Людмила Анисарова - Вы способны улыбнуться незнакомой собаке?

• Название: Вы способны улыбнуться незнакомой собаке?
• Автор: Людмила Анисарова
• Издательство: АСТ, Транзиткнига
• Жанр: Современные любовные романы
• Год: 2004
• ISBN: 5-17-021719-6, 5-9578-0615-3

Жизнь обещала ей — умной, красивой, талантливой девушке — МНОГОЕ… И — НЕ ИСПОЛНИЛА своих обещаний!

Погиб жених, предал ставший «спасением от одиночества» возлюбленный… Идут наполненные пустотой годы… Возможно, все уже кончено?! А может НЕТ?!

Ведь никогда не скажешь, в какое мгновение ты внезапно встретишься с ДОЛГОЖДАННЫМ СЧАСТЬЕМ…

---

Леха в ответ кивал:

— Пошли их всех на…!

Последнее слово он, понимая, что все-таки при погонах и все-таки в общественном месте, произносил шепотом — но очень убедительно.

Буланкин, героически сдерживая слезы, восхищенно рубил рукой воздух: вот Леха, вот человек! Все понимает!

На следующее утро выбритый чище обычного и пахнущий «О'женом» сильнее, чем всегда, Буланкин появился у Лены в радиоузле. Разговор был хоть и не совсем обязательным, но все-таки больше деловым. Знаки внимания почти отсутствовали. Но ведь «почти», а не «вовсе». И после работы каждый из них по отдельности поспешил домой, чтобы быстрее оказаться у телефона.

Юрин дом был ближе. И поэтому, набрав номер Лены, он услышал безнадежно долгие гудки. Через пять минут снова набрал — и снова никого. Юра занервничал, не давая себе труда сообразить, что Лена просто не успела еще дойти до дома.

Бедный Буланкин опять готов был идти куда глаза глядят. Но зазвонил телефон. И Юра услышал:

Я столько нежности несла — тебе. Я столько слов приберегла — тебе. А оказалось все ненужным никому, А оказалась снова я в плену Забытых снов, разбившихся надежд, Неярких, балахонистых одежд, Которые скрывают пустоту — Ах, как это «снижает высоту»… Но — кончено, уже не тяжело. Лишь слезы, словно битое стекло. И снег по-невзаправдашнему чист. И горько мне: совсем ты не артист, А впрочем, хорошо, что не артист. И слишком чист ненастоящий снег. И медленнее, медленнее бег За сном, таким красивым и простым. И чей-то смех, чужой надсадный смех, Который вдруг становится моим.

Юра дол го-дол го соображал, что на это можно ответить. Лена терпеливо ждала.

— Можно я к тебе сейчас приду? — спросил наконец Юра.

Перед приходом Буланкина состояние Лены было близко к полуобморочному. Она твердо решила, что все должно случиться именно сегодня.

Состояние Юры было не лучше: он решил, что даже не прикоснется к Лене. Во всяком случае, сегодня. Почему уж он так решил, не знаю. Хотя вы же помните, что он давно постановил: только дружба. Но зачем тогда было переться (прошу прощения за грубость) к Лене? Объяснять ей про дружбу? Представьте себе, он действительно пытался это сделать! Ну (опять же прошу прощения) не дурак?!

«К черту дружбу!» — сказала Лена, и ее решимость оказалась сильнее всех буланкинских заморочек.

Ночевать Юра не остался: ушел часа в два, на что-то сославшись. На что именно, Лена не запомнила. Главное, что то, к чему с самого начала они оба так стремились, произошло.

Остаток ночи был бессонным. Каждую клеточку Лениного тела, каждый уголок ее радостно пульсирующего сознания заполнили трепетно-восторженные воспоминания о том, что случилось. Иногда казалось, что она помнит все очень точно. Буквально посекундно. Иногда, напротив, обнаруживались зияющие провалы в памяти, даже не провалы, а бездонные пропасти, в которых нельзя было найти ни себя, ни Юру.

К утру Лена ненадолго забылась легким прозрачным сном, а проснулась, как это всегда бывает в подобных случаях, с ощущением абсолютного счастья. Это чувство, полностью растворяющее в себе и рассудок, и время, и память об обязанностях, заполнило не только все Ленино существо, но и умудрилось выйти далеко-далеко за его пределы и царило в комнате, на кухне, на лестничной площадке, и на улице Душенова, и на улице Героев «Тумана», и на всем пути следования на работу, куда Лену, готовую действительно забыть все на свете, вела сегодня раньше обычного какая-то неведомая сила.

Лена, собственно, всегда приходила рано, чтобы успеть к моменту появления народа на проходной подготовиться к выходу в эфир с объявлениями, новостями и всякого рода поздравлениями. После эфира можно было ждать Юру. Но в это утро ей казалось, что он обязательно придет раньше, еще до включения. Придет, чтобы посмотреть на нее. Придет, чтобы сказать что-то совершенно особенное, чего еще сказать не успел.

Как видите, редактор радиовещания Елена Турбина думала не о том, насколько у нее все готово, а совсем о другом. В том числе о том, как она выглядит. И она постоянно беспокойно заглядывала в зеркало. Хотя о чем ей было тревожиться? Она была Еленой Прекрасной — как всегда. Только от бессонной ночи под глазами темнели круги, но зато сами глаза от этого сияли еще ярче.

До эфира Юра не появился (у него и мысли, честно говоря, такой не возникло). После — тоже, так как дел у него было по горло. И возможности позвонить, а тем более зайти — ни малейшей. Сначала ему нужно было дождаться командира, от него пришлось мчаться в штаб, а потом в срочном порядке — на катер, чтобы успеть в Североморск. Дома он очутился лишь поздно вечером.

Нельзя сказать, что он не помнил о Лене. Еще как помнил! А вот позвонить не мог. Ну правда не мог!

А Лене, конечно, думалось бог знает что. И что он над ней теперь смеется. И что она лишь одна из многих, о которых, переспав, можно забыть на следующий же день.

Кому она могла обо всем этом рассказать? Алле, разумеется.

Они сидели на Лениной кухне и, конечно, курили. Алла говорила:

— Ленка, сними ты наконец розовые очки. Ты придумала его себе. Понимаешь? При-ду-ма-ла! Он обыкновенный бабник. Держись ты от него подальше. Тебе замуж надо. За нормального, спокойного, надежного мужика…

— Как твой Саша? Да? — Нет, в Ленином вопросе не было сарказма, в нем было больше простодушия.

Но Алле почувствовался подвох:

— А что Саша? Что Саша? Муж только таким и должен быть, если хочешь знать. Лучше когда гуляет, как твой Буланкин?

— Ну насчет «гуляет» вопрос, сама понимаешь, сложный. Муж не гуляет, так…

Лена не решилась продолжить и резко поменяла ход мыслей:

— Да какой он мой!

— А то я не знаю, как ты из-за него дохнешь! — Алла сделала вид, что ничего такого в свой адрес не услышала.

— Ну дохну, а что мне еще делать? — спросила ее Лена. Грустно так спросила.

И ответить Алле было нечего.

Зато тут же раздался звонок.

Буланкин, быстро все Лене объяснив, весело спросил:

— Прошу разрешения прибыть?

— Нет, сегодня не получится. Пока! — легко и вполне доброжелательно ответила Лена и положила трубку.

— Молодец, Ленка, так его! — похвалила Алла.

— Думаешь, правильно? Я ведь очень хочу, чтобы он пришел. — Лена стояла, прислонившись к коридорной стене у тумбочки с телефоном, и задумчиво накручивала непослушный телефонный провод на палец.

— Мало ли что хочешь. Не будь такой же дурой, как я, — назидательно сказала подруга, направляясь к выходу.

По пути она заботливо поправила Ленины волосы, погладила Ленино плечо, нажала пальцем на Ленин нос: «пи-и-п!» — с тем и отбыла к мужу и сыновьям Петровым.

4

На следующий день у Лены было множество дел — и после утреннего эфира она в своем радиоузле больше не появилась. Пришлось побывать и в штабе флотилии, и в администрации, и в редакции городской газеты. Домой пришла поздно и усталая. Но конечно, все равно ждала звонка. Звонка не случилось.

И вечер, как это часто бывало, прошел в общении с Аллой, которая беззастенчиво уходила к Лене часа на два-три, не считая при этом, что бросает на произвол судьбы семью, так как к приходу сыновей из школы, а тем более к возвращению Саши со службы все у нее всегда было убрано и приготовлено, а поужинать они могли и самостоятельно.

После короткого обсуждения ситуации с Буланкиным (вердикт Аллы был неизменен: он тебе не пара!) переключились на саму Аллу.

Она нервно закуривала сигарету за сигаретой, гасила, не докурив, тут же хваталась за новую (Лена, кстати, компанию ей уже не составила). И говорила, говорила…

И хотя Лена многое из того, что слышала сейчас, уже давно знала, она слушала внимательно, как в первый раз, сочувствуя, сопереживая и бесконечно жалея бедную Алку.

— Я всегда — всегда! — люблю больше, чем любят меня, — твердила Алла. — Ну неужели я недостойна, скажи, хоть десятой доли того, что отдаю сама?

И тут она заговорила, почти запричитала, тихо-тихо и быстро-быстро:

— Меня совсем не за что любить? Меня можно только трахать? Да? Только трахать? А любить — не за что? Совсем не за что? Совсем-совсем?

На этих словах «совсем-совсем» Лена бы на месте Аллы заплакала. Она и заплакала — на своем, от жалости к Алке. А Алла — в этот раз нет, только глаза горели сухим огнем непонимания, в котором плавилась — боль.

— Что ж душу-то мою никто не разглядит? Она же есть у меня — большая и красивая! — Теперь Алла кричала. Шепотом кричала: — И никому, понимаешь, никому она не нужна. Тело, сама знаешь, — нарасхват, не отбиться. А душа — никому на фиг не нужна. Никому!

Алла, конечно, выразилась покрепче. Она часто в приступе тоски или, наоборот, радости переходила на не совсем нормативные или совсем ненормативные обороты, но выходило это у нее удивительно естественно, иногда — чуть ли не изящно.

— Да, вот так, Аллочка, — продолжила она свой монолог, обращаясь теперь уже к самой себе, — вот так-то…