Константин Крылов - Нет времени

• Название: Нет времени
• Автор: Константин Крылов
• Издательство: Владимир Даль
• Жанр: Культурология
• Год: 2007
• ISBN: 5-902565-08-1

Константин Крылов — один из интеллектуальных лидеров российских "новых правых". Последовательный русский националист, радикальный критик российской политической и культурной реальности — и блестящий публицист и литератор, чье творчество стало одним из самых ярких явлений духовной жизни России начала нового века.

В сборнике представлены тексты, посвященные культуре в самом широком ее понимании — начиная от рецензий и литературных обзоров и кончая некрологами. Автору удается соединить крайнюю злободневность с глубиной мысли и обращенностью к "последним вопросам" человеческого бытия.

---

Сцену Дефолта (а разрушение Москвы в конце фильма — это именно Дефолт) Бекмамбетов оформляет, как и положено, символически, но некоторые намёки даются почти в лоб. Например, странноватый магический мячик йо-йо, который Завулон вручает Егору со словами «Потренируйся», есть ни что иное, как пресловутый киндерсюрприз — прозвище «владиленыча» времён его катапультного вброса из чёртовой табакерки мазутного министерства на самые эмпиреи. Этот-то чёртов киндерсюрприз и скачет по городу, «сея смерть и разрушения».[192]

Не следует, однако, делать вывод, что «дядечка Завулон» — Ельцин. Совсем нет. Скорее, это воплощение духа «семибанкирщины», этакий обобщённый Гусь-Берёза-Ходор-Фридман. Его манеры и поведение это наглядно демонстрируют и подчёркивают. По идеям он, пожалуй, ближе к Березовскому, по стилистике интриги — пожалуй, к Смоленскому (который, судя по некоторым данным, принимал участие в обвале рубля). Впрочем, это уже детали на грани: мало ли кому что померещится. У Светлых и вовсе нет явных прототипов: какие-то маски натянуть можно, но держатся они плохо, спадают.

Впрочем, кое-что разглядеть можно. Особенно важной является сцена, когда пьяный Городецкий поёт «Варшавянку». Это символизирует совершенно определённый пласт реальности — а именно, Систему, то есть совокупность «охранительных сил», подорванных, но не сломленных. Смущённые, но испуганные лыбочки «тёмных» это подчёркивают. Они боятся — даже в момент своего вроде бы, полного торжества.

Седьмой слой: суть

Нет, понятное дело, что «в реальности» эрефию вытащили за волосы из болота Примаков со товарищи. Но в фильме не то. И это «не то» — значимо.

Фильм называется «Дневной Дозор: Мел судьбы». Этот самый мел — магический артефакт высокого уровня, позволяющий менять судьбу (правда, только свою). Некогда им владел Тамерлан, который «с тех пор не делал ошибок». В дальнейшем выясняется, что мел сохраняется примерно в тех же краях, где его Городецкий и получает у немногословного, долгоживущего «азиатца».

Тут стоит начать с конца. Сама по себе идея «прожить жизнь по-новому, правильно», ценой отказа от волшебства и сверхвозможностей — очень, я бы сказал, советски-сказочная. Если кто помнит, был такой милый детский фильм «Тайна железной двери», где у мальчика был коробок волшебных спичек, который он случайно нашёл. Спички нужно было ломать, загадывая вслух желания. После всех приключений маленький герой ломает последнюю уцелевшую спичку со словами «Ничего мне не нужно». И возвращается к тому моменту, когда поднял коробок.

Нечто подобное происходит с Антоном Городецким. После разрушения Москвы он возвращается туда, где был дом — «стеночка-то осталась!» — и пишет на этой стеночке слово из трёх букв, то есть «нет». И попадает в…

Попадает он якобы в 1992 год. В реальности — год жуткий, «марсианский», когда живые рубли превратились в дохлые бумажки, Москва задыхалась от грязи, возле станций метро сохли лужи крови, а граждане лихорадочно ставили себе железные двери. Год останавливающихся заводов, закрывающихся институтов, спирта «Ройал» и китайских пуховиков.

Ничего этого в кадре нет. Там — мокрая зелень под дождём, непуганые девушки, не боящиеся незнакомцев, солнце и счастье. Такое последний раз было в позднем СССР, непонятно даже когда. Так, смутные воспоминания. Но — было, было это солнце и человеческие лица у людей. Недолго, правда, но всё-таки.

Что же делать дальше? Городецкий говорит ведьме: «Разберёмся как-нибудь сами. По-человечески».

Это, собственно, вполне тянет на политическую программу. Вернуться, сделать откат к тому месту, где была допущена ошибка — и сделать всё по-человечески. Может быть даже «то же самое» (включая реформы), но по-человечески.

То есть — обойтись без нечисти.

Фугу в твёрдом, или сжимающееся пространство

Гордиев узел. Современная японская научная фантастика. М.: Иностранка, 2004

В московских едальнях с так называемой «японской кухней» в меню обыкновенно входит такое блюдо: здоровенная тарелка (или, ежели заведение претендует на изыск — какая-нибудь фарфоровая хрень сложной формы), на которой разложены разнообразные шедевры японской кухни: несколько суши с лососем, угрём и лахедрой, разнообразные роллы на всякий вкус, несколько ломтиков сашими и ещё какой-нибудь морской ништяк типа кусочка осьминога. В углу — горстка розовых лепестков имбиря и хрен васаби. Смысл — знакомство: можно попробовать всего понемножечку. Составить, так сказать, представление о.

«Гордиев узел» — это именно такое блюдо со всячинкой. Впрочем, умело отобранной. Хорошо изданный, вкусно увесистый томик «иностранки» в твёрдом переплёте — в карман не влезет, в портфельчике место найдётся. «Фугу в мундире», как сказал бы Лукьяненко.

Двенадцать рассказов разных японских авторов — от классиков жанра до молодых-да-ранних. Заботливо приложены имбирь и васаби: книжка открывается предисловием профессора-литературоведа Такаюки Тацуми, а заканчивается разделом «краткие сведения об авторах». Не читайте предисловие. То есть не читайте сразу: наивный профессор пересказывает сюжеты рассказов. Но обязательно прочтите его потом. Это самый интересный текст во всём сборнике.

Сама по себе идея «японской фантастики» до недавнего времени казалась смешной. Как, впрочем, и любой фантастики, кроме нашей и американской. Ну представьте себе словосочетание «итальянский звездолёт», «греческий космический корабль», «финский нуль-транспорт». Губы сами растягиваются в ухмылку: итальянцы и греки — народы для анекдотов, ну какой у них может быть звездолёт. Интересно, что и сами они относятся к себе так же, поэтому никакой внятной традиции фантастической литературы у них нет. Разве что «юмор пошутить».

А вот японцы — народ серьёзный, с амбициозными планами на будущее. И поэтому своя фантастика у них таки есть.[193]

В том самом предисловии, которое лучше читать напоследок, профессор проговаривается об очень интересных моментах. Например, о том, что послевоенная Япония строилась под огромным влиянием американской фантастики шестидесятых—семидесятых годов. То есть сама Япония — «научно-фантастическая страна», во многом прямо-таки слизанная со страниц всяких западных «звёздных саг». Интересно, что это аукнулось: самые современные жанры западной SF (в особенности киберпанк) в принципе непредставимы без темы Японии и японцев, с их компьютерными штучками.

А вот в настоящей японской фантастике про компьютеры пишут как раз мало. Скорее, японская SF развивает традиционные темы национальной японской литературы: любовь, мазохизм, отношения с начальством, половые извращения, смерть.

Чтобы не уподобляться профессору, всё-таки не буду подробно пересказывать содержание (хотя оч. хо). Лучше попробую объяснить, как сделан современный японский фантастический рассказ — и, больше того, любая современная японская «гуманитарная вещь».

Впрочем, отступим ещё на шаг. Что такое вообще — «современная японская вещь» — хотя бы как мифологический образ?

Пожалуй, так: это нечто очень традиционное, но при этом сделанное по сверхсовременным технологиям: Будда, выточенный из лунного камня каким-нибудь суперточным станком. Чтобы было с чем сравнить: русская вещь — это, наоборот, что-то современное по задумке, но сделанное по-старинке: срубленный топором космический корабль (но тем не менее вполне себе летающий). Поэтому наши с японцами технологические культуры противоположны: мы способны изобретать, но не копировать, японцы — наоборот. Понятное дело, японское копирование, хотя и лишено «изобретательности», всё равно порождает нечто новое: ведь копируются не вещи, а способы изготовления вещей. Впрочем, способ может сколь угодно глубоко входить в саму вещь: в конечном итоге из статуэтки Будды тоже получается преотличный сотовый телефон.

Интересное получается, когда японец пытается пользовать литературные приёмчики. Западная культура нафабриковала вагон и маленькую тележку литературного инструментария, но он весь заточен именно на европейское же содержимое. Все те резцы и стилусы, которыми делали «реализм», «романтизм» и фантастику в том числе, прилагались именно к европейскому же опыту. Японец им не обладает. У него есть свой опыт, японский. Который, будучи обработан этакими методами, — не «втиснут в чужой кафтан», как это получается обыкновенно у русских, а именно что «вырезан этими ножами» — приобретает настолько причудливый оттенок, что сам по себе становится «фантастикой». Но разрабатываются именно японские темы.

Есть два классических мотива, пронизывающие всю японскую литературу: скученность, теснота — и хрупкость, пластичность человеческого тела. Японская фантастика почему-то особенно сильно западает именно на эти две темы, возможно потому, что для их описания особенно хороши предоставляемые фантастикой средства.