Дмитрий Мищенко - Синеокая Тиверь

• Название: Синеокая Тиверь
• Автор: Дмитрий Мищенко
• Издательство: АРМАДА
• Жанр: Историческая проза
• Год: 1996
• ISBN: ISBN 5-7632-0255-4

Современный писатель Дмитрий Мищенко в своем новом романе воссоздает малоизвестные широкому читателю события VI века, связанные с борьбой славян с Византией, с вторжением в пределы их земли аваров, показывает духовный мир наших предков.

---

– Хорошо, приду. Тогда и налог определим. А разрешение на торг и на пристанище в замке даю сейчас.

Подождала, пока выйдут, и подалась на свою половину. Упала, обессиленная, на ложе и закрыла лицо руками. Боже, помоги ей! Сам Эмилий приехал. Слышишь, святый Боже, сам Эмилий! Значит, он не отрекся от нее после всего, что случилось, он для того и прибыл, чтобы вырвать свою Корнелию из лап гота Аспара, этого варвара из варваров. А если не отрекся до сих пор, не отречется и после того, как вывезет из Долины Слез. Только бы поступил разумно и сумел перехитрить самого Аспара. Если бы только сумел!

В тот день не пошла на торжище – пусть Аспаровы осведомители убедятся: она – достойная жена у своего мужа. Только ради приличия сказала: приду и посмотрю, на самом же деле не идет. А уж как усыпит их настороженность, пойдет глянуть на товар, купит что-то для отвода глаз и договорится с Эмилием о времени побега.

Аспара, к счастью, все не было, и это убеждало заговорщиков в успехе дела. Эмилий шепнул Корнелии, когда та выбирала товар:

– Я нарочно продаю товары по завышенным ценам. Как только увижу, что покупателей уже нет, постараюсь договориться с охраной, чтобы выпустили из Долины Слез.

– Выпустят ли – вот в чем беда, – опечалилась Корнелия. – Здесь закон суровый: на въезд и стража может дать разрешение, на выезд – только Аспар.

– А я задобрю их донатиями, – весело пообещал Эмилий. – Так задобрю, что и про закон забудут.

– Это было бы замечательно. И все же готовься, Эмилий, к худшему. Аспар вот-вот может нагрянуть.

– Лишь бы не случилось этого, завтра будем уже готовиться к отъезду.

Очень хотелось Корнелии, чтобы все сложилось, как мечталось, но уверенности не было. Слишком много сомнений одолевало, когда давала свободу мысли: и охрана может не согласиться выпустить гостей без разрешения господина, и муж может вернуться и сказать ей: «Будь со мной».

Плохие предчувствия не всегда беспричинны. Завтра должна была бежать из замка, а в полдень Аспар возвратился с охоты, и все пошло прахом: договоренность Эмилия с охраной стала недействительной – за разрешением должен был теперь идти к Аспару, а для этого нужно отложить отъезд на один, а то и на два дня.

Разрешение на отъезд Эмилий ухитрился просить в присутствии Корнелии, чтобы она слышала и знала: ее ждут этой ночью. Она должна все успеть.

Корнелия и успела. Кого обманула своей покорностью, кому-то залила глаза хмелем и сбежала к Эмилию, казалось бы, никем не замеченной. Но это только казалось. Когда настало утро и по каменистой дороге затарахтели возы торговцев, челядник Триарий ворвался, словно сумасшедший, в спальню к Аспару и крикнул, пересиливая страх:

– Властелин! Жена твоя исчезла из ложницы. Вели проверить возы торговцев, пока не покинули пределы наших владений. Боюсь, не с ними ли она убежала.

Все остальное делалось быстро и надежно, как и надлежит поступать вышколенным татям: окружили конями возы, связали всех, кто сидел на товарах, разбросали добро и не замедлили представить пред очи госпожу Корнелию.

– Так вот она какая, твоя супружеская верность? – нахмурил брови Аспар. – Посмотрите на нее, убегает с другим, меня, мужа своего, смеет позорить.

– Не тебе говорить о супружеской неверности, – сказала Корнелия, пересилив страх и собравшись с мыслями. – Вспомни медушу, которая стоит при охотничьих дорогах, и пьяные оргии, которые устраиваешь там со шлюхами-медушницами. Думаешь, не была там, не видела, не знаю?

– Отныне не будешь видеть и не будешь знать… С кем убегала? С ним? – показал на Долабеллу. – Смеет кого-то называть шлюхами. А сама?

– Она убегала к родным своим, – выступил вперед Эмилий и заслонил собой Корнелию. – Не она – ты опорочил супружескую верность и супружескую честь!

Аспар стал похож на серый камень при дороге.

– То, что дозволено мужу, – сказал с презрением, – то не дозволено его жене. Замуровать. Вон там, – указал на скалу, которая возвышалась вдали над дорогой. – Выдолбите им в камне гробы и замуруйте по самые уста, чтобы все, кто будет проезжать здесь, видели и знали: так карают у нас, готов, непокорных и неверных.

Эмилий Долабелла был замурован в тот же день, как только каменотесы выдолбили для него могилу каменную. Это же ожидало и Корнелию, но за день до казни к властелину пришли старейшины рода и сказали:

– У нее под сердцем бьется твое дитя. Нельзя казнить такую. Нас проклянет люд, против нас может восстать весь крещеный мир…

Аспар пристально смотрел на старейшин, похоже, выбирал, на ком сорвать зло.

– Что вам до людей и их проклятий? Тут я хозяин и судья, больше никто, слышали?! А что касается жены моей… что касается жены, вот что скажу: пусть будет ни по-моему, ни по-вашему – подождем, пока родит дитя, а уж тогда и покараем. И больше не смейте приходить ко мне с мольбами о помиловании. Воля моя была и остается непоколебимой.

Старейшины и не приходили больше к нему. Не молила о пощаде и Корнелия. Даже отца уже не пыталась призвать на помощь. Смотрела из темницы на такой привлекательный осенней порой мир и горевала. Когда же напомнили ей: «Может, передать что-то родным? Доверься и скажи», – посмотрела жалобно и промолвила:

– Не нужно, я уже доверялась. И вот чем все закончилось. Эмилия казнили, и меня казнят.

Все думали, что она не доживет до того дня, когда услышит крик ребенка. Очень плоха. Пить еще пьет, а есть – в рот ничего не берет. Правду о таких говорят: сохнет, словно дерево без корня.

Но Корнелия дожила и крик своего крохотки услышала. Сразу изменилась: усмехнулась, просветлела лицом, попросила есть-пить.

– Как я рада, – сказала тем, кто ухаживал за ней. – Не сына – девочку родила. А девочка продолжит мой род – не его.

Когда же пришло время вести ее к скале, оглянулась вокруг, словно спрашивала: «Так быстро?» – и, погрустнев сразу, молча прижала к себе дитя свое, да и пошла, куда вели.

– Низкий поклон тебе, Эмилий, – сказала Корнелия, когда приблизилась к скале. – Вот мы и станем с тобой в паре, только не под венчальным, а под каменным венцом. Не суди меня, мой единственный, мой желанный друг. Видит Бог, я этого не хотела.

Поклонилась и мастерам:

– Слышала я, властелин ваш велел не обращаться к нему и не просить за меня. За себя и не прошу, а за дитя мое можно?

Мастера смущенно промолчали. Лишь один из них, самый молодой, не спрятал глаз.

– Говори, жена, чего просишь.

– Сделайте так, чтобы в могиле моей, в том самом месте, где будет вдаваться в камень грудь, были оконца-прорези. Хоть крохотные. Хотела бы, чтобы приносили ко мне дитя мое, чтобы оно могло сосать материнскую грудь.

Мастера исполнили ее волю, пробили оконца. И няньки послушались, понесли дитя к замурованной матери раз, второй, да и потом вынуждены были носить. Потому что девочка не брала чужую грудь. Сам Аспар искал для нее кормилиц – напрасно, плакала и отворачивалась. Когда подходило время кормить ребенка, от скалы доносилось грустное, проникновенное пение Корнелии, такое проникновенное, что все оглядывались и замирали. Няньки же несли ребенка и кормили его молоком матери через окошки-прорези.

Через седмицу-полторы пения не стало слышно – то ли отпала в нем необходимость, то ли Корнелия совсем ослабела и потеряла голос. А молоко текло из грудей все те дни и месяцы, пока в нем нуждалось осиротевшее дитя, не перестало течь и тогда, когда грудь у замурованной матери стала каменной. Грозным был Аспар с теми, кто так или иначе допускал непокорность, но даже он не мог заставить род свой молчать об этом диве. Пусть не сразу, позже, но слухи о нем все же выпорхнули за пределы Долины Слез и стали достоянием всех. С тех пор женщины, которым судьба не даровала способности кормить собственных детей молоком, и поныне идут к Корнелии как к своей покровительнице, матери матерей, всеблагой исцелительнице и кормилице. Идут и просят у нее заступничества, черпают из ее грудей-источников жизненную силу.

…Видно, очень далеко унесли мысли Миловиду от монастыря, от келий монастырских, – не услышала она шагов, приближающихся к ее пристанищу. Очнулась лишь только тогда, когда открылась дверь и порог переступила мать игуменья в сопровождении сестры Евпраксии.

– Мир тебе, дитя человеческое. – Игуменья осенила послушницу крестом. – Почему не спишь так долго?

– Сон не берет, матушка.

Миловидка опустилась на колено, поцеловала игуменье руку. «Что им надо от меня? – подумала она. – Так поздно явились, и вдвоем. Всего могла ожидать, только не этого посещения».

– Сестра Евпраксия сказала, что сомнения и смятение души все еще не покидает тебя. Это правда?

– Правда.

– Ты же говорила, что уже готова принять веру Христову, а потом плакала, чувствуя себе провинившейся перед родом своим.

– Чувствую себя и сейчас виноватой, матушка.

Молчит игуменья. Смотрит изучающе и молчит.