Лев Друскин - Спасенная книга. Воспоминания ленинградского поэта.

• Название: Спасенная книга. Воспоминания ленинградского поэта.
• Автор: Лев Друскин
• Издательство: OVERSEAS PUBLICATIONS INTRCHANGE LTD
• Жанр: Биографии и Мемуары
• Год: 1984

"Лёва умер в 90-м году и похоронен […] в Тюбингене. А родился он в 1921 году. Это была долгая жизнь, в ней было много тяжелого и много болезней. Но он был очень счастливым человеком, потому что его любили. Если вы прочтете "Спасенную книгу", вы тоже его полюбите. Ее рекомендую прочесть и тем, кто думает, что ценность и счастье человеческой жизни напрямую зависят от наличия и подвижности членов тела. Ее же рекомендую тайным и явным сторонникам эвтаназии. А тем, кто умеет любить "некрасивых ангелов" рекомендую книгу Льва Друскина в утешение. Упокой, Господи, душу ангела нашего Лёвушки!"

Юлия Вознесенская

---

И теперь — только б не забыть! — нужно мне назвать для полной картины двух замечательных переводчиков: Лозинского, без которого не было бы у нас "Божественной комедии", и, конечно же, Гитовича — с его прозрачными, необыкновенно умиротворенными переводами Ли Бо:

Плывут облака

Отдыхать после летнего дня,

Стремительных птиц

Улетела последняя стая.

Гляжу я на горы

И горы глядят на меня…

И долго глядим мы,

Друг другу не надоедая.

Что ж, не такая уж бедная моя ленинградская поэзия — ведь я еще пропустил Мандельштама.

Но в Союзе писателей заправляли одни подонки, а эти все находились на отшибе — настолько на отшибе, что происходили курьезы.

Писатель Михаил Димиденко, здоровяк и обжора, только что приехавший в комаровский Дом творчества, сидел в столовой и с грустью доедал второе.

В стороне, у окна, он заметил седую женщину, неохотно ковырявшуюся в тарелке.

201

Димиденко подошел к ней, держа в руке стакан, и пробасил:

— Бабуля, махнем компотик на котлетку?

Это была Анна Андреевна Ахматова.

Жизнь рассказывает нам свои анекдоты и они ничуть не хуже анекдотов, придуманных людьми.

Сейчас в Ленинграде — на мой взгляд — три настоящих поэта (говорю о тех, кого печатают).

Виктор Соснора. Его прислали ко мне как графомана. Но его ранние стихи сразу поразили меня оригинальностью и широтой взгляда.

"И этот жирный голубь — птица мира?" — недоумевал он, когда по всей земле, и особенно у нас, бушевал голубиный психоз, сделавший эту птицу чуть ли не священной.

Писал он торопливо, лихорадочно. В комнате его на бельевых веревках висели тетрадочные листы со стихами, зажатые прищепками.

А через два месяца после нашего знакомства — публикация в «Литературке», изумительный древнерусский цикл.

"И сказал Гзе Кончак:

Если сокол в гнезде

Зачах,

Краснощекую сочную девицу

Мы положим около сокола;

Никуда он тогда

Не денется,

Так и будет валяться

Около.

И сказал Кончаку Гза:

Ты держи начеку

Глаза.

Бабу соколу не подсовывай,

Половчанки к русичам слабы.

Убежит половчанка с соколом,

И не будет

Ни князя,

Ни бабы".

202

И перед стихами — восторженная предпосылка Асеева.

Асеев, в частности, писал: "Молодые слесари будущего…"

Ну какой же Соснора слесарь? Такой же, как Новелла Матвеева — пастушка.

Не получилась эта подделка. Не захотели. А ведь какой красной улицей покатилась бы их судьба.

Виктор очень болен. Кажется, он где-то облучился. Он рассказывал, что у него были язвы, в которые входил кулак.

Это всегда грустный, бескомпромиссный человек. Он послал письмо Съезду писателей одновременно с Солженицыным.

О своем телефонном друге — Галине Гампер — я напишу отдельно. Приведу лишь одно ее стихотворение, чтобы показать, до каких трагических высот она подымается:

Теперь и в похвалах, и в брани,

И в снах, и просто в болтовне,

Из разных словосочетаний

Все чаще сочетанье "не".

Не хватит сил, не верь, не рад,

Не будет, нету, неприлично, —

Как будто кто-то бьет в набат

На пыльной площади столичной.

И я, теряя суть и толк,

Уже почти сходя с ума,

Твержу: не дом, не дым, не волк,

Не ночь, не день, не я сама.

И третий, Александр Кушнер — о нет, не третий, первый: мой вечный соперник, моя поэтическая любовь.

Был приход поэта странен.

Он вошел, смиряя шаг,

Пряча крылья за плечами

Под потрепанный пиджак.

203

Он сидел обыкновенный

(Я-то знал, кто он такой),

Лишь мелькал огонь мгновенный,

Как зарница над рекой.

Зарывались мысли наши

В слой словесной шелухи,

И тогда сказал я: "Саша,

Почитали бы стихи!"

В запрокинутом затылке

И в широком жесте — взрыв,

Дух рванулся из бутылки,

Заклинанье подхватив.

Он стоял в красе и в силе —

И знаком, и незнаком.

И тревожно бились крылья

Под высоким потолкомБыл приход поэта странен.

Он вошел, смиряя шаг,

Пряча крылья за плечами

Под потрепанный пиджак. Он сидел обыкновенный

(Я-то знал, кто он такой),

Лишь мелькал огонь мгновенный,

Как зарница над рекой.

Зарывались мысли наши

В слой словесной шелухи,

И тогда сказал я: "Саша,

Почитали бы стихи!"

В запрокинутом затылке

И в широком жесте — взрыв,

Дух рванулся из бутылки

Заклинанье подхватив.

Он стоял в красе и в силе —

И знаком, и не знаком.

И тревожно бились каылья

Под высоким потолком

На идеологическом совещании первый секретарь обкома Романов процитировал стихи Кушнера о том, как трудно дается поэту слово. И начал ёрничать.

— Трудно, так и не пиши. Я вот, например, не умею сочинять стихов — и не пишу.

Как и следовало ожидать, эти слова обернулись директивой.

В Лениздате с Кушнером не подписали уже обговоренный договор. Главный редактор Хренков развел руками:

— Саша, вы же не маленький — сами понимаете. Раньше, чем года через три, и думать нечего.

Боже мой, как они все хотели бы нашей продажи! На крыльце Дома творчества ко мне, блестя очками и лысиной, подошел Азаров:

— Лев Савельевич, я составитель нового "Дня поэзии". Не согласитесь ли вы принять в нем участие и дать нам стихи о Ленине?

— У меня нет стихов о Ленине.

— Это не страшно. Времени впереди много — вы успели бы написать даже поэму.

204

И, наклонившись, доверительно:

— Сборник весь Ленинский, круг авторов ограничен. И учтите — двойной гонорар.

И последнее. Ко мне приходят мальчики и девочки со стихами. Им не надо ни денег, ни легкой газетной славы. Они хотят одного — писать настоящие стихи. Судьбе Прокофьева они предпочли бы судьбу Мандельштама.

И думая о Сосноре, о Кушнере и об этих детях, я заканчиваю такими стихами:

Выступают сверчки,

С них сбивают очки,

Им ломают пюпитры и скрипки,

Но они поправляют свои пиджачки

И опять надевают улыбки.

И торопятся к нотам, и в ритме живут,

И глядят увлеченно и добро…

И тогда их калечат, увечат и рвут,

И пинают и в спину, и в ребра.

Но они поднимаются — эти сверчки —

И опять поправляют свои пиджачки,

Чтоб им было ни густо, ни пусто…

И да здравствует наше искусство!

БЫВШЕГО ОТЦА Я ОТВЕЛ В ЧК –

Кто начал это дело в русской литературе? Пожалуй, Гоголь. Тарас Бульба говорит сыну: "Я тебя породил, я тебя и убью". И убивает.

Встречалось такое в древнегреческой трагедии и в Азии. Есть и французский вариант: "Матео Фальконе". Но во Франции тема как-то не прижилась, а у нас в литературе двадцатых-тридцатых годов стала сквозной и основополагающей.

Вот советская классика — пьеса Тренева "Любовь Яровая".

205

Молодая учительница выдает пролетарским бойцам офицера, своего любимого мужа. Но автору этого мало. Старуха-мать ищет по городу сыновей и находит одного из них.

"Марья: А Грицко где?

Семен: Сам его ищу, маманя… Под землей найду! Я из его по жилочке коней вытащу, пшеницу по капле крови выточу!

Марья: Да он, чай, в могиле.

Семен: Найдем и в могиле.

Марья: Аспиды же вы! Один глаз у тебя остался.

Семен: Ништо. Я ему оба закрою".

Этот брат — белый — еще только грозится, а другой — красный — из стихотворения комсомольского поэта Джека Алтаузена просто вешает своего брата на сосне.

"Он был пастух, он пас коров,

Потом пастуший рог разбил,

Стал юнкером.

Из юнкеров

Я Лермонтова лишь любил.

Нас годы сделали грубей,

Он захрипел, я сел в седло,

И ожерелье голубей

Над ним в лазури протекло".

Полюбуйтесь, какая находка! Как изысканно сравнивает поэт ожерелье голубей с петлей, затянувшейся на шее младшего брата!

И заметьте, никаких эмоций — ни горя (ведь брат же!), ни сожаления (юнкер, совсем мальчик!): одна революционная романтика.

А вот уже без романтики, вещь вполне реалистическая, — трилогия Алексея Толстого "Хождение по мукам".

Тут эта проблема рассматривается взволнованно и подробно: кто дороже — мать, отец, сын, брат, друг, одним словом, самый близкий, самый родной тебе человек или идея, партия, государство? И можно ли, и нужно ли предавать и убивать, если делаешь зто ради высокой цели?

206

Поцитируем.

" — Сегодня расстреляли заведомую сволочь, деникинского контрразведчика, он же сам его и поймал в камышах… Готово: нализался и тянет философию… Ну вот я сейчас стоял под окном, слушал — рвет, как от тухлятины… За эту философию другой, не я, давно бы его отправил в особый отдел.

— А если ты расстрелял моего университетского товарища? — Сапожков прищурился, ноздри его затрепетали. — Деникинский разведчик, ну да. А мы вместе с ним бегали на "философские вечера". Я сам его к тебе привел… Довольно с тебя, что я исполнил долг? Или тебе нужно, чтобы я камаринского плясал, когда его в овраг повели?.. — Он в упор глядел Гымзе в темные впадины глаз. — Могу я иметь человеческие чувства или я уже всё должен в себе сжечь?