Дэвид Вейс - «Нагим пришел я...»

• Название: «Нагим пришел я...»
• Автор: Дэвид Вейс
• Издательство: Правда
• Жанр: Биографии и Мемуары
• Год: 1989

«Нагим пришел я…» – это биографический роман о жизни и творчестве великого французского скульптора Огюста Родена. Дэвид Вейс (хорошо известен его роман о жизни В. А. Моцарта «Возвышенное и земное») – большой мастер биографического жанра сумел создать в романе «нагим пришел я…» художественный образ Родена, нарисовать живо и интересно эпоху, в которую он жил и творил, его окружение.

---

– Я слышал, о них говорит весь Париж, – сказал принц. – Каждому хочется посмотреть на жертвы ада, на грешников. И эти «Врата» были любимым детищем моего старого друга Гамбетты, не правда ли?

– Да, Ваше высочество, – сказал Огюст. – Он был великий человек.

– Он просил вас об определенном сроке? – спросил принц Уэльский.

– Вопрос о сроке обсуждался, Ваше высочество. Но разве вы спрашиваете у дерева, сколько лет ему потребуется, чтобы вырасти?

– Можете не сомневаться, что у людей искусства всегда найдется готовый ответ.

– Разве я неправ?

– Я не стану спорить с художником ни о его мастерстве, ни о его вкусе, – поспешил заметить принц Уэльский, желая показать, что тоже не лишен вкуса.

– Значит, вас не возмущают мои, как называют их критики, «незаконченные скульптуры» и «ничего не выражающие картины» Моне?

– Я, как вы, возможно, слышали, не являюсь моралистом.

– Камень этим качеством тоже не отличается.

– О, у меня есть своя мораль, но это уже нечто другое. Чтобы править страной, надо обладать моральными качествами, – люди должны уважать вас за те добродетели, которых они сами лишены.

– Вы говорите совсем как француз, Ваше высочество.

– Я рожден англичанином, но в моих жилах больше немецкой крови. Роден, вам повезло, вы можете заниматься тем, к чему у вас лежит душа.

Президент Карно добавил:

– За государственные деньги.

– Но, мосье президент, разве вам тоже не повезло? – весело сказал принц Уэльский. – Здесь, во Франции, считается не только само собой разумеющимся, но и всячески приветствуется покровительство красоте в любом ее проявлении, ей оказывает поддержку и материальную помощь само правительство. Не то что в моей родной Англии.

Обезоруженный, президент Карно кивнул в знак согласия и присоединился к принцу Уэльскому, который уже раскланивался с несколькими женщинами, достаточно красивыми, подумал Роден, чтобы служить моделями для «Вечной весны».

Префект полиции, стоявший позади президента и принца Уэльского, поздравил Огюста и сказал, что прекрасно помнит отца мосье Родена. Огюст знал, что это неправда, но вежливо поклонился и двинулся дальше, чтобы поговорить с Сарой Бернар. Она хотела услышать мнение мэтра о своей последней скульптуре, и Огюст снова оказался в неудобном положении; ему вдруг захотелось остаться одному. Замешательство Огюста удивило Сару Бернар, но она приписала это его переутомлению.

Он пытался затеряться в толпе, но это было невозможно. Множество голосов шептали: «Граждане» – это полный упадок… Они безобразны… Посмотрите на зад Евы, на ее торчащий живот, она, должно быть, беременна. Как он мог! Да он хуже Золя!» – Огюст пытался укрыться в углу, но повсюду слышалось: «А его обнаженные натуры? Это уж слишком».

Тут Гийом подтолкнул Огюста к незаконченному памятнику Гюго, перед которым стоял Клемансо, и выразил свое удивление по поводу того, что великий поэт представлен совершенно нагим.

– Но мы все нагие, – устало ответил Огюст. – «Нагим пришел я в этот мир и нагим уйду из него».

– Мосье Клемансо, вы согласны, что это святотатство так обращаться с гением? – возмутился Гийом.

Огюст, игнорируя замечание Гийома, повернулся к Клемансо:

– Вы знали Гюго?

– Несколько лет, – сказал Клемансо. – Пока мы с ним не разошлись во взглядах.

– Разве не таким вот его надо было изобразить?

– Таким вот? Не думаю. Гийом сказал:

– Количество обнаженных натур у вас возмутительно велико. Если вы будете продолжать делать эти обнаженные пары, то Салон никогда не станет у вас ничего покупать.

– Господин Клемансо, а что думаете вы? – спросил Огюст.

– Вас интересует, что я думаю?

По правде говоря, нет, подумал Огюст. Он любил человеческое тело как таковое, не за его чувственность – для него оно было тем же, чем человеческое лицо для Рембрандта, но это его личное мнение. Он сказал:

– Клемансо, вы знали Гюго и с лучшей и с худшей стороны.

– Итак, Роден, преобладание плоти в вашем творчестве непонятно Академии, – сказал Клемансо. – И вы не единственный, кого они не понимают. – И прошествовал дальше. Гийом следовал за ним по пятам.

Огюст совсем решил было скрыться, но Буше уже поздравлял его с успехом «Граждан»; Буше обрадовался, узнав в одной из фигур маленького Огюста.

– В конце концов, вы оказались правы, что сделали шесть фигур. Каждого наделили своим особым характером. Это маленький Огюст, вон тот, у которого нос похож на ваш?

– Какая разница?

– Сегодня решающий день в вашей жизни, Огюст. Посмотрите-ка, Дега и Хэнли спорят о вашей работе, словно о своей собственной. – Буше указал на художника и писателя, которые стояли перед «Идущим человеком». Спор был таким бурным, что, казалось, дойдет до драки.

Огюст знал, что Дега может яростно защищать свою точку зрения, но был удивлен поведением Хэнли, обычно более хладнокровного. Любопытно, что так взбудоражило англичанина.

Он дал Буше отвести себя к Хэнли и Дега, окруженным зеваками, с нетерпением ожидающими новых острот и пререканий. Огюсту стало неловко. Надо положить конец этому спору, решил он, пока его самого не взяли в оборот. Но, обнаружив, что они отвлеклись от темы и говорили совсем не о выставке, огорчился.

Когда-то изящная фигура Дега теперь погрузнела, но голос был все так же резок. Хэнли был еще крепким на вид мужчиной, живость его манер отвлекала внимание от физического недостатка – хромоты. Но Дега решил сбить с писателя спесь, ибо последний осмелился с ним не согласиться. Он перешел в наступление:

– Хэнли, вы говорите ужасные вещи. Разве кто-нибудь, обладающий настоящим вкусом, сможет согласиться с нашими аристократами в искусстве?

– Дега не понимает, что раз в правительство проникли политиканы, то ничего не сдвинется с места, – сказал Хэнли.

– Я протестую против того, что республиканцы якобы начисто лишены человечности. К примеру, Клемансо. – Клемансо только что покинул выставку. – Великолепный оратор, беспощаден к противнику, но, как большинство бунтарей, слушает только себя.

– Как и вы, Дега.

– Но я не политик, я человек искусства.

– Клемансо тоже считает себя человеком искусства.

– Хэнли, вы неисправимы. Вам безразлично, кто стоит у власти, вы совершенно не разбираетесь в политике.

– А вы, Дега, затвердили одно: что каждый республиканец либо протестант, либо еврей, а поэтому в душе еретик.

– А разве не так?

Хэнли пожал плечами, словно желая сказать – разве это имеет какое-нибудь значение? А затем язвительно заметил:

– Вы считаете, что эта выставка носит политический характер?

– Конечно. После выставки Родена будут одинаково принимать и в роялистских салонах и в республиканских, а держаться всюду он будет одинаково нейтрально.

Огюст вмешался, рассерженный, но полный решимости успокоить спорящих.

– Я не согласен с республиканцами, что история Франции началась в 1789 году, но и не считаю, что нам следует возродить век Людовика XIV или даже Бонапарта. Все не так просто. Я не хочу, чтобы меня называли роялистом, если мне дороги Нотр-Дам и Шартр, а на следующий день обвиняли в том, что я революционер, по той причине, что я, видите ли, вылепил простых, не говоря об Эсташе де Сен-Пьере, граждан Кале, а не аристократов. Я не желаю ни поносить, ни восхвалять, я хочу быть только наблюдателем.

Огюст умолк, словно и так сказал уж слишком много. Если работы не говорят сами за себя, то словами делу не поможешь. Да и Дега уже не слушал его.

Дега говорил:

– Всемирная выставка – это утверждение величия республики, которая стала империей. У нас теперь Тунис, Алжир, Тимбукту, Мадагаскар, а скоро и Индокитай станет нашим. Нам не понадобится возвращать Эльзас и Лотарингию.

– Вы хотите сказать, что все это и ощущается в скульптуре Родена?

– Я этого не говорил.

– Знаете, Дега, мнение Родена, что природа всегда права, с художнической точки зрения совершенно правильно.

– Для вас.

– И для Родена. Художник видит реальный мир. Вам ли не знать, Дега. Роден передает его таким, каким видит, так же как реальный мир Моне отличается от реального мира любого другого художника.

– О, мне нравятся картины Моне, – сказал Дега. – Но он умеет только видеть.

– Вы так считаете? Умеет только видеть? Пусть, но зато как!

– Вам нравится «Идущий человек»? – спросил Дега.

– В нем великолепно передано движение, – ответил Хэнли.

– Фигура без головы?

– А разве головой ходят?

Ответ смутил Дега, и Огюст, довольный, что Хэнли защитил его произведение, взял писателя под руку, чтобы обсудить наедине памятник Гюго. Он был разочарован, когда Хэнли разошелся с ним во мнении.

– Если бы вы лепили Шекспира, Коро или Делакруа, – сказал он, – ваш труд был бы оправдан. Но я не разделяю ваше восхищение Гюго как поэтом, он был слишком эгоистичен, аморален и честолюбив. А вот «Граждане» – это поистине величественно. Великолепно, великолепно!