Алексей Чапыгин - Разин Степан

• Название: Разин Степан
• Автор: Алексей Чапыгин
• Жанр: Историческая проза
• Год: 1986

«Разин Степан» Алексея Чапыгина принадлежит к числу классических романов. Автор его — замечательный художник слова — считается одним из основоположников советской исторической романистики. «Изумительное проникновение в дух и плоть эпохи» — так писал М.Горький о «Разине Степане». В этом монументальном произведении ярко отражена эпоха великой крестьянской войны, возглавленной Разиным.

---

Беки кинулись, обшарили Колесникова и, кроме грамоты, не нашли ничего.

— Может быть, убитый — купец?

Из толпы вышел седой перс в рыжем плаще и пестром кафтане, в зеленой чалме; преклонив колено, сказал:

— Великий шах, убитый не был купцом — я знаю московитов купцов всех.

Шах, развернув грамоту подьячего, взглянул на подписи.

— Здесь нет печати царя московитов! Ее я знаю — убитый подходил с подложной бумагой. Беки, обыщите жилище его — он был лазутчик! — Взглянув на Серебрякова, прибавил: — Толмач, переведи казаку, что он совершил три преступления: мое слово презрел — не убивать, был послом передо мной — не отдал оружия и убил человека, который сказал бы палачу, кто он.

Толмач перевел.

— Шах, умру! Не боюсь тебя.

— Да, ты умрешь! Эй, дать казака палачу. Не пытать, я знаю, кто он! Казнить.

Серебрякова беки повели на старый майдан.

Есаул сказал:

— Передай, парень: умерли с Петрой в один день! Пусть атаман не горюет обо мне — судьба. Доведи ему скоро: «Собирают-де флот, людей будут вербовать на нас, делать тут нече, пущай вертает струги на Куму-реку или Астрахань».

— Кажу, Иван! Иа алла.

11

Много дней Разин хмур. Неохотно выходил на палубу струга, а выйдя, глядел вдаль, на берег. Княжна жила на корабле гилянского хана. Атаман редко навещал девушку и всегда принуждал ее к ласке. Жила она, окруженная ясырками-персиянками. Разин, видя, что она чахнет в неволе, приказывал потешать княжну, но отпустить не думал. На корабле, в трюме, запертый под караулом стрельцов, жил также пленный, сын гилянского хана; его по ночам выпускали гулять по палубе. На носу корабля; где убили хана, сын садился и пел заунывную песню, всегда одну и ту же. Никто не подходил к атаману; один Лазунка заботился о нем, приносил еду и вино. Разин последние дни больше пил, чем ел. Спал мало. Погрузясь в свои думы, казалось, бредил. Утром, только лишь взошло солнце, Лазунка сказал атаману:

— Батько, вывез я на струг дедку-сказочника, пущай песню тебе сыграет или сказкой потешит.

— Лазунка, не до потехи мне, да пущай придет.

Вошел к атаману скоро подслеповатый старик с домрой под пазухой, в бараньей серой шапке, поясно поклонился.

Подняв опущенную голову, Разин вскинул хмурые глаза, сказал:

— Супротив того, как дьяк, бьешь поклоны! Низкопоклонных чту завсе хитрыми.

— Сызмала обучили, батюшко атаманушко…

— Сами бояра гнут башку царю до земли и весь народ головой к земле пригнули! Эх, задасца ли мне разогнуть народ!

— Сказку я вот хочу тебе путать…

— Не тем сердце горит, дидо! И свои от меня ушли, глаз боятся; един Лазунка, да говор его прискучил. Знаешь ли: сказывай про бога, только чтоб похабно было…

— Ругливых много про божество, боюсь путать… Ин помыслю… что подберу. Да вот, атаманушко:

Жил, вишь, был на белу свету хитрый мужичонко, работать ленился, все на бога надею клал… И куда ба ни шел, завсе к часовне Миколы тот мужик приворачивал, на последние гроши свечу лепил, а молился тако: «Микола свет! Пошли мне богачество».

Микола ино и к богу пристает:

«Дай ему, чого просит, не отвяжется!»

Прилучилось так — оно и без молитвы случаетца, — кто обронил, неведомо, только мужик тот потеряху подобрал, а была то немалая казна, и перестало с тех пор вонять в часовне мужичьей свечкой.

Говорит единожды бог Миколе:

«Дай-кось глянем, как тот мужик живет?»

Обрядились они странниками, пришли в село. Было тогда шлякотно да осенне в сутемках. Колотится божество к мужику. Мужик уж избу двужирную справил, с резьбой, с красками, в узорах. На купчихе женился, товар ее разной закупать послал и на копейку рупь зачал наколачивать.

«Доброй мужичок, пусти нас».

Глянул мужик в окно, рыкнул:

«Пущу, черти нищие, только хлеб свой, вода моя. Ушат дам, с берега принесете; а за тепло — овин молотить!»

«Пусти лишь, идем молотить!»

Зашли в избу. Сидит мужик под образами в углу, кричит:

«Эй, нищие! Чего это иконам не кланяетесь, нехристи?!»

«Мы сами образы, а ты не свеча в углу — мертвец!»

Старики кое с собой принесли, того поели; спать легли в том, что надели. Чуть о полуночь кочет схлопался, мужик закричал:

«Эй, нищие черти, овин молотить!»

Микола, старик сухонькой, торопкой, наскоро окрутился. Бог лапоть задевал куды, сыскать не сыщет, а сыскал, то оборки запутались… Мужику невмоготу стало, скок-поскок — и хлоп бога по уху:

«Мать твою — матерой! Должно, из купцов будешь? Раздобрел на мирских кусках!..»

«Мирским таки кормимся, да твоего хлеба не ели!»

— Смолчи, дидо! Чую я дальне, будто челн плещет? Давай вино пить! Должно, есаулы от шаха едут… али кто — доведут ужо…

— От винца с хлебцем век не прочь…

На струг казаки привезли толмача одного, без послов-есаулов. Лазунка встретил его.

— Здоров ли, Лазун? Де атаман? Петру шах дал псам, Иван — казнил!

— Пожди с такой вестью к атаману — грозен он. Жаль тебя… Ты меня перскому сказу учишь и парень ладной, верной.

Толмач тряхнул головой в запорожской шапке.

— Не можно ждать, Лазун! Иван шла к майдан помереть, указал мине: «Атаману скоро!»

— Берегись, сказываю! Спрячься. Я уж доведу, коль спросит, что казаки воды добыли… Потом уляжется, все обскажешь.

— Не, не можно! И кажу я ему — ихтият кун, султан и казак[205]: шах войск сбирает на атаман… Иван казал: «Скоро доведи!»

— Жди на палубе… Выйдет, скажешь.

Лазунка не пошел к атаману и решил, что Разин не спросит, кто приплыл на струг. Ушел к старику Рудакову на корму, туда же пришел Сережка, подсел к Рудакову.

— Посыпь, дидо, огню в люльку!

Рудаков высыпал часть горячего пепла Сережке в трубку, тот, раскуривая крошеный табак, сопел и плевался.

— Напусто ждать Мокеева с Иваном! Занапрасно, Сергей, томим мы атамана: може, шах послал их на Куру место прибрать. Эй, Лазунка, скажи-кось, верно я сказываю?

— Верно, дидо! Прибрали место.

— Ну вот. Ты говорил с толмачом, — что есаулы?

Лазунка ответил уклончиво:

— Атаман не любит, когда вести не ему первому сказывают! Молчит толмач.

— То правда, и пытать нечего! — добавил Сережка.

Рудаков поглядывал на далекие берега, думал свое.

— Тошно без делов крутиться по Кюльзюму… Кизылбаш стал нахрапист, сам лезет в бой.

— Ты, дидо, спал, не чул вчера ночью, а я углядел: две бусы шли к нам с огненным боем. Да вышел на мой зов атаман, подал голос, и от бус кизылбашских щепы пошли по Хвалынскому морю…

— Учул я то, когда все прибрано было, к атаману подступил, просил на Фарабат грянуть…

— Ну и что?

— Да что! Грозен и несговорен, сказал так: «Негоже-де худое тезикам чинить без худой вести о послах». А чего чинить, коли они сами лезут?

— Эх, дидо! Я бы тож ударил, только тебе Фарабат, мне люб Ряш-город… Шелку много, ковров… арменя живет — вино есть.

— Чуй, Сергей, зверьем Фарабат люб мне… В Фарабате шаховы потешны дворы, в тых дворах золота скрыни, я ведаю. И все золотое, — чего краше — ердань шахова, и та сложена вся из дорогого каменья. Издавна ведаю Фарабат: с Иваном Кондырем веком его шарпали, а нынче, знаю, ен вдвое возрос… Бабра там в шаховых дворах убью. Из бабровой шкуры слажу себе тулуп, с Сукниным на Яик уйду — будет тот тулуп память мне, что вот на старости древней был у лихого дела, там хоть в гроб… Бабр, Сергей, изо всех животин мне краше…

— Ты ба, дидо, атаману довел эти свои думы.

— Ждать поры надо! Я, Сергеюшко, познал людей: тых, что подо мной были, и тых, кто надо мной стоял. Грозен атаман — пожду.

Разин, оттолкнув ковш вина, сказал старику:

— Ну, сказочник-дид! Пей вино един ты — мне в нутро не идет… Пойду гляну, где мои люди? Лазунка, и тот сбег куды!

Стал одеваться. Старик помог надеть атаману кафтан.

— Зарбафной тебе боле к лицу, атаманушко, а ты черной вздел…

— Черной, черной, черной! Ты молчи и пей, я же наверх…

Наверху у трюма толмач.

— Ты-ы?!

— Я, атаман!

— Где Петра? Иван где?

— Атаман! Петру шах дал псу, Иван казнил… Тебе грозил и казал вести на берег дочь Абдуллаха-бека — то много тебе грозил…

— Чего же ты, как виноватый, лицом бел стал и дрожишь? Ты худо говорил шаху, по твоей вине мои есаулы кончены, пес?

— Атаман, я бисйор хуб казал… Казал шах худа лазутчик царска, московит…

— Ты не мог отговорить шаха? Ты струсил шаха, как и меня?!

Толмач белел все больше, что-то хотел сказать, Не мог подобрать слов.

Разин шагнул мимо его, проходя, полуобернулся, сверкнула атаманская сабля, голова толмача упала в трюм, тело, подтекая на срезе шеи, инстинктивно подержалось секунду, мотаясь на ногах, и рухнуло вслед за головой.

Разин, не оглянувшись, прошел до половины палубы, крикнул:

— Гей, плавь струги на Фарабат!

На его голос никто не отозвался, только седой, без шапки, Рудаков перекрестился:

— Слава-ти! Дождался потехи…