Юрий Азаров - Паразитарий

• Название: Паразитарий
• Автор: Юрий Азаров
• Жанр: Современная проза

Роман-антиутопия написан Ю. П. Азаровым, выдающимся педагогом современности, художником, писателем, чьи книги переведены и высоко оценены в США, Канаде, Индии, Китае, Японии, в странах Европы, СНГ. Этот роман-антиутопию критики назвали произведением на уровне самых высоких шедевров мировой культуры.

Главный герой романа приговорен к эксдермации — снятию кожи в показательном шоу. Он мучительно ищет выход из своего трагического положения, повсюду сталкиваясь с фарисейской ложью, издевательствами и бесправием.

Анализируя развитие культуры за последние две тысячи лет, автор утверждает: без духовно-правовой идеологии с главенствующими ценностями Любви, Свободы и Социальной справедливости, без общенациональной идеи не может быть ни эффективной политики, ни сильного государства.

В романе органично сочетаются пророческие предсказания, фантасмагории, синтез наук, культур и искусств и реализм остро сатиры. В нем крик художника, предупреждающий о роковых опасностях. Но это крик не отчаявшегося человека, а скорее боевой клич, зовущий на битву с паразитарными устоями бытия во имя торжества высоких общечеловеческих идеалов.

***

Главный герой романа приговорен к эксдермации — снятию кожи в показательном шоу. Он мучительно ищет выход из своего трагического положения, повсюду сталкиваясь с фарисейской ложью, издевательствами и бесправием.

Анализируя развитие культуры за последние две тысячи лет, автор утверждает: без духовно-правовой идеологии с главенствующими ценностями Любви, Свободы и Социальной справедливости, без общенациональной идеи не может быть ни эффективной политики, ни сильного государства.

В романе органично сочетаются пророческие предсказания, фантасмагории, синтез наук, культур и искусств и реализм острой сатиры. В нем крик художника, предупреждающий о роковых опасностях. Но это крик не отчаявшегося человека, а скорее боевой клич, зовущий на битву с паразитарными устоями бытия во имя торжества высоких общечеловеческих идеалов.

***

И вдруг голубое пламя полоснуло по моему сердцу — это девочка лет шести, льняные волосы, розовое личико, алая бархатная курточка, а на лбу комарик, я быстрым движением касаюсь ее лба, а девочка вскрикивает, и от этого крика слезы на моих глазах и режущая боль в груди — невидимым спрутом подкрался обморок, и я вот-вот упаду, а голубое пламя полыхает передо мною, пристально всматриваясь в мои глаза: "Кто ты? Ты с ними?!" И наотмашь по моей щеке широкой, шершавой, жесткой ладонью, это толстенький зеленомундирный ариец Вальтер меня, одиннадцатилетнего, который кинулся защищать Розу Зитцер, — их всех закопали в огороде, у ее мамы была рука без двух пальцев, а ее папа, аптекарь, казался мне совсем стареньким, он был тихий, как майский вечер, всегда молчал и хорошо улыбался моей маме, которая всегда говорила: "Зитцеры — хорошие евреи". Они нас приютили перед самой войной, когда мы от тети Гриши ушли, мама стряпала у них на кухне, помогала Розиной маме, потому что у нее не было двух пальцев, а когда снег сошел, я видел в огороде руку без двух пальцев, и, наверное, рядом была Роза, такая светленькая, такая чистенькая, она всегда улыбалась, когда встречалась со мной… Когда теперь говорят, что точкой отсчета философии, этики, искусства должен быть Освенцим, где пламя пожирает живую плоть, живые души, живую ткань Бытия, я думаю о том, что моей точкой отсчета должна была бы стать Роза Зитцер. Но не стала, потому что ее лик переведен был мною в мое обыденное, стершееся, пошлое сознание, потому что всю свою жизнь я предавал свою Любовь, свою Трепетность, свой Божий Дар.

Книги Азарова — это глубинная психологическая проза.

Лев Аннинский, критик

---

Итак, глубинной красотой является то, что отражается в душе человека, в его идеях, в его мировоззрении как совокупности мыслей человека о сущности окружающего мира. И главные вопросы здесь такие: "Кто мы в этом мире? Как развить или спасти этот мир? Что мы хотим видеть в нем? Что ждем от мира?" Эта, я бы сказал, этическая красота, заметьте, это не моя мысль, это и Платон со своими завирально-отчужденными идеями, это и приземленный Аристотель, и мученик Джордано Бруно, и Леонардо, и Шеллинг, и Фихте, и Швейцер, и ваш любимый Бердяев, и, конечно же, Достоевский, Платонов, Булгаков, — так вот, эта христианская, этическая красота была выращена, многократно спасалась от варваров определенным классом, который мы боимся называть элитой. Названные мною великие имена — это представители элиты разных эпох. Они развивали культуру, они приближали ее к человеку, они не просто создали систему идей, они создали Дух, Энергию, которые двигали человечество от одной эпохи к другой. И этот Дух, как это ни парадоксально, зафиксирован человеческой кожей, он светится сквозь покров человеческого лица, тела, проглядывает сквозь сухожилия загорелых крестьянских рук, таится в изгибах юного девичьего торса, прячется в зрелой знойности женского очарования. Чтобы увидеть и постичь этот великий Дух, необходимо определенным образом взращенное восприятие, необходим такой же силы Дух, какой заключен в образцах искусства, и только от столкновения этого Духа с Искусством и с тем прекрасным, что может быть в жизни, высекутся новые побудительные силы. Элита нужна человечеству для сохранения своего рода, и эту необходимость сохранения мы должны чувствовать кожей. Я бы перефразировал известную формулу так: надо идти к культуре через кожу, для кожи и в самой коже. Выращивая новые типы кожных покровов независимо пока что от цвета ее, узора, волосяных покрытий, мы выращиваем, или сохраняем, или развиваем новые типы культуры, новые варианты этической красоты. Именно для этой цели, для естественного отбора и создано ВОЭ — ведомство по откорму элиты. Конечно, название грубоватое, зато оно четко отражает реализм целей.

— Но это же несправедливо и может губительно сказаться на развитии красоты, лишенной социальной справедливости и столь ограниченной социальными рамками.

— А кто, собственно, ограничивал? Мы не знаем никаких ограничений. Если ценный генотипный материал обнаружил себя в самой запущенной социальной среде, так сказать, в отбросах общества, мы обязаны перенести его в надлежащие условия, чтобы стимулировать рост природных данных. Мы тут недавно оставили на откорм двести пятьдесят восемь особей разного пола из различных регионов страны — посмотрим, что получится. Иногда внешние данные столь обманчивы, что при введении самых эффективных средств можно получить самый нелепый результат. Вы не согласны со мной? Вас что-то смущает?

— Как сказать… — пробормотал я.

— Вас смущает необычная трактовка элитизма, который всегда почему-то воспринимался или трактовался как негативное явление? Или вы думаете о своих невзгодах? Это крайне опасный вариант — замкнуться на своих бедах. Боюсь, что эта гнусная эксдермация может заслонить вам все очарование наших с вами идей и подходов к развитию культуры.

Нам говорил Шидчаншин, что у вас давно наметилась эта, я бы сказал, эгоцентристская тенденция. Вы поглядите на самого Шидчаншина. Он изнутри разлагается. Его кожа в метастазах, но он об этом и словом нигде не обмолвился. Он весь светится, потому что Дух его велик, а Вера крепка. Нам нужны именно такого рода образцы, чтобы по-настоящему двинулось наше Дело. Если вы пришли к нам, мы должны знать, с кем мы соединим наши усилия. Простите, что я с вами напрямую. Мы ведь с вами старые знакомцы, и нам нечего утаивать друг от друга…

53

— Очевидно, вы с Шидчаншиным правы. Я слаб духом. Моя энергия гаснет с каждым днем. Моя душа поражена сомнениями и неверием. Очевидно, мне крышка… — это были искренние мои признания, и они на него подействовали. Он сказал:

— Так нельзя. Вы должны заставить себя. Вы мужчина. Надо приложить усилия и заставить…

— Но вера же — безнасильное свойство. Вера, как любовь. Недаром ее и ставят всегда рядом… — как только сказаны были мною эти слова, так все в моих глазах потемнело, а точнее, стало сиреневым, и Скобин вытянулся, касаясь почти потолка своей слипшейся перхотной шевелюрой, и он нахмурился, ибо увидел то, что мелькнуло перед моими глазами, увидел настоящую Веру, он называл ее Веркой, а я Верочкой, она впорхнула, как и тогда (много лет назад), в комнату совсем бесшумно, ибо была в легких туфельках и еще потому, что у нее была летяще-скользящая походка, нет, Верочки на сей раз не было, просто мысль о ней совершенно четко отпечаталась меж нами, как тут было не вспомнить о ней, когда я заговорил о вере, надежде и любви, а ведь фамилия Верочки — Надеждина, ее так и звали многие Вера, Надежда, Любовь, и эти три великие ценности жили в ней, полыхали ярким светом, и это пьянило много лет назад Скобина, потому он мне тогда, лет восемь назад, и сказал, когда мы повстречались с ним:

— Вы не знаете, кто такая Вера, Надежда, Любовь?

— Не знаю.

— Сейчас узнаете. Раньше такого рода девиц называли хипарихами, нимфами и даже нимфетками, а теперь все названия исчезли, остался один сиреневый цвет. Это, знаете, такое бескостное существо абсолютно сиреневых оттенков, не от мира сего, что-то воздушное и волшебное…

Он говорил о ней, как о своей собственности. Он был тогда на взлете, не считал деньги, однако не швырял их налево и направо, строго отмеривал ровно столько, чтобы дать понять всем, что он на взлете, и чтобы его не заподозрили в жадности, и чтобы все поняли, что этих бумажек у него в скором времени будет просто невпроворот. Даже его небрежные оценки, брошенные в адрес Верочки, свидетельствовали тогда о широком диапазоне его респектабельной деятельности, где он этак левой ногой раскрывал все нужные двери, жил всласть и, когда это нужно, прибегал к упоительным движениям юных нимф, отличавшихся, однако, полной свободой и самостоятельностью. Впрочем, я несколько не то говорю, а точнее, во мне говорит некоторая ревностность, а может быть, даже и злобность, злобность даже не против Скобина, а против его образа мышления, против всего того, что концентрируется в проклятой мною теории элитизма.

54

Самое любопытное было то, что я Скобина воспринимал отнюдь не как представителя элиты, он выглядел, как натуральный запущенный плебей, мне как-то сказали, что высшая форма элитизма это как раз и есть падение до уровня плебейской запущенности, когда человек не меняет белья и спит в ботинках или пьет коньяк, запивая его квасом или заедая борщом вперемешку с вяленой килькой. Я всегда считал, что родители Скобина ну какие-нибудь портные или булочники, и никогда бы не мог подумать, что его отец пусть плохонький, но музыкант и даже с небольшим именем, никогда не бедствовавший, поскольку у него про запас было еще несколько доходных занятий, связанных с антиквариатом, о которых Скобин никогда не распространялся. Отец Скобина был наверняка честным человеком, потому и его сын считал себя абсолютно порядочной личностью, выражающей самые передовые настроения своего времени. Он, наверное, и был бы таким, если бы не его претензии на лидерство в этом гнусном элитарном брожении. Да Бог с ним, и с лидерством, и с брожением, дело не в этом. Я благодаря Скобину познакомился с Верочкой. Она впорхнула тогда в комнату, достаточно темную, поскольку все окна были зашторены. На ней была голубая маечка и пижонская серовато-голубая юбка, невероятно широкая, с блестящими металлическими пуговицами. Я сразу обратил внимание на ее будто загорелые тонкие руки, тонкую шею и довольно широкие для ее роста бедра. Как только ее кисть свернулась в крохотный живой рулончик в моей ладони, так что-то полилось от нее ко мне, и я долго не отпускал руку, держал ее кисть, приговаривая: "А вы ведь точь-в-точь, как вас только что описал ваш прекрасный друг". Думаю, и она не хотела отпускать мою руку и к ней что-то шло от меня, и ее глаза светились, она что-то бормотала несвязное, точно пребывая в неведомом ей мире. Сколько потом ни пытался Скобин рассказывать интересные вещи, сколько он ни тормошил меня и ее, а все равно было бесполезно, хоть наши руки и были теперь врозь, а все равно кожа моя чувствовала ее душевное пение и тайная сладость в открытую разливалась по моему телу, разливалась и даже брызгала в разные стороны, отчего все сильнее бледнел и бледнел бедный Скобин, пока это ему совсем не надоело, и он нахмурился и стал думать о чем-то своем, а она сказала, что бежит куда-то, и я сказал, что и мне пора, и мы вышли вдвоем и сразу вздохнули полной грудью, и было так хорошо, будто начавшееся лето было только для нас, только для нас был на свете этот прекрасный мир. Я боялся взять ее снова за руку, и она боялась взять меня за руку, и мы шли к ее дому, и я думал, что мы уже знаем друг друга совсем долго, и она сказала мне, что знает, о чем я думаю, и когда я спросил: "О чем?", она сказала все, как было на самом деле. Она даже не приостановилась у своего крыльца. Быстро вставила ключ, но он почему-то не поворачивался, я взял ее ключ вместе с ее рукой, одного мгновения было достаточно, чтобы у нас с нею закружились головы, она даже потом притопнула туфелькой: "Скорее же!", и я старался как мог, чтобы дверь открылась, и она действительно открылась, и я не стал закрывать дверь, а как только она захлопнулась, так она откинулась спиной к двери, и я прильнул к ней, забыв обо всем на свете. А потом я сказал: