем честны. Позор и презрение тому подлецу, кто сфальшивит, кто вздумает кривить душой. Будем честны перед своей совестью, ибо совесть наша отныне есть совесть свидетелей на суде, к которым будут обращаться грядущие люди".