Лев Друскин - Спасенная книга. Воспоминания ленинградского поэта.

• Название: Спасенная книга. Воспоминания ленинградского поэта.
• Автор: Лев Друскин
• Издательство: OVERSEAS PUBLICATIONS INTRCHANGE LTD
• Жанр: Биографии и Мемуары
• Год: 1984

"Лёва умер в 90-м году и похоронен […] в Тюбингене. А родился он в 1921 году. Это была долгая жизнь, в ней было много тяжелого и много болезней. Но он был очень счастливым человеком, потому что его любили. Если вы прочтете "Спасенную книгу", вы тоже его полюбите. Ее рекомендую прочесть и тем, кто думает, что ценность и счастье человеческой жизни напрямую зависят от наличия и подвижности членов тела. Ее же рекомендую тайным и явным сторонникам эвтаназии. А тем, кто умеет любить "некрасивых ангелов" рекомендую книгу Льва Друскина в утешение. Упокой, Господи, душу ангела нашего Лёвушки!"

Юлия Вознесенская

---

Чай простыл. И все. И последний штрих. И образ завершен.

191

Братья-писатели

БАНКА С ПАУКАМИ –

Бедная моя ленинградская поэзия! Я очень боюсь прослыть злопыхателем. Но ведь я поклялся писать правду, всю правду, ничего, кроме правды. И у меня нет выхода.

Я буду говорить здесь в основном о послевоенном времени. Пятидесятые, шестидесятые, семидесятые сливаются в одну серую колышущуюся рябь.

Члены поэтической секции. Их невозможно отличить по стихам, а иногда и по возрасту — такие они стертые. Просто с некоторыми из них связаны житейские истории и скандалы. Тем они и непохожи.

Борис Лихарев. Помню, что рыжий. Вот, пожалуй, и все.

Илья Авраменко. Про него немного больше. Это тот негодяй с запорожскими усами, которому публично дал пощечину тихий сдержанный человек — писатель Эльмар Грин.

Браун и Комиссарова — супружеская пара, прибравшая к рукам все переводы (белорусские, грузинские, литовские). С их пиршественного стола мне или Гале Гампер доставались лишь жалкие крохи, да и то, если им было не по силам заглотать кус целиком.

195

Кто следующий?

Семен Ботвинник, написавший в студенческие годы поэму «Сифилиада». Спина этого еще не старого человека согнулась от угодничества. Когда из подъезда выходил отдувающийся Прокофьев, он бросался вперед, спеша распахнуть перед ним дверцу машины.

А ведь Ботвинник врач, человек со специальностью, казалось бы чего уж так выслуживаться?

"Ох, не шейте вы, евреи, ливреи! — предупреждал Галич. — Не сидеть вам ни в синоде, ни в сенате!"

И поэтесса Лидия Гладкая кричит в редакции журнала "Аврора":

— Пусть Ботвинник и Кушнер убираются в свой Израиль! Вообще антисемитов навалом — и Кобраков, и Шевелёв, и Хаустов. Слово «жид» они смакуют (потише или погромче, в зависимости от обстоятельств) на всех трех этажах бывшего Шереметьевского дома.

Хаустов особенно доволен. Сегодня его усилиями третий раз зарубили на приемной комиссии Асю Векслер.

Недаром он предварительно отобрал заявления евреев с подколотыми рекомендациями и аккуратно сложил отдельной стопочкой.

Продолжим? Продолжим.

Вот, пожалуйста, — Елена Серебровская. Стихи у нее так себе. Но она пишет и прозу.

Запомнился страстный любовный диалог — в постели, ночью.

"Он:

— Скажи честно, кого ты любишь больше — меня или комсомол?

Она (честно):

— Комсомол".

Восхитительно, не правда ли?

А с Людмилой Поповой даже интереснее.

В 1956 году вышел первый московский "День поэзии". Там впервые за бесконечно долгие годы опубликовали несколько стихотворений Цветаевой.

196

Впечатление было — не передать!

С банальной, примелькавшейся страницы смотрели в отвыкшую от правды душу написанные огнем слова. Казалось, бумага свернется в трубочку и загорится.

"Вчера еще в глаза глядел,

А нынче — все косится в сторону!

Вчера еще до птиц сидел, —

Все жаворонки нынче — вороны!

Я глупая, а ты умен,

Живой, а я остолбенелая.

О вопль женщин всех времен:

Мой милый, что тебе я сделала?!".

Выходя из магазина, Лиля лицом к лицу столкнулась с Людмилой Поповой. Пожилая, очень некрасивая, в сером драповом пальто, нос уточкой, седые короткие волосы уложены плойкой.

— Читали? — спросила она Лилю.

И, кривляясь, передразнила: "Мой милый, что тебе я сделала?"

— Разве об этом должна писать женщина?

"Пусть волосы белеют на висках,

Я твердо знаю: старости не будет,

Пока ко мне приходит по ночам,

Что вдохновеньем называют люди".

Лиля удивилась:

— А это чье?

— Как чье? Мое!

Однажды, не выдержав, я спросил у Надежды Поляковой:

— Надя, послушай, зачем ты так пишешь? Ведь твои детские стихи были гораздо лучше.

Она возмутилась:

— Что ты! Разве можно сейчас так писать?

И — злобно — о своем выступлении с Ахмадулиной и Окуджавой, где она успеха, конечно, не имела:

197

— Я не могу читать, когда на меня из зала наставлены пулеметы.

Много чести Наде! Мне кажется, она с радостью выбрала бы пулеметы, взамен равнодушия, которое ее окружает.

Парад монстров и василисков можно продолжать: Кутов, Кустов, Заводчиков, Ойфа, Никитина — несть им числа.

И подхалимаж, какой подхалимаж! Прокофьеву нарочно проигрьтают в карты, о Дудине пишут льстивые рецензии, от которых Пушкин, если бы речь шла о нем, сгорел бы со стыда и счел оценку чересчур высокой.

Слышал я анекдот — подражание гоголевскому "Носу":

"Проснулся однажды Михалков в ленинградской гостинице «Астория» и с ужасом обнаружил, что у него нет жопы.

Искал, искал — не находит.

Засунул в штаны подушку и пошел с горя в Дом Писателя, в ресторан.

И вдруг видит — сидит и завтракает его жопа.

Подошел он к столу и спрашивает:

— Это еще что за фокусы? Почему вы — моя жопа — сидите здесь?

И слышит ответ:

— Нет, Сергей Владимирович, я не жопа. Я ваш покорный слуга, секретарь ленинградского отделения — Олег Шестинский".

Члены Союза писателей без конца грызутся, подсиживают друг друга, интригуют. Недаром эту славную организацию называют банкой с пауками.

Вы спросите, как они пишут? Достаточно привести две строчки Сергея Малахова:

"У нее не юбок шуршащий шелк,

А Ульянова пятый том".

Все они — почитайте, если охота — воспевают родину, партию, высокую идейность и коммунистическую мораль.

Как эта мораль проводится в жизнь, хорошо видно на примере Анатолия Аквилёва.

198

Сначала он служил лагерным охранником. Потом стал литсотрудником журнала "Нева".

Но, как у всякого многостороннего человека, было у него и свое хобби.

Он ездил на Южное кладбище, выбирал похороны побогаче и примешивался к толпе родственников и друзей.

Прослушав несколько выступлений, он выходил тоже, называл себя старым другом усопшего и читал о нем прочувствованные стихи.

Растроганная семья приглашала поэта на поминки, где он напивался вусмерть.

Настучали на него могильщики, которым надоело слушать каждый раз одно и то же стихотворение.

Произошел небольшой скандал, который тут же замяли.

Сейчас Анатолий Аквилёв — заместитель председателя месткома.

Разумеется, жили в Ленинграде и Заболоцкий, и Чуковский, и Маршак, но это было давно.

Где-то здесь же жила и писала свои лучшие стихи почти никем не знаемая Анна Ахматова.

До 36-го года по улицам Ленинграда, как по улицам Петербурга, ходил странный человек, бормочущий стихи совсем о другом городе:

"Когда мне говорят Александрия,

Я вижу бледно-багровый закат над зеленым морем,

Мохнатые, мигающие звезды

И светлые серые глаза под густыми бровями

Которые я вижу и тогда,

Когда не говорят мне Александрия".

И словно строчки стиха, возникают в моем мозгу названия его книг: "Нездешние вечера", "Александрийские песни", "Форель разбивает лед".

Город серый и сердитый,

Ломкий воздух, зимний сплин…

199

Здесь живет поэт забытый

По фамилии Кузмин.

Он огни Александрии

Видит в северных снегах,

И форели золотые

Бьются в невских берегах.

И никто-никто не знает

(Ведь чудес на свете нет),

Что проспект пересекает

Божьей милостью поэт.

Он и мухи не обидит,

Он и ветру не соврет,

И никто-никто не видит,

Что сегодня он умрет.

Не сойдемся на поминки,

Слово некому держать…

Лишь стихи на черном рынке

Будут снова дорожать.

А еще жили в Ленинграде обериуты (Общество реального искусства и «у» для забавы). Теперь их изучают во всем мире, кроме нас.

Я восхищаюсь ими, но пишу это слово через «е». Вывести неуклюжее «э» (обэриуты) рука не поднимается. Хотя я понимаю: это была шутка.

Олейников умер, Хармса и Введенского убили. Кто же остался?

Неплохо начинал Виссарион Саянов. Помню его молодую строфу:

"Много было звонких песен, токмо

Где же ты, заветная Олёкма?

Нищая, хоть оторви да брось,

Золотом прошитая насквозь".

Сын богатого золотопромышленника, культурный человек, знающий несколько языков, он всю свою жизнь потратил на то, чтобы — Боже упаси! — не выделяться, не казать-

200

ся интеллигентным. Талант его быстро растворился в винных парах. И все (в дальнейшем бесцветное) творчество этого неудачника перекрыла написанная кем-то лихая эпиграмма:

Видел я Саянова —

Трезвого, не пьяного.

Трезвого? Не пьяного?

Значит, не Саянова.

А, впрочем, почему я назвал его неудачником? До самой смерти он был членом Правления, постоянно печатался. Вероятно, он считал себя счастливым. Ведь люди находят счастье в разном: кому нужны вершки, а кому корешки.

И теперь — только б не забыть! — нужно мне назвать для полной картины двух замечательных переводчиков: Лозинского, без которого не было бы у нас "Божественной комедии", и, конечно же, Гитовича — с его прозрачными, необыкновенно умиротворенными переводами Ли Бо: