Людмила Анисарова - Вы способны улыбнуться незнакомой собаке?

• Название: Вы способны улыбнуться незнакомой собаке?
• Автор: Людмила Анисарова
• Издательство: АСТ, Транзиткнига
• Жанр: Современные любовные романы
• Год: 2004
• ISBN: 5-17-021719-6, 5-9578-0615-3

Жизнь обещала ей — умной, красивой, талантливой девушке — МНОГОЕ… И — НЕ ИСПОЛНИЛА своих обещаний!

Погиб жених, предал ставший «спасением от одиночества» возлюбленный… Идут наполненные пустотой годы… Возможно, все уже кончено?! А может НЕТ?!

Ведь никогда не скажешь, в какое мгновение ты внезапно встретишься с ДОЛГОЖДАННЫМ СЧАСТЬЕМ…

---

Штормовая погода не позволяла вести спасательные работы. Все было ужасно. Показывали родственников, прибывающих в Мурманск. Показывали волнующееся свинцовое море и подтянувшиеся к месту трагедии корабли. Показывали Алексия II, призывающего молиться о тех, кто находился в «железном плену».

10

Выключив телевизор на кухне, где она теперь проводила все время, Лена пошла в гостиную, легла на диван, машинально нажала кнопку на пульте. Зазвучала нежная мелодия Джо Дассена. Все-таки еще есть надежда, подумала. Не дадут им погибнуть на глазах всего мира. Не дадут. Должны спасти. Только каково им там? Связи нет — и они не знают, что им пытаются помочь. И каково женам и матерям? И всем остальным? Отцам, братьям-сестрам, детям? Лучше бы уж действительно все это не показывали. Как раньше.

«О Боже, дай им сил», — мысленно проговаривала Лена под Джо Дассена. Потом была еще какая-то музыка, и еще какая-то… Диск, видимо, закончился. Послышался характерный звук: умная машина запускала новый. Легкий щелчок. «Синее море, только море за кормой…» — запел Николай Расторгуев. Это была любимая песня Лены с того самого момента, как только она, то есть песня, появилась в репертуаре «Любэ».

Прослушав очередной неутешительный репортаж по телевизору, Лена поняла, что не может находиться дома: ей нужно было на улицу, к людям, в толпу.

Рэта, сообразив, что Лена собралась уходить, радостно запрыгала вокруг в надежде, что та возьмет ее с собой.

— Уже гуляли, успокойся! — сухо сказала ей Лена. Рэта обиделась и вернулась в гостиную на свое окно, где у нее лежала подушка, сидя на которой она смотрела за происходящим на улице, оглашая заливистым лаем появление под окнами собак, кошек, бегущих детей, пьяных бомжей — одним словом, всех, кто отличался от просто людей.

Лена еще не знала, куда она отправится: побродит рядом с домом или все-таки съездит на Невский. Невский — это легко: метро рядом с домом Петровых, пятнадцать минут — и ты в центре Питера, на вожделенном многолюдном проспекте, ровно устремленном к башне Адмиралтейства с ее сияющим шпилем, рвущимся в небо, волнующим и зовущим всегда: и наяву, и на открытках, и на экране телевизора.

Ноги несли к метро, сквозь киоски и лотки; сквозь торговцев цветами, грибами и зеленью; сквозь припозднившихся рекламных агентов, сующих в руки сомнительные проспекты с невыполнимыми обещаниями; сквозь ряды расплодившихся нищих. И кучкующиеся к вечеру бомжи в осенних куртках и бомжихи с дешево накрашенными губами, в когда-то модных легинсах и грязных босоножках на криво стоптанных высоких каблуках, в неожиданно ярких, с рюшами, и ожидаемо дешевых и несвежих блузках, — все с подбитыми глазами, характерно опухшими физиономиями, считающие рубли, соображающие, что делать, если не хватит.

И среди привычно-беспокойного, неопрятного, опять же очень характерного гомона вечерней площади перед станцией метро не дающая идти дальше, своим путем, песня двух слепых под слабое постукивание бубна и звон легких колокольчиков на нем.

Этих слепых Лена видела и раньше, не один раз, и помнила их еще со своего прошлого приезда. Они пели «Каховку», «Там вдали за рекой…», «Землянку», «Синий плато339

чек». И всегда рядом останавливались люди, сегодня их было особенно много. Избегая смотреть на одинаково невидящие, бледные, невыразительно-плоские лица мужчины среднего возраста и мальчика-подростка, люди слушали негромкое, но ладное и чистое пение слепых. Слушали долго. И осторожно клали деньги в раскрытый деревянный ящичек — футляр от бубна.

Лена остановилась. Кто-то сказал: «Там за туманами». И слепые, старательно выговаривая каждое слово, запели: «Плещутся волны, только волны за кормой…» Кольцо вокруг поющих стало еще плотнее. Но никто не посмел ни словом, ни движением помешать звучанию песни.

Лена вернулась домой поздно. Вернулась с надеждой. Может, какие-то новости утешительные? Но ничего утешительного не было. И надежды, собственно, уже не было. Была только боль.

11

Утром следующего дня Лена медленно шла по Невскому. Именно здесь, в разноцветном и разноликом потоке людей, и озабоченных, и спешащих, и расслабленно праздношатающихся, стало совсем невыносимо.

Глаза снова наполнились слезами — и Лена, запрокинув голову, пыталась помешать им пролиться. Так и несла блюдца своих кофейных глаз — чтобы не расплескать.

В груди, там, где находится душа, все ныло от горя, тоски, безысходности, жалости — жалости к тем, кому теперь до конца жизни оплакивать погибших. А про тех, кто остался в «железном плену», как сказал Алексий, об их последних часах и минутах жизни, об их неоправдавшейся надежде на спасение думать было просто нельзя. Нельзя, потому что сердце могло бы разорваться на мелкие-мелкие кусочки, которые разлетелись бы острыми осколками боли по всему Невскому. Или даже по всему Питеру.

«Нельзя об этом думать. Нельзя», — убеждала себя Лена. И у нее, разумеется, ничего не получалось. Оставалось надеяться только на то, что ее сердце никуда не денется, выдержит. Ведь даже близкие погибших будут продолжать жить. И их сердца тоже не разорвутся и не разлетятся обжигающими льдинками по всему свету. А только обуглятся, продолжая отстукивать свое существование, которое многим теперь наверняка кажется бессмысленным. Что, наверное, в тысячу раз страшнее. Но разве может в данном случае идти речь о бессмысленном существовании? Женам — растить детей, матерям — помогать воспитывать внуков, а всем вместе — помнить и молиться. Вот и смысл. Как же сказать это им? Как сказать, что посланное Богом испытание нужно принять достойно?

Долго идти с запрокинутой головой не получилось. Это, оказывается, было очень неудобно. Лена постоянно с кем-нибудь сталкивалась и торопливо извинялась, снова продолжая щуриться на питерское небо, удивляющее своей неправдоподобной безоблачностью. Кстати, царящее на нем солнце виделось ей не ласковым и теплым, а уверенным, властным и высокомерным.

Наверное, наталкивающаяся на прохожих Лена Турбина с запрокинутой своей головой вызывала удивление и недоумение. Но это-то как раз меньше всего ее волновало. Кому какое дело до нее? Каждый — сам по себе в этом огромном городе с его роскошью и нищетой, с обилием «новых русских» на красавицах иномарках и не меньшим количеством спившихся люмпенов. Каждый — сам по себе. Но оказалось, что Лена, думая так, была не права. И когда она стала смотреть перед собой, решив, что пусть уж лучше слезы, чем столкновения, то увидела, как сочувствующие глаза из толпы начали спрашивать: «Вам плохо? Помочь?» Лена благодарно улыбалась и мотала головой: «Спасибо. Не надо».

Вдруг этот вопрос «Вам плохо? Помочь?» она прочитала в глазах, хорошо ей знакомых. «Так не бывает!» — сразу подумала она про себя. И сразу же сказала это Буланкину, который был уже рядом и осторожно вытирал ладонью ее щеки.

— Так не бывает, — повторила она еще раз.

А Буланкин ничего не сказал, даже «здрасте», а продолжал размазывать Ленины слезы по Лениному лицу.

— У тебя, наверное, руки грязные, — сказала она абсолютно серьезно.

— Прости, я об этом как-то не подумал, — ответил Юра и полез в карман джинсов за носовым платком, которого там, конечно же, не оказалось.

Юра развел руками и засмеялся. А потом схватил Лену за плечи и стал ее трясти, как грушу какую-нибудь безответную, и вопить на весь Невский:

— Неужели это ты, Ленка? Так же не бывает! Не бывает!

— Это я… сказала, что так… не бывает. Так что… не присваивай себе… чужие… мысли. — В связи с тряской эта фраза распалась на отдельные фрагменты, из которых Лена, пожалуй, ни за что не смогла бы снова собрать предложение, потому что пока еще слабо понимала, что же все-таки происходит.

— И вообще… не тряси меня, — попросила она жалобно, — а то в голове и так непонятно что.

Юра, продолжая держать Лену за плечи, начал говорить уже тише и спокойнее:

— Я же звонить тебе собирался. И вдруг… вот так, тут… Я ведь сначала даже не понял, что это ты. С ума сойти можно.

— Погоди, Юр, как это — звонить? Откуда ты узнал, что я здесь? И телефон — откуда? — Лена тоже все никак не могла опомниться. И не могла отвести своих заплаканных глаз от радостно-счастливых буланкинских.

— Разведка донесла. Вот и прилетел.

— Прямо с Новой Земли, да? — по-детски обрадовалась Лена.

— Прямо с нее, родимой, — подтвердил Юра. Он уже отпустил ее плечи. И просто стоял рядом. И просто смотрел на нее.

— Получается, что мы все равно встретились бы… — Лена опустила глаза и задумчиво покачала головой.

— Почему ты плакала? — Буланкин хотел снова дотронуться до Лениной щеки, но, вспомнив про «грязные руки», засмеялся, что никак не вязалось с его вопросом. Осознав это, он сразу же посерьезнел и повторил: — Так почему же ты плакала?

— Как тебе сказать… — замялась Лена.

— Господи, какой же я идиот! Из-за «Курска» ты плакала. Ведь так?