Вера Мутафчиева - Дело султана Джема

• Название: Дело султана Джема
• Автор: Вера Мутафчиева
• Издательство: Свят
• Жанр: Историческая проза
• Год: 1988

Вера Мутафчиева окончила исторический факультет Софийского университета. Научный сотрудник Института истории и старший научный сотрудник Института балканистики Болгарской академии наук. Секретарь Союза болгарских писателей. Автор многих исторических романов.

В «Деле султана Джема» прослеживается развитие одного из наиболее загадочных событий европейской истории – похищение брата турецкого султана Джема и его использование в различных политических и военных махинациях. Интрига действия насыщена богатым философским подтекстом, дающим толкование происходящему сразу с, нескольких точек зрения.

---

«Нет!» – отвечал Баязид-хан, если вообще снисходил до ответа.

Я не любил Баязида, поэтому не подозревайте меня в пристрастности, если я заявлю: Баязид поступал так не из скупости. Тысяча дукатов – ничто по сравнению с той горой золота, в которую ему обошелся Джем. Поведение Баязид-хана после смерти Джема выглядит необъяснимым.

Было бы легко объяснить его теми трудностями, которые возникли у султана вследствие кончины Джема. В самом деле, противники султана в Турции (их все еще было немало, и число их не сокращалось, благодаря чему и удался впоследствии бунт Селима Страшного) утверждали, что султан навлек на себя позор тем, что вел переговоры с гяурами и их главарем – папой. Они обвиняли Баязид-хана в том, что он унизил честь дома Османов, предоставив неверным улаживать турецкие дела посредством убийства Джема. И Баязид-хан был принужден отстаивать эту честь.

Но это одна сторона дела. Справедливости ради должен сказать, что перечисленные неприятности не были для султана неодолимыми, ропщущие были всегда и везде, и власти сообразуются с ними в единственном случае: когда сами ощущают свою слабость. В годы 1495–1499 Баязид-хан уже не был слабым. Не здесь следует нам искать причины тогдашних его поступков.

Предолго дрожал Баязид при мысли о победе Джема, предолго его шантажировали и пугали Джемом. И как бывает, когда вырвут зуб, который неделю не давал тебе есть и спать, а ты все продолжаешь чувствовать его, он по-прежнему ноет и не дает покоя, так и Баязид не мог привыкнуть к мысли, что угроза, тяготевшая над ним, исчезла. Как ни странно, ему недоставало Джема.

Вероятно, к этому прибавились еще и угрызения совести, чувство вины. А также жажда мести – ведь христиане действительно мучили турка, сына Османов, а потом и лишили жизни. Прибавлялась, быть может – хотя я не уверен в этом, – и тоска по единственному, теперь уже мертвому брату. Что ни говорите – брат… В тот день, когда Баязид узнал, что власть его упрочена, в тот самый день он остался один. Что пи говорите – совсем один…

По указанным причинам – назовем их внешней и внутренней – Баязид объявил миру следующее: «Я платил вымогателям, чтобы они заботились о моем брате, но у меня нет ничего общего с его убийцами. Более того, я покараю их!» После 1495 года, во всех последующих переговорах по делу Джема, Баязид-хан прибегал к тону резкому, даже повелевающему.

Так прошли годы вплоть до 1499-го – завершался пятнадцатый век.

Словно в его ознаменование, Баязид-хан в первые же дни возвестил о небывалом в истории событии: объявил Неаполю войну за тело Джема. Скажите, видано ли, чтобы два государства воевали ради тленных (вернее, истлевших) останков?

Мир замер от изумления – дело казалось невероятным. Но первые каравеллы Баязид-хана уже вышли из проливов и направились к Неаполю.

«Боже правый! – дивился мир. – Как может султан начать войну за тело брата, убитого по его же воле!» А-а, не ищите в истории слишком много здравого смысла, ведь историю тоже делают люди. Вот, извольте: Баязид-хан, человек, сотканный из расчетливости, страха и коварства, повел войну, продиктованную чувствами, да еще какими красивыми чувствами. Тут мне хочется дать вам один совет – позволяю себе, это потому, что много пережил и много повидал на своем веку: объясняя историю, оставляйте небольшую, но существенную ее часть необъясненной. Да она и необъяснима, примиритесь с этим.

Поскольку я присутствовал при последнем акте дела Джема, могу вас уверить, что было в нем нечто безумное. Наши тяжеловооруженные, могучие триремы, плотно набитые воинами, неожиданно свернули паруса. С мачты уже был виден Неаполь, а мы остановились – потому что навстречу нам шли не боевые корабли, а три маленькие роскошные биремы, все в резьбе и позолоте, с цветными парусами и пестрыми флагами. «Так, – подумалось мне, – какой-нибудь король, наверно, провожает свою дочь, предназначенную в жены другому королю». Это тоже было нелепо, как и все связанное с султаном Джемом, – наш враг торжественно, даже празднично передавал нам мертвое тело.

На меня было возложено принять его – мы думали, что это произойдет после обстрела Неаполя или даже чего посерьезнее. А потребовалось лишь вступить в переговоры.

Неаполитанцы проявили учтивость и твердость: в выражение своей горячей дружбы к Турции они сами доставят тело в наш порт.

«Вы уже выразили ее!» – ответил я. Меня не оставляло опасение, что они и на этот раз проведут нас. «Нет, мы бы не хотели излишне перегружать вас». Они просто таяли от любезности.

Таким образом, дабы не перегружать свинцовым гробом какую-либо из наших трирем (для которой не были тяжестью двенадцать чугунных пушек, ящики с ядрами, восемьдесят душ гребцов и две сотни воинов), мы повели прогулочные неаполитанские корабли в Валлону, на Адриатике.

Мы шли вдоль берегов Италии. Здесь восемнадцать лет назад плыл султан Джем по пути в Ниццу, и вместе с ним я. Помню, как восторгался мой повелитель этими берегами – мне тоже они казались тогда неповторимыми. Куда девалась их красота? «Да, красоты самой по себе не существует, – размышлял я. – Пока нет человека, который радуется ей, живет ею, красота мертва…» Не было больше на свете поэта Джема, а мы все – мореходы, солдаты, государственные мужи, – мы могли обходиться и без красоты.

Вечерами я перелистывал его бумаги – Неаполь передал нам все имущество Джема (довольно потрепанная одежда, одичавшая от заточения обезьянка, попугай, одна чаша и очень много бумаг). Временами мой взгляд задерживался на каком-нибудь стихе – их переписывал Саади, да будет земля ему пухом! «Оставьте Баязиду корону – мне принадлежит весь мир!» – прочел я. Помечено 1482 годом. «Джем, повелитель мой, – думал я, – повторил бы ты эти слова к концу своего изгнания?»

Мы приближались к Валлоне, когда нам преградили путь.

Не один корабль и не два – их было более двадцати: венецианские, ватиканские, французские. Зачем, спрашиваете вы? Еще одно из необъяснимых явлений в человеческой истории. Быть может, Европа так долго видела в Джеме залог своего благополучия, талисман против турецкой угрозы, что боялась расстаться с его телом? Я говорю вам саму истину: никто из властителей, приплывших сюда на своих кораблях, не сумел дать нам вразумительного ответа. Им ничего не было нужно от нас, они не требовали платы, не жаждали боя. Они говорили только: «Подождите!» – «Почему? Зачем?» – «Неужели Джем покидает нас навсегда?»

Верьте или не верьте – этот маленький корабельный городок три месяца качался на волнах в ничьих водах. Откуда проистекала наша странная, какая бывает во сне, нерешительность, чувство, что каждый из нас что-то кому-то должен, что он бежит, как вор, за которым гонятся, или суетится, как ограбленный лавочник?

Утром на шестидесяти судах просыпались около тысячи человек. И брались за свои повседневные дела – одни плыли на лодках за водой и пищей, другие стерегли каравеллы. Третьи ничего не делали. Казалось, неведомый морской дух держал нас в плену, пока не получит выкупа.

У христиан, я слышал, есть обычай – минуту помолчать над дорогим покойником. Так вот, мы хранили молчание целых три месяца, это и были похороны султана Джема. Он заслужил их. Умер не человек, а нечто неизмеримо большее: умерла легенда.

Как-то утром к нашему призрачному городку подплыла лодка. Ее прислал правитель Валлоны. Лодка привезла письмо от Баязид-хана: тот грозил снять голову всякому, кто осмелится и далее задерживать Джема!

Этот ветер надул наши паруса. И все остальные шестьдесят кораблей, груженных раскаянием и чувством вины, в один день преодолели расстояние, отделявшее нас от Валлоны. Там нас ждали. Власти отдали султанские почести простому цинковому гробу; правоверные и райя[23] стеклись со всех концов, чтобы присутствовать при этой церемонии.

На следующий день мы двинулись по дороге на Стамбул. Снова среди нас были франки из разных стран – они провожали султана Джема в его столицу. Кто звал их? Что побуждало неграмотных крестьян, христианских священников, обнищавших воинов толпиться вдоль всего нашего пути?

Если бы Саади был жив, он объяснил бы так: Джем был легендой, а легенды обладают огромной притягательной силой! Я истолковывал это иначе, потому что из всех Джемовых страданий изведал самое тяжкое – изгнание. Тысячи людей, тысячи устремлений способствовали тому, чтобы один небольшой его шаг обернулся безвозвратной разлукой с родной землей. Это принесло огромную выгоду одной части мира, она была представлена теперь, при последнем путешествии Джема, сотнями франков. Они словно благодарили султана Джема за то, что он избавил от гибели их удобный, по-новому устроенный мир. Рядом с франками должны были бы по праву шагать правители Баязидовой империи: страдания Джема привели к заключению первого подлинного обоюдовыгодного союза между Турцией и Европой.

Вы спросите, что влекло к гробу Джема простой народ. Трудно сказать… Народ как целое испытывает обыкновенно те чувства, которых не может выразить отдельный человек. Этих людей, сдается мне, влек другой союз, очень древний и прочный, союз между всеми гонимыми в человеческой истории. По их суждению, Джем познал высшую муку – изгнание. Они шли поклониться этой муке. Чтобы своим присутствием успокоить дух Джема, уверить его, что он действительно вернулся к своим.