Исидор Шток - Премьера

• Название: Премьера
• Автор: Исидор Шток
• Издательство: Советский писатель
• Жанр: Биографии и Мемуары
• Год: 1975

Один из старейших советских драматургов И.В. Шток начал свой путь в театре в 1927 году. С тех пор им написано более 40 пьес, среди которых «Ленинградский проспект», «Якорная площадь», «Божественная комедия», «Дом № 5» и другие. Исидор Шток вырос в театральной среде, но на пути его к театру было множество преград и сложностей. Этот путь описан в книге «Премьера».

Чрезвычайно достоверны портреты актеров, режиссеров, драматургов, оставивших заметный след в истории нашего искусства. Читатели, особенно те, которым не удалось увидеть ни Н. Мордвинова, ни В. Мейерхольда, пи Н. Охлопкова, многое почерпнут из книги И. Штока, потому что ему посчастливилось знать этих людей, разговаривать с ними о жизни, о людях, об искусстве.

---

В номере я бросил грязный и мокрый венок на пол и стал наливать в ванну горячую воду, чтоб вымыться. Разделся догола и внезапно почувствовал угрызения совести. Они мне венок, от полноты чувств, а я… Поднял венок, положил его в ванну рядом с собой и стал чистить зубной щеткой, смывая грязь…

Зазвонил телефон. Долго, неумолчно… Вызывала международная.

Голый и мокрый, я спешил к телефону, но поскользнулся в мыле и стукнулся носом о край ванны. Пошла кровь. Лентой от венка я вытирал кровь и кричал:

– Алло! Слушаю!

– Это говорит Шевцов из «Вечерней Москвы». Как прошла премьера? Продиктуйте несколько строк. Передаю трубку стенографистке.

Вытирая лентой кровоточащий нос, я стал диктовать…

– С чувством большой радости…

Не помню, что я еще диктовал, но на следующий день заметка в газете появилась. А я, разделавшись с телефоном, вернулся в ванну и обнаружил, что все листы от венка отделились и плавают на поверхности воды…

На следующий день, проделав все необходимые визиты и купив в лавочке канцелярский клей, я аккуратно налепливал на каркас лавровые листы. Получилось плохо. Отвратительно. И кровь с ленты не смывалась.

Сердечно попрощавшись с театром, рассказав московские театральные новости, я пошел в отель, наскоро уложил чемодан и спустился вниз. В вестибюле меня догнала горничная и вручила мне венок. Я выбросил из чемодана купленные в подарок жене и дочери туфли и, попросив прислать их отдельно, вложил в чемодан венок. Ленты вылезали из чемодана и волочились по полу. Меня провожали Ян, Иржи, Евжен и еще Иржи…

Дома, торжественно открыв чемодан, я вынул венок. Он был страшен. Вдобавок клей и краска от лент перепачкали мои рубашки и косынку – подарок няне.

– Что это такое? – строго спросила жена.

Я объяснил. Сказал, что этот венок нужно повесить над моим письменным столом. Няня и жена заплакали. Венок в доме? Что тут, покойник?

Когда я вернулся после недолгой отлучки домой, венка уже не было… А туфли, которые я вынул тогда из чемодана, так и не дошли, потерялись в пути.

Ночью меня душили сны. Будто я на двух венках, как на велосипеде, мчусь куда-то вниз с горы. То вдруг венок превращался в смеющуюся рожу неведомого зверя. То вдруг становился нолем за поведение в школьном дневнике. То огромным бубликом, который я ем и неожиданно ломаю челюсть.

– Перестань скрежетать зубами! – толкнула меня в бок жена.

Я проснулся и до утра все думал, вспоминал…

Больше мне лавровых венков никто и никогда не подносил. А жалко…

Впрочем, тщеславным быть нехорошо. Это папа сказал много лет назад, когда я отказался от роли Птички.

Антракт

Он стоял в директорской ложе и смотрел, как медленно покидают зрители свои места для того, чтоб размяться, покурить, выпить кофе или воды, съесть мороженое. Это надо сделать быстро, помня, что теперь бывает только один антракт. Не так, как раньше – три или четыре. А он еще помнил, как оркестр играл марши и вальсы, как антракт был основой существования некоторых провинциальных театров – ведь антрепренер сдавал в аренду буфет и от буфетчика получал сумму, покрывавшую дефицит искусства. А буфетчик за четыре антракта обогащался. В антракте дамы щеголяли друг перед другом новыми платьями. Мужчины лорнировали дам (впрочем, этого он уже не помнил). Завязывались знакомства, происходили встречи, назначались и состоялись свидания – любовные, деловые, дружеские… Он помнил, как во время гражданской войны в театре большого южного города один белогвардейский офицер в антракте ударил другого по лицу, а тот вызвал первого на дуэль. Утром на городском кладбище состоялась дуэль, и тот первый, который ударил, убил второго выстрелом из маленького браунинга. Стрелялись с пяти шагов…

Он уже не молодой человек и помнит многое. Даже помнит, как, стоя здесь, в этой самой ложе, на этом самом месте, дал себе слово никогда не писать больше пьес, не ходить на свои премьеры, навсегда порвать с театром. Потом забыл. Вернее, не забыл, а не придал своему слову значения. Ну мало ли в чем поклянешься самому себе! А теперь вспомнил. Какой же он дурак, что не сдержал слова! На что потратил этот год, два года, всю жизнь! Ну, нет таланта, нет, и ничего с этим не поделаешь. Можно заняться другим.

Из третьего ряда пробиралась к выходу парочка. Они заговорились после окончания первого действия и теперь выходят после всех. О чем они говорят? Явно не о пьесе, не о спектакле, который смотрели весьма невнимательно, переговаривались, – на них соседи даже несколько раз шикали. Теперь они яростно спорят. Наверно, семейные нелады.

А вот во втором ряду одинокий мужчина. Он спит, черт его подери! Он без дамы, в буфет не пошел, – наверно, сытно пообедал до театра. И спектакль его мало интересует. Сейчас, во сне, он видит нечто гораздо интереснее того, что увидел на сцене.

А вот две девчушки, – кто они? Студентки, или продавщицы, или служащие на почте? Рассматривают программку. Потом, увидев кого-то в конце зала, шепчутся…

Он выходит в фойе. Сегодня спектакль идет в пятый раз, и знакомых он никаких не встречает. Да и его никто не знает. Зрители гуляют по фойе, рассматривают фото графин улыбающихся актеров. На лицах гуляющих скука. А ведь прошло уже более трети пьесы. Правда, впереди еще самое главное, уложенное во второй акт. Но почему они не ждут второго акта? А впрочем, ждут, ведь никто не уходит. Это уж не так мало. Просто избалованы театрами, спектаклями, телевизорами, радиопередачами, кино. Их удивить трудно. Это тебе не зрители первых лет революции, сидевшие в театре в сапогах и в лаптях, жадно ловившие каждое слово, не устававшие аплодировать и даже кричать «ура» посреди действия, принимавшие на веру всякое горячее слово, легко прощавшие ошибки и неправду. Нет, эти ничего не прощают. Их трудно заставить поверить в то, что им представляют на сцене…

А в это время за закрытым занавесом идет перестановка декораций. Рабочие, именуемые машинистами, заряжают круг сцены комнатами, парками, уголками улицы. Через восемь, нет, уже через пять минут окончится антракт, завертится пол сцены, начнется действие. Рабочие торопятся все установить.

Актеры готовятся ко второму акту. Кое-кто наклеивает на свои волосы седую прядь: поседел за это время. Актриса припудривает лицо, чтоб не блестело. Старик актер решает шахматную задачу. Помреж дает сигнал, и звучит третий звонок.

А он опять стоит в ложе. Куда ему деваться? На сцене идет перестановка, еще зашибут. В актерских уборных не до него, актеры настраивают себя на второй акт, – ведь после первого прошел целый год. Да, да, за эти пятнадцать минут прошел ровно год! Некоторые действующие лица женились, некоторые уехали в другие города, некоторые умерли, некоторые забыли старую любовь, а некоторые проверили себя расстоянием и временем и стали еще крепче любить друг друга. Вот как много произошло за год жизни и пятнадцать минут антракта.

Он стоит в ложе.

Как вы догадались, он – автор этой пьесы. Этой и еще многих, прошедших здесь и в других театрах. Сердце его бьется ужасно. Как пройдет второй акт? Не провалится ли? Не уйдут ли зрители, кляня потерянный вечер? Вот, например, этот, который проспал весь антракт, сейчас проснулся и сладко зевает.

«Ну погоди, подлец, – думает автор. – Сейчас я возьму тебя в оборот. Сейчас ты у меня повертишься. А ты, толстая дама с приклеенными ресницами, ты у меня через несколько минут ахнешь, а потом заплачешь. А вы, паршивые девчонки, – чем у вас только забита голова! – вы больше не будете шептаться и сосать театральные леденцы. А вы, седой начальник, я вижу, что вы с самого начала заинтересовались этой пьесой, вы вспомните, обязательно вспомните то, что с вами было, и увидите себя вдруг на сцепе. Сейчас, – думает автор, – сейчас я вам дам бой. Я вас заставлю плакать, и смеяться, и аплодировать, и опять плакать, и опять аплодировать. Я вам прикажу забыть все, что вам мешает смотреть мою пьесу, все ваши огорчения и мелкие делишки. Я объединю вас, явившихся сюда из разных районов города, приехавших на метро, на троллейбусах, на такси, на электричках. Я вас заставлю забыть о расписании поездов, о том, что утром вам нужно рано вставать, и о том, что вы поссорились с мужем, и о том, что на улице холодно, и ветер, и дождь. Вы будете жить в моей погоде – в той, которую придумал я. И будет весна, и будет осень, и будет все, что мы вам прикажем. Раз вы уж купили билеты, и пришли сюда, и сидите здесь, – я, только один я имею на вас право. Сейчас я погашу свет в зрительном зале. Видите – я только подумал, а он погас. Сейчас я заиграю музыку. Слышите? Сейчас вы все замолчите, прервется легкий шум, и вы все будете слушать музыку. Вот ветерок пробежал по складкам занавеса. Сейчас он откроется. Ага! Замолчали! А вы слышите, как бьется мое сердце? Как говорят врачи и музыканты, бьется в унисон с вашими. Перестать писать пьесы? Еще чего! Выдумали! Нет, голубчики, я их буду писать всегда, покуда живу на этом свете. А когда перестану жить – вы все равно будете их смотреть. Да-с! Нескромно? А разве скромный человек может писать пьесы? Скромный – это тот, который скрывается в самом себе. А драматург – это тот, который выворачивает себя наизнанку – нате, смотрите…