Константин Крылов - Нет времени

• Название: Нет времени
• Автор: Константин Крылов
• Издательство: Владимир Даль
• Жанр: Культурология
• Год: 2007
• ISBN: 5-902565-08-1

Константин Крылов — один из интеллектуальных лидеров российских "новых правых". Последовательный русский националист, радикальный критик российской политической и культурной реальности — и блестящий публицист и литератор, чье творчество стало одним из самых ярких явлений духовной жизни России начала нового века.

В сборнике представлены тексты, посвященные культуре в самом широком ее понимании — начиная от рецензий и литературных обзоров и кончая некрологами. Автору удается соединить крайнюю злободневность с глубиной мысли и обращенностью к "последним вопросам" человеческого бытия.

---

Наиболее благой можно, очевидно, считать триграмму Земли (Кунь). Она считается выражением элемента Почвы («принимающей посев и дающей урожай»), связывается с благоприятными событиями (см. соотв. места в «И Цзин») и находится на юго-западе.

Противоположной в круге является триграмма Горы (Гэнь). Во-первых, она считается пределом развития триграммы Воды (Кань), находящейся на Севере и считающейся триграммой истощения. Традиционное толкование указывает: «Это — то, куда возвращается тьма вещей» (Шогуа, чж. 5). Пределом истощения является, очевидно, П—здец. Триграмма Гэнь как раз и посвящена понятию предела. «То, что образует конец, и то, что образует начало тьмы вещей» (ibid). Триграмма почти всегда неблагоприятна.

(Интересно, что в 10-м чжане Шогуа-чжуань среди многих уподоблений указывается собака. Ещё одним внешним, но любопытным соответствием является чисто графическое сходство буквы П и триграммы Гэнь).

В понятийной системе китайской философии триграмма Гэнь связана с понятием Великого Предела Тай Цзы. Этот образ-понятие равнозначим с такими фундаментальными категориями, как Дао и Дэ, и имеет космологическое значение. Его терминирующие функции достаточно очевидны. Поэтому можно предположить, что Великий Предел и П—здец — это одно и то же.

11. Связь П—здеца с определёнными календарными датами и днями недели достаточно очевидна. Все так называемые несчастливые дни тесно связаны с его культом. Сложнее обстоит дело с такими, казалось бы, общеизвестными вещами, как Shabbat (Суббота) у иудеев.

Первоначально Суббота считалась, по-видимому, несчастливым днём, в течение которого любая работа и вообще всякое действие считалось заведомо опасным или по крайней мере неудачным. Табу на работу считается главной отличительной особенностью Shabbat'а. Но всякое табу по природе своей охранительно: оно оберегает людей и общину от возможного несчастья. «Позитивное» отношение к Субботе, оформившееся в рамках реформированного иудаизма, является, скорее, отклонением — или многозначительным символом того, кому именно стали поклоняться иудеи в эпоху Первого Храма.

Итак, П—здецу был посвящён период с полудня пятницы до полудня субботы (собственно Shabbat). В этот период предпринимались типично охранительные меры, в том числе зажигание светильников и проч.

В связи с этим можно попытаться вообще пересмотреть понятие «праздника». Здесь имеется в виду точная этимология слова: праздник — это период времени, в течение которого нельзя работать. В дальнейшем это понятие стало приложимо вообще ко всем священным дням, поскольку в такие дни (обычная) работа тоже не производилась (по той простой причине, что люди были заняты другими делами).

В заключение позволим себе несколько намёков на дальнейшие возможности исследования этого вопроса. «Б‑г есть Суббота» — этот любопытный тезис заслуживает самого серьёзного внимания, равно как и идея непроизносимого имени Б‑жьего. Об этом последнем мы уже имели случай упомянуть — опять-таки в связи с темой табу.

Что же такое иудеи прятали в храме? Некоего Бога, к которому иные, непосвящённые, относились со страхом и отвращением, подозревая недоброе? Что там лежало в золотом ковчеге, «егда же прикоснётся к нему — умрёт?»

Это может завести довольно далеко. Побоимся же гнева этого неведомого Б‑га и ограничимся сказанным.

Чаадаев и Штирлиц

Всечеловек против Сверхчеловека

Не помню кто — кажется, Лосев — сказал, что вполне возможно начать рассуждение с дырки на галоше и прийти к тому, что Бытие есть Благо. Мне кажется, что это слишком уж далекий путь, вступать на который можно скорее с намерением полюбоваться окрестностями, нежели дойти до цели.

Я, однако, не против пеших прогулок. В данном случае starting point моего рассуждения — «Семнадцать мгновений весны». Киносериал, который действительно может претендовать на своего рода выражение русского духа (в отличие не только от цирюльского сибирника, но даже и от фильмов Бондарчука). Знаменитый (и единственный в своем роде) сериал, столь бесконечно популярный и в прежней, и в новой России, по сути дела, является очередной вариацией на тему отношений Руси и Европы. Европа — это вечный предмет русских мечтаний, и первое, о чем мечтает русский в Европе — это заглянуть ей под юбочку.

Штирлиц — это прежде всего русский на Западе, фигура архетипическая. Любой русский на Западе является прежде всего зевакой, рассмотрщиком, то есть соглядатаем. Штирлиц — соглядатай par excellence. Он соглядатай профессиональный, то есть шпион, разведчик, работающий в самой цитадели Европы, в самой Германии. Он работает на Россию — прежде всего именно тем, что он является соглядатаем, выкрадывает секреты Рейха. Тем самым он побеждает (преодолевает, разрушает) Европу, — то есть воплощает вторую сторону русской мечты о Европе.

Кто противостоит Штирлицу? Чаадаев. Чаадаев, объявивший Европу «непостижимой», навеки недоступной кантовской вещью в себе, до которой не достучаться.

Неудивительно, что здесь возникает тема сумасшествия. Точной противоположностью шпиона является не профан, не обыватель, а именно сумасшедший. Обыватель — это «среднее место», воплощение ограниченного и самодовольного рассудка. Сумасшедшему недостает этой ограниченности, шпион использует и преодолевает ее. Шпион выше рассудка, как сумасшедший не дотягивает до него. Сумасшедший, по меркам обывателя, недо-разумен. Шпион сверх-разумен. Вообще, наиболее естественная роль для высшего (например, внеземного) разума — это роль шпиона (что прекрасно ощущается фантастами). Чаадаев — «высочайше объявленный» сумасшедшим,[94] сам ощущал себя пророком, — то есть, опять-же, сумасшедшим, «умершим умом для мира».

Пророк и сумасшедший опознаются именно потому, что они не скрывают того, что скрывают все. Самая постыдная тайна обывателя — та, что он не имеет никаких тайн. Именно эту тайну обыватель тщательнейшим образом скрывает. Это, кстати, признак душевного здоровья, ибо прятаться — неотъемлемое свойство разума.

Все, связанное с «соблюдением приличий», «норм жизни» и т. п. — это способность нечто прятать — но, разумеется, не уничтожать, а, напротив, сохранять.[95] Человек, на самом деле задумавший избавиться от того, что все прячут, — сумасшедший, более того, неполноценный, ибо ему нечего прятать. Это, попросту говоря, скопец, отрезавший себе всё «неприличное» и радостно показывающий окружающим «чистое место».

Когда европейцы приписывали русским открытость, непосредственность, наивность, — это выражало презрение нормальных людей к недочеловекам, которые не способны (не имеют силы и ума) скрываться. Впрочем, русским те же авторы приписывали и «звериную хитрость». Это вовсе не противоречит «открытости». Русский не хранит тайну, а обманывает — и прежде всего тем, что делает вид, будто у него, убогого, «тоже» есть какие-то тайны. Русские, по мнению европейца — хитрые звери, притворяющиеся людьми. Чаадаев, кстати, обличает русских в том, что они не обладают главной тайной Запада — христианством,[96] но смеют претендовать на это.

Абсолютный архетип Запада — сверхчеловек. Это человек, возвысившийся над окружающими настолько, что те не могут его познать, всё та же «вещь в себе». Достоевский выставил против сверхчеловека свою ставку — всечеловека, который «совершенный европеец и совершенный русский». То есть «свой среди чужих, чужой среди своих». Попросту говоря — шпион.

Итак, Штирлиц опровергает Чаадаева. Он находится на Западе и при том обладает как минимум одной тайной — а именно, тем, что он русский. Это радикально меняет дело: сама принадлежность к нации, с позором изгнанной «из числа избранных», становится тайной и тем самым знаком избранности. Штирлиц — дважды рожденный, он имеет второе дно и тайное имя («полковник Исаев»), что и ставит его выше европейцев (немцев).

Собственно говоря, здесь изложен путь естественной эволюции «русской мысли» — от Чаадаева до евразийцев. В этом смысле сотрудничество последних с НКВД было отнюдь не проявлением наивности или личной непорядочности, а прямым следствием их глубинных философских установок.

Педерастия, как и было сказано

Стюарт Хоум. Вста(н)вь перед Христом и убей любовь. М.: АСТ, 2004

Хорошую (а вообще-то любую) книжку можно читать двумя способами. Или как книжку — то есть пытаться получить удовольствие от чтения. Или как «артефакт культуры, обретающий своё значение только в контексте» (извините за нехорошие слова). То есть пытаться получить удовольствие от догадок на тему того, зачем и почему она написана, и к чему бы это. Правда, удовольствие вторым способом могут получить только особо продвинутые люди, которые в вышеупомянутом контексте находятся, ловят намёки, видят связи и течения, слышат ток подземных вод, и т. п. И могут сообразить даже без помощи арт-критиков, что выход романа Божистраха Поганика «Трупль» есть эпохальное событие, знаменующее собой конец дрим-панк-мува и открывающее собой эпоху пост-поца, завязанного на социальный протест, музыку «юп», по-новому прочитанного Фурье и радикальный антиэкологизм.