Бруно Ясенский - Я жгу Париж

• Название: Я жгу Париж
• Автор: Бруно Ясенский
• Издательство: Правда
• Жанр: Классическая проза
• Год: 1986

Этот роман Бруно Ясенского – прямой ответ писателя на книгу «Я жгу Москву» Поля Морана, литератора и дипломата, работавшего в СССР в составе французского посольства. Полемический заряд, который высекла эта книга, оказался, видимо, столь силен, что Бруно Ясенский написал свой роман в рекордно короткие сроки – за три месяца. Последующая же его публикация в газете «Юманите» убеждает, что полемика, предпринятая писателем, попала в цель и отвечала напряжению тогдашних политических споров.

Броская мозаика Парижа, уподобленного «заброшенной могиле Великой французской революции» с траурной лентой выцветших слов «Свобода – Равенство – Братство». Причудливый монтаж реальности и фантасмагории, пестрый калейдоскоп снимков с натуры и картин, созданных воображением. Одинокость и затерянность людей в безмолвной «толпе статистов, которую на экран парижских бульваров бросает ежевечерне испорченный проекционный аппарат Европы». В быстрой смене планов и ракурсов политический памфлет и социальная утопия, сливаясь вместе, создают новый образный сплав, цементируемый напряженным действием, которое изобилует крутыми, резкими поворотами драматического сюжета.

---

Мистер Давид Лингслей погрузился в глубокое раздумье.

– Вы требуете от меня, господа, – сказал он после долгого молчания, – ни более, ни менее, чтобы я, использовав свои связи, перевез в Америку чуму, так как не подлежит ведь сомнению, что из пятисот человек, покидающих Париж, по крайней мере у нескольких она обнаружится в дороге или после высадки. Отказываюсь.

– Не надо отказываться, не обдумав. Подумайте хорошенько, прежде чем дать нам ответ.

– Я уже подумал. Я не могу взять на себя подобной ответственности. Почему вы избрали именно Америку? Поезжайте в Африку, в Азию.

– Евреям нечего делать в Африке или в Азии. В Америке у каждого еврея – родственники, и Америка наиболее отдалена от Европы. Впрочем, в ваших собственных интересах, чтобы евреи поехали именно в Америку. Если бы они ехали в Африку или в Азию, они не нуждались бы в вашей помощи.

– И не имели бы основания брать меня с собой. Понимаю великолепно. Тем не менее не могу взяться за то, чего вы от меня требуете. Останусь в Париже.

– Вы – самоубийца. Вы хотите умереть, имея возможность спастись.

– Спасение сомнительно, если, убегая в Америку, я привезу в нее вместе с собой чуму. Это не спасение, а только отсрочка.

– Вы пессимист. Где же сказано, что среди евреев, которые уедут, обязательно должен найтись сейчас же какой-нибудь больной? Перед отъездом всех осмотрят врачи. Все отбудут трехдневный карантин. Если бы даже кто-нибудь заболел по дороге, его просто сбросят в море. Допустим даже худшее, что один или два еврея заболеют после высадки, – так ведь это еще не есть эпидемия. От двух евреев не заразится же вся Америка.

– Из пятисот могут заболеть не двое, но двести евреев.

– Зачем же быть таким пессимистом? Всегда надо предполагать, что будет лучше. Подумайте. Мы придем завтра за ответом.

– Я уже подумал и согласиться на ваше предложение не могу.

– Это ваше последнее слово?

– Да. Последнее.

Господин в очках, поговорив со стариком в тужурке, снова обратился к мистеру Давиду:

– Вы – идеалист (мистер Давид улыбнулся про себя с невольной гордостью). Мы думали, что вы человек реальный. Вы обрекаете себя на смерть потому, что боитесь возможности заразить нескольких американцев. Вы не принимаете во внимание, что одновременно спасаете этим несколько сот других достойных людей с капиталами, запертых здесь, в Париже, которых мы согласны забрать с собой в Америку на нашем пароходе. Кстати, если уж вы такой человеколюбец, почему бы вам не пожалеть этих пятисот евреев? Если они не уедут, они тоже все заразятся и перемрут.

– Почему же мне жалеть именно этих пятьсот евреев, а не миллионы остальных жителей Парижа, которые, оставаясь здесь, тоже обречены на гибель?

– Нельзя жалеть всех. Так нельзя было бы жить. Надо жалеть тех, кто ближе.

Мистер Давид Лингслей наморщил брови:

– Почему же вы предполагаете, что именно евреи должны быть мне ближе?

Господин в очках не ответил.

Мистер Давид Лингслей вынул папиросу, закурил и затянулся.

– Кажется, я начинаю понимать первопричину вашего визита. Собирая относительно меня исчерпывающие сведения, вы, по всей вероятности, узнали, что отец мой был еврей, и подумали, что если я не пойду на сделку, меня можно будет взять сантиментами. «А идиш харц»[57], – как вы говорите между собой. Я должен вас разочаровать. Я воспитан в Америке, в Америке же я добился богатства. Я – американец. Еврейству я ничем не обязан, и у нас нет никаких точек соприкосновения. Наши линии, которые в прошлом поколении, быть может, еще пересекались, разошлись бесповоротно. Вопрос происхождения – это вопрос исключительно метрики. Еврейство не имеет оснований ожидать от меня чего-либо.

Господин в очках торопливо возразил:

– Кто же говорит о происхождении? Позволю себе вам сказать: вы поступаете необдуманно. Что когда-нибудь сможет заразиться и умереть несколько американцев, – это ведь только возможно, а вот что, оставаясь здесь, через пять-шесть дней умрете вы сами, – это несомненно. Разве это можно назвать логическим рассуждением? А что, если из этих пятисот евреев не заболеет ни один? Ведь есть же такая возможность; а тем самым не заразится ни один американец. А вы, вместо того чтобы испробовать и эту возможность, предпочитаете примириться с тем, что через неделю, когда вы были бы у себя в Америке, в кругу семьи и друзей, вдали от зараженной Европы, вы будете лежать здесь, даже не в земле, а так где-то простой кучкой пепла, ибо в загробную жизнь вы ведь не верите. А что таков именно будет ваш конец здесь, в этом вы надеюсь, не сомневаетесь.

Мистер Давид Лингслей с шумом отодвинул кресло.

– Разговор наш бесполезен. Извините меня, я не могу больше терять времени, я опоздал уже на заседание.

Оба посетителя встали и торопливо направились к выходу. На пороге господин в очках остановился и сказал, с доброй улыбкой:

– Дело не к спеху. Вы сейчас торопитесь. Мы не будем отнимать у вас времени. Вы подумаете, рассудите еще сами. Завтра мы зайдем за ответом.

Мистер Давид Лингслей хотел было резко заявить этим людям, что им незачем трудиться, что решение его непоколебимо, но людей не было уже в комнате. Мистер Давид смял в пальцах папиросу, ощупал карман, заметил, что забыл часы; вернулся в спальню, с нервным отвращением сунул в жилетный карман покоившиеся на столике часы, машинально опустил в карман брюк лежавшую в ящике маленькую стальную вещицу и, надвинув на лоб шляпу, быстро сбежал по лестнице. На повороте он наткнулся на двух санитаров, сносивших сверху черные прикрытые носилки. Мистер Давид поспешно посторонился и быстрым шагом направился в «Америкен-экспресс».

* * *

У входа в «Америкен-экспресс» мистера Давида дожидался уже бой, который поднял его на лифте на второй этаж (секретное заседание, кабинет № 7).

В кабинете, сквозь голубоватый туман сигарного дыма, мистер Давид не сразу разглядел своих пятерых коллег-американцев, покоившихся в уютных объятиях клубных кресел. Его удивило отсутствие коллег-англичан.

Мистер Давид уселся в предназначенное для него кресло и, взяв из услужливо подвинутого ему ящика толстую сигару, погрузился в вопросительное молчание.

Из клубов глубокого дыма, как под бархатную сурдинку, до него донесся гортанный, полный достоинства голос мистера Рамзая Марлингтона:

– Я думаю, что, раз мы все в сборе и всем нам хорошо известна цель сегодняшнего заседания, мы можем, не теряя времени, приступить сразу к обсуждению подробностей. Мне хотелось бы, однако, раньше услышать мнение по этому поводу моего высокоуважаемого коллеги Давида Лингслея, так как оно послужит нам основой для дальнейших обсуждений.

– Извините, господа, – медленно сказав из глубины своего кресла мистер Давид, – бархатно-голубая асмосфера комнаты действовала на него усыпляюще: – Я должен, однако, признаться, что мне ничего не сообщили относительно повестки нашего сегодняшнего заседания, и, прежде чем выразить свое мнение, мне необходимо с ней ознакомиться.

Все головы, утопавшие в креслах, повернулись одновременно в его сторону.

– Неужели? – сказал с расстановкой мистер Марлингтон, и в голосе его прозвучало удивление. – Разве вас сегодня не посетила делегация еврейского города?

Кресло мистера Давида Лингслея испустило сдавленный крик истязаемых пружин.

Невидимый среди облаков окутывающего его дыма, как плотная, пятипудовая пифия, мистер Марлингтон продолжал:

– Как мы только что установили, каждого из нас пятерых в одно и то же время, то есть приблизительно около девяти часов утра, посетили два делегата от еврейского города с одним и тем же предложением. Эти делегаты сообщили нам, что одна из делегаций направилась к вам как к лицу, имеющему в этом деле голос, в некоторой степени решающий. Разве вы не приняли ее?

Прихотливые полосы дыма повисли над креслами пятью вопросительными знаками.

Из кресла мистера Давида раздался спокойный голос:

– Действительно, у меня была такая делегация. Однако мне не сообщили, что предложение, сделанное мне, делается одновременно всем американским членам правительства нашей концессии. Поэтому я понял его как предложение индивидуальное и не ожидал, что сегодняшнее заседание будет посвящено именно этому вопросу.

– Великолепно, – промычал из своего кресла мистер Марлингтон. – Теперь, когда мы уже установили фактическое положение вещей, не могли бы мы узнать, я и мои коллеги, какого рода ответ дали вы еврейской делегации?

– Пожалуйста, – сказал спокойно мистер Давид. – Я ответил ей отказом.

Теперь в свою очередь все пять кресел испустили невнятное восклицание. Водворилась тишина.

Из одного кресла раздался добродушный хохот.

– Коллега изволит острить. Хе-хе-хе! Великолепная шутка.

– Вы ошибаетесь, коллега, – ответил сухо мистер Давид. – Мне не до острот. Я не знаю, известны ли вам все условия, выдвинутые евреями за предлагаемую нам услугу. Еврейские делегаты заявили мне, что они согласны взять нас с собой с условием, что Америка пропустит пятьсот евреев, бежавших вместе с нами из зачумленного Парижа, или же, другими словами, что она согласится впустить к себе чуму. Я не счел возможным брать на себя подобную ответственность.