Дадли Поуп - Лейтенант Рэймидж

• Название: Лейтенант Рэймидж
• Автор: Дадли Поуп
• Жанр: Исторические приключения

---

Так и есть, этот документ был написан Пизано, его корявым почерком, с буквами, наползающими одна на другую. Значит, вот почему Пробус настаивал, чтобы он воспользовался его столом…

Написанное Пизано разобрать оказалось нелегко: почти истеричное негодование, помноженное на плохое знание английской грамматики и скудный словарный запас превратили жалобу в настоящий хаос.

Вникнув, Рэймидж пришел к выводу, что написанное представляет собой эхо тех тирад, которые ему уже приходилось слышать, правда, на высокопарном итальянском, на берегу Кала-Гранде. Заканчивалось письмо, во-первых, требованием сурово (трижды подчеркнуто) наказать означенного тененте Рэймиджа за трусость и некомпетентность, а во-вторых, возвышенными хвалами господу за то, что по доброте своей он вырвал их из лап тененте Рэймиджа и передал в заботливые руки иль бароне Пробуса.

Рэймидж отложил письмо. Он не испытывал ни гнева, ни отвращения, и это изумляло его. Да и что должен был он ощущать? Боль? Нет, больно бывает, когда тебя обижает тот, кого ты ценишь. Отвращение? Да, пожалуй, ничем не замутненное отвращение и брезгливость. Подобные чувства возникают, когда видишь, как пьяная шлюха одной рукой обнимает подвыпившего моряка, а другой вытаскивает у него из кармана деньги. Она может оправдываться тем, что ее дочурке нужна еда, а моряк переживет пропажу; но не принимает в расчет, что матрос, получающий фунт в месяц, быть может, заработал эти деньги в полдюжине сражений. Пизано, без сомнения, снедало желание сохранить свою репутацию, пусть даже ценой карьеры британского офицера. Из его доводов следовало, что репутация и честь (иными словами, bella figurа) итальянского аристократа имеют гораздо большую ценность. Тем не менее, усмехнулся про себя Рэймидж, честь Пизано схожа с девственностью той самой пьяной шлюхи, которая утратила ее еще в юном возрасте, притворно оплакала, но чтобы набить себе цену твердит на всех углах, что по-прежнему обладает ею.

Но хватит, ему нужно писать собственный рапорт. Какое значение придает Пробус жалобе Пизано? А вернее, какое значение придадут ей контр-адмирал Годдард и сэр Джон Джервис?

Подписав рапорт, лейтенант сложил его и запечатал красным сургучом, извлеченным из шкатулки слоновой кости — ему не хотелось никого беспокоить, посылая за свечой для восковой печати.

Вернувшись в душный смрад кают-компании, он обнаружил там Доулиша, заканчивающего свой рапорт о вчерашней экспедиции. Обменявшись новостями о событиях, случившихся после их совместной службы на «Сьюпербе», Рэймидж попросил его рассказать об атаке на Санто-Стефано.

— Все получилось очень просто, — ответил Доулиш. — Нам немного жаль, что ты не мог остаться с нами, чтобы пожать урожай! Кстати, я слышал, ты вырвал из лап корсиканского монстра прекрасную девушку. Что за штучка?

Припомнив, что за Доулишем установилась репутация ловеласа, Рэймидж уклончиво ответил:

— Зависит от того, что считать красивым.

— Она произвела впечатление на его светлость, да и старый костоправ говорит о ней без умолку.

— Ну, любой пациент женского пола представляет собой приятное отличие от массы страдающих венерическими заболеваниями матросов.

— Не стану спорить, — с видимым разочарованием произнес Доулиш. — А этот парень с ней — он кто?

— Ее кузен по имени Пизано.

— Будь с ним поосторожнее, во время ночной вахты он разговаривал с нашим стариком, обвиняя тебя во всех на свете грехах.

— Я знаю.

— Ты сделал что-то не так?

— Нет.

— Он называл тебя трусом.

— Неужели?

— Уж очень ты скрытный, Ник.

— Ты на моем месте вел бы себя также. Не забывай, что я сдал врагу королевский фрегат, пусть даже у французов был 74-х пушечный корабль. Размер значения не имеет: один англичанин стоит трех французов, так что фрегат должен на равных выдерживать бой с линейным кораблем. А тут еще этот проклятый Пизано повис у меня на шее. И, будто этого недостаточно, по слухам Годдард в Бастии.

— Так и есть, — сочувственно произнес Доулиш. — По крайней мере, он был там, когда мы выходили в море.

Когда Доулиш ушел, Рэймидж расположился за столом в кают-компании, радуясь, что остальные ее жители заняты исполнением обязанностей по службе — ему совсем не хотелось отвечать на вопросы.

Пробус, Доулиш — все они относятся к нему с симпатией, но никак не пытаются помочь ему избежать угрозы со стороны Годдарда, если тот окажется в Бастии, куда «Лайвли» прибудет через несколько часов, и его обязанностью будет организовать суд.

Факт, что и Доулиш и Пробус находят его положение опасным, свидетельствовало, что беспокойство, которое он испытывает, возникло не на пустом месте. Не исключено, что скоро Рэймиджу придется пожалеть, что ядро с «Барраса» не снесло ему голову…

Рэймидж начал осознавать, каким одиноким становится человек в такое время, и лучше стал понимать цинизм отца, который говорил, что когда приходит пора испытаний, друзья отступают в тень, не желая подвергаться риску, протягивая руку, и стесняются принять ее. Говоря на языке дипломатии, держатся на расстоянии вытянутой руки.

А враги тоже остаются в тени, позволяя кучке сикофантов сделать за них грязную работу.

Ни Пробус, ни Доулиш не разделяли «интерес» Годдарда, но у них не было ни малейшего желания навлечь на себя его вражду: адмирал слыл одним из самых мстительных и влиятельных молодых флаг-офицеров флота. Власть его строилась на факте, что его семья и семья его жены вкупе с их друзьями контролировала двадцать, а то и больше голосов в Палате Общин.

Примерно с год назад, если верить слухам из Лондона, Годдард добавил в список своих врагов еще одно имя: коммодора Нельсона, являющегося, похоже, протеже адмирала Джона Джервиса, и ставшего теперь объектом ревнивой зависти Годдарда. Означает ли это что Годдард и Джервис стали врагами? Или собираются ими стать? Рэймидж сомневался в этом.

«Старый Джарви» — один из немногих адмиралов, кто занял непредвзятую позицию во время суда над его отцом. Он не участвовал непосредственно в разбирательстве, но преднамеренно не делал секрета из своего разочарования поведением правительства.

Тем не менее, подумал Рэймидж, прежде чем сэр Джон прочтет мой рапорт — ведь адмирал держит флаг в бухте Сан-Флоренцо, на противоположном берегу Корсики, да к тому же, может находиться в море — суд уже может закончиться вынесением приговора…

В дверь застучал мичман, и видимо, уже не в первый раз.

— Наилучшие пожелания от капитана, сэр. Он велел передать, что леди просит вас навестить ее.

Джанна лежала на кушетке приподнявшись, подложив под спину гору подушек. Она плакала: даже в этот момент ее душили рыдания, тело ее вздрагивало, словно эти невольные сотрясения причиняли ей боль. Жестом она попросила его прикрыть дверь.

— О, Нико…

— Что случилось?

Рэймидж поспешно пересек каюту и возле кушетки на колени, взяв девушку за руку.

— Мой кузен приходил проведать меня.

— Ну и…

— Он замышляет зло против вас.

— Я знаю, но это пустяки, ничего у него не выйдет.

— Нет, это molto serioso. Лорд Пробус думает также.

— Откуда вам это известно. Он сам сказал?

— Меня беспокоит то, что он не сказал. Кузен настоял, чтобы лорд Пробус пришел ко мне вместе с ним и задавал много, много вопросов.

— Пробус или кузен?

— Кузен.

— И о чем?

— О той ночи на берегу у Торре Бураначчо.

— Ну, об этом нечего беспокоиться: просто расскажите все как было.

— Но что мне известно? — всхлипнула она. — Он утверждает, что вы осознанно бросили нашего кузена Питти, называет вас трусом, говорит, — девушка не смогла сдержать рыданий, и, не в силах продолжать по-английски, перешла на итальянский, — говорит, что ваш отец был обвинен в трусости…

«Нашего кузена, — с горечью подумал Рэймидж, — кровные узы, отдаленное родство. Впрочем нет, даже не отдаленное — оба они ее кузены, но это, по-видимому, не препятствовало ей допускать легкий флирт по отношению к нему».

— Пизано совершенно прав: мой отец признан виновным в трусости.

— O, Madonna aiutame! — зарыдала она. — Что мне делать?

Ее мучения были одновременно и физическими и душевными, и Рэймидж подумал вдруг, что для нее это, возможно, не просто флирт. Но как бы то ни было, в их недолгих отношениях наступил кризис. Он почувствовал, что раздваивается: одна его часть склонилась перед рыдающей девушкой, другая нашептывала внутри: «Если она все еще сомневается в тебе, если допускает, что ты мог бросить Питти, то лучше тебе оставить ее…Неужели ей может прийти в голову такая мысль после всех опасностей, которые он перенес, чтобы попасть в Капальбио?». Его хладнокровное «второе я» не переставало внимательно наблюдать за ней, когда он тихо спросил: