Андрей Никитин - Остановка в Чапоме

• Название: Остановка в Чапоме
• Автор: Андрей Никитин
• Издательство: Советский писатель
• Жанр: Прочая документальная литература
• Год: 1990

В 1982-87 гг., будучи приглашен Мурманским Рыбакколхозсоюзом в качестве публициста и специалиста по исторической экологии, А.Л.Никитин принимал участие в попытке возрождении поморских сел Терского и Мурманского берега на основе внутриобластного перераспределения финансирования наземного хозяйства (земледелие, животноводство, зверобойный промысел, оленеводство) рыболовецких колхозов. Результатом стали его статьи и очерки в центральной и местной печати:

Рифы у Терского берега. // “ЛГ”, № 39 (4897), 29.09.1982 г., с. 11;

Новь Терского берега. // “Правда”, № 125 (23651), 05.05.1983 г., с. 3;

А "рифы" остаются... // “ЛГ”, № 48 (5010), 28.11.1984 г., с. 11;

Рыбаки живут на берегу. // “Октябрь”, 1985, № 12, с. 164-178;

Запоздавшая весна. // Дорогами России, сб. 5. М., 1986, с. 102-169;

Разные грани перестройки. // “Север”, 1987, № 6, с. 78-83;

Реабилитация? // “ЛР”, 1988, № 3 (1303), 22.01.1988 г., с. 20;

Расследование. // “Октябрь”, 1989, № 2, с. 154-180; № 3, с. 173-185),

В последующем Никитин объединил их в книгу “Остановка в Чапоме” (М., 1990), названную одним из ее героев “энциклопедией современной поморской жизни”.

По сути собрание очерков А.Л. Никитина представляет собой попытку целостного анализа краха колхозной системы на Терском и Мурманском берегах. Любопытны его бытовые зарисовки в первой и второй тетрадях, где писатель очень живо описывает поведение терчан в различных ситуациях. Третья тетрадь посвящена "разборкам" в верхах власти Мурманской области в середине 1980-х гг., которые были вызваны требованиями колхозов самостоятельно контролировать свою прибыль. Последняя тетрадь описывает разваленное хозяйство колхозов Терского берега. Автор размышляет о перспективах развития региона, о его ценности и значимости для истории и культуры России в целом. "Остановка в Чапоме" это первоклассная журналистика, что удивительно, учитывая идеологический пресс советской эпохи. Эта книга может быть полезна и тем, кто занимается экономической социологией указанного региона, поскольку в публицистике Никитина можно найти живые мнения участников экономического процесса того времени.

---

Преступление? Нет, хуже - быт. Обыкновенный российский быт, изо дня в день повторяющийся и не вызывающий ни у кого удивления, негодования, даже любопытства, как жужжание мухи, попавшей в паутину. Такое отношение обезоруживает, как обезоруживает откровенность, Шитарев это хорошо знает. Он не в обиде на меня за то, что в своем очерке я кое в чем подчеркнул его непоследовательность; не собирается обижаться и впредь, зная, что обо всем этом, в том числе и о нашем разговоре, я буду писать. И этой откровенностью, готовностью принять все, как оно есть, "невинностью своего мышления" он продолжает мне импонировать. Может быть, потому, что нас ничто не связывает и меньше всего какие-либо служебные или должностные отношения. И мы оба надеемся, что никогда этого не случится.

Вот Георги - другое дело, он Шитарева на своей шкуре испытал и запомнил. Впрочем, сам Шитарев, как мне кажется, полагает, что ничего особенного не произошло: ты распустил перышки, кукарекнул, а мы тебя - хоп! - и съели... Да ведь не совсем съели, чуть потрепали, а если посмотреть - так и облагодетельствовали, всю твою жизнь с неверного пути на верный перевели. Вон, гляди, какой ты стал здоровый и представительный, вернулся в Мурманск, ответственный секретарь солидной газеты, можешь теперь нас критиковать, а мы к тебе обязаны "прислушиваться"... А если бы все осталось без изменений, кем бы ты был? Редактором районной газеты и передо мной и перед тремя секретарями райкома навытяжку бы стоял...

Ничего похожего, конечно, Шитарев не произносит. Но я читаю это в его взгляде, слышу в интонациях его голоса, когда он разговаривает с Георги, и, как ни странно, полностью с ним согласен. Был бы я согласен, если бы такую шутку сыграли не с Георги, а со мной? Не знаю, вряд ли, но тут уж свой характер надо ругать. Сам Георги, по-моему, воспринимает умбское прошлое достаточно юмористично. Когда через полчаса мы летим по направлению к Чапоме, на этот раз в почтово-багажном самолете, пристроившись на груде посылочных ящиков и мешков с корреспонденцией, он говорит, вспоминая встречу с Шитаревым, что, действительно, должен быть благодарен, этим людям, которые выкинули его из захолустья, где он врос бы в скалы и мхи и состарился бы газетчиком, тогда как сейчас у него интересная работа и куда более интересные перспективы...

Погода переменилась. В Мурманске и над Хибинами нас держал в своих клещах мороз. В Умбе он превратился в легкий, бодрящий морозец чуть ниже нуля, смягченный дыханием еще совсем не замерзшего Белого моря: По мере того как мы летим на восток над самой кромкой берега, исчезают последние платки снега, брошенные холодом на скальные гряды. Небо засерело, со стороны моря потянул легкий туман, и только неширокий припай да ледяные блюдца озер в лесу и в тундре, вспыхивающие под крылом самолета, напоминают о наступлении зимнего времени.

До Чапомы с посадками больше полутора часов лета. Я размышляю о том, что мне сказал Шитарев по делу Стрелкова, и никак не могу понять, кому же мешал чапомский председатель. А может быть, не мешал? Может быть, здесь такая же ситуация, как и с делом Гитермана: раз начали, нужно кончить во что бы то ни стало. Стрелков не сидел, но делопроизводство велось. Вероятно, там у них тоже своя отчетность, поэтому требуется хоть какой, да результат... Но со Стрелковым, я полагаю, разобраться не трудно, если уж даже Шитарев признал, что тот невиновен. Сейчас меня больше занимает сама Чапома и ее новый председатель, Юрий Вагаршакович Мурадян, сменивший Лучанинова.

О Мурадяне Георги писал в "Рыбном Мурмане", писал мне в Москву, да и здесь рассказывал достаточно много, чтобы возбудить мой интерес и - что греха таить! - некоторую ревность из-за Стрелкова. А может быть, из-за себя самого? За все эти годы у меня сложилось твердое убеждение, что в таких старых поморских селах, как Чапома, где народ коренной, своеобычный, председатель колхоза обязательно должен быть местным человеком. И не только потому, что он должен знать людей. Людей может узнать и приезжий, понять их, подружиться с ними. Сторонний человек может полюбить этот край, узнать его, но никогда не будет так знать и так чувствовать, как знает его местный житель, выросший на этой земле, на этом берегу, на этих ветрах. Стрелкову не надо советоваться со стариками, прикидывая прогноз на ближайшие дни. Он знает, где, когда и что можно взять от земли и моря. Наконец, он, председатель, может показать любому колхознику, как и что надо делать - пасти ли оленей, выбирая наилучшую в эту пору тропу и пастбища, ловить ли семгу на речной или морской тоне, где надо знать все дедовские приметы и хитрости в постановке неводов, строить ли карбас или латать дору, провести ли косовицу так, чтобы и сено взять, и - это главное - людей не измучить. Или же, как то было однажды, сесть самому на трактор и вспахать за рекой поля, потому что единственный тракторист уехал в отпуск и, как на грех, там заболел... И все это Стрелков не только знает, как делать, но еще и умеет делать лучше другого колхозника, вот что важно! А такой сноровке ни в какой школе научиться нельзя, ее только сызмальства и до седых волос копить надо, утверждая собственными мозолями и потом...

И еще мне казалось всегда, что именно у председателя колхоза должны быть "корни". И духовные, и житейские, человеческие.

Сторонний человек - он и есть сторонний: сколько бы он ни старался, родные его места не здесь, и к ним его всегда тянуть будет. Он как приехал, так и уехал, если что не так пошло, по его ли вине, или с начальством не сработался, не говоря уже про болезни. С тем он приезжает, с тем и живет. А местному, да еще семейному из родного гнезда подняться - всю жизнь свою переломить. На такое всегда решиться трудно, это как от себя сбежать. За двадцать с лишним лет, что я приезжаю на Берег, я вижу, как мучительно, с какой болью уезжают отсюда люди, не бросая, не продавая свой дом, оставляя его за собой; как возвращаются ежегодно летом в отпуска, присматриваются и приглядываются, куда поворачивает здешняя жизнь, чтобы при первой же возможности перебраться назад. Ну, а уж если не получается, то по выходе на пенсию приезжают на Берег с первым рейсовым самолетом, едва только подсохнет взлетная площадка на берегу моря или среди леса. Когда такой местный уроженец становится председателем, то и дело колхозное становится для него кровным, личным делом. Как для Стрелкова.

Поэтому я и уговаривал Гитермана и Каргина, приводил им резоны, почему надо беречь чапомского председателя, и советовал искать таких же для других колхозов. Обычно мне возражали: а Тимченко что, местный? А Коваленко? А Подскочий? Приходилось объяснять, почему ситуация несравнимая, почему нельзя равнять колхозы Мурманского и Терского берега. В Териберке, например, ни одного коренного жителя нет, самый древний старожил приехал после войны на пустое место, а Тимченко для Минькино вполне местный - на противоположном берегу залива вырос. И если говорить о "Северной звезде" или о колхозе имени XXI съезда в Териберке, то это не село, не деревня в своем настоящем смысле, а всего только производственный коллектив, как любой госхоз, где люди кроме как работой ничем не связаны.

Терский же берег с его еще живыми селами - вековечный, коренной, поморский. Там на кладбищах, под северными ветрами, предки всех живущих лежат, и туда они сами хотят лечь, рядом с ними. Да о чем говорить? Каждая семья на Берегу, в каком бы селе ни жила, со всеми без исключения селами кровным родством повязана. Кажется, куда уже больше и теснее связь! А ведь не случайно здесь что ни село - то норов, то характер, то свой говор; в каждом - свои привычки, свои обычаи, своя, наконец, жизнь и свой привычный навык в хозяйственных делах. Можно ли всех под одну гребенку стричь, с одними мерками подходить? А пока разберется со всем этим сторонний человек, ему уезжать надо, потому что вконец отношения со всеми перепортил, никакого дела не сделать.

Раньше Георги соглашался с моими доводами. Слишком ярка, слишком впечатляюща была картина "председательской чехарды" в Чаваньге, куда снова и снова вез сторонних людей Егоров. Или сам человек оказывался никуда не годным, приходилось его снимать, или же живой организм коллектива отторгал его как инородное тело. Теперь, с появлением в Чапоме Мурадяна, он вроде бы уверовал в правоту противной точки зрения.

Судя по статье Георги, напечатанной в "Рыбном Мурмане", в молодом армянине было что-то необычное, что заставляло к нему приглядываться и прислушиваться. Уж очень колоритной и броской оказывалась его темпераментная фигура на фоне спокойного и монотонного северного пейзажа! У него было все то, чем не обладали бывшие председатели колхозов на Терском берегу, в том числе и Стрелков: энергия, воля, подвижность, южная деловая хватка, опыт руководящей работы в промышленности, широкий кругозор, высшее образование, молодость, когда кажется, что все по плечу, обширные деловые и дружеские связи, а главное - предшествующее восхождение по служебной лестнице, которое сообщало силу и подогревало его честолюбие. Поразмыслив, я понял, что в активе Мурадяна было еще одно, может быть, самое важное качество: он принадлежал к совершенно иному поколению, привыкшему мыслить и жить глобально. Поэтому все, что он делал и собирался делать, было не случайным, не применением к уже сложившимся обстоятельствам, а задуманным и продуманным актом.