Абрам Терц - Цена метафоры, или Преступление и наказание Синявского и Даниэля

• Название: Цена метафоры, или Преступление и наказание Синявского и Даниэля
• Автор: Абрам Терц
• Издательство: Книга
• Жанр: Современная проза
• Год: 1989

Сборник основан на трех источниках: проза Николая Аржака, проза Абрама Терца, «Белая книга по делу А. Синявского и Ю. Даниэля», составленная в 1966 году Александром Гинзбургом.

События, которые вошли в историю XX века как «процесс Синявского и Даниэля», раскололи русскую общественную жизнь 60-х годов надвое и надолго предопределили ее ход. История защиты двух литераторов, чрезвычайно интересна сама по себе: с точки зрения истории русской литературы, это едва ли не единственный случай, когда искусство защищается от судебного преследования с помощью самого искусства.

---

Когда все было кончено, один из них взглянул на часы:

– Вам оказано доверие.

Стена моей комнаты стала светлеть и светлеть. Вот она сделалась совсем прозрачной. Как стекло. И я увидел Город.

Подобно коралловым рифам возвышались здания Храмов и Министерств. На шпилях многоэтажных строений росли ордена и бляхи, гербы и позументы. Лепные, литые, резные украшения, сплошь из настоящего золота, покрывали каменные громады. Это был гранит, одетый в кружево, железобетон, разрисованный букетами и вензелями, нержавеющая сталь, обмазанная для красоты кремом. Все говорило о богатстве людей, населяющих Великий Город.

А над домами, среди разодранных облаков, в красных лучах восходящего солнца, я увидел воздетую руку. В этом застывшем над землей кулаке, в этих толстых, напитых кровью пальцах была такая могучая, несокрушимая сила, что меня охватил сладкий трепет восторга. Зажмурив глаза, я упал на колени и услышал голос Хозяина. Он шел прямо с небес и звучал то как гневные раскаты артиллерийских орудии, то как нежное мурлыканье аэропланов. Двое в штатском замерли, вытянув руки по швам.

– Встань, смертный. Не отвращай взора от Божьей десницы. Куда бы ты ни скрылся, куда бы ни запрятался, всюду настигнет она тебя, милосердная и карающая. Смотри!

От парящей в небе руки упала громадная тень. В том направлении, где она пролегла, дома и улицы раздвинулись. Город открылся, как пирог, разрезанный надвое. Виднелась его начинка: комфортабельные квартиры с людьми, спящими попарно и в одиночку. По-младенчески чмокали губами большие волосатые мужчины. Загадочно улыбались во сне их упитанные жены. Равномерное дыхание подымалось к розовеющему небу.

Только один человек не спал в этот утренний час. Он стоял у окна и смотрел на Город.

– Ты узнал его, сочинитель? Это он – твой герой, возлюбленный сын мой и верный слуга – Владимир.

Божественный баритон гудел у моего уха.

– Следуй за ним по пятам, не отходи ни на шаг. В минуту опасности телом своим защити. И возвеличь!

Будь пророком моим! Да воссияет свет, и содрогнутся враги от слова, сказанного тобой!

Голос умолк. Но стена моей комнаты оставалась прозрачной, как стекло. И кулак, застывший в небе, висел надо мною. Еще исступленней был его взмах, толстые пальцы побелели от напряжения. А человек все стоял у окна, глядя на спящий Город. Вот он застегнул мундир и поднял руку. Она казалась маленькой и слабой рядом с Божьей десницей. Но жест ее был столь же грозен и столь же прекрасен.

Глава I

Гражданин Рабинович С. Я., врач-гинеколог, произвел незаконный аборт. Перелистывая следственные материалы, Владимир Петрович Глобов брезгливо морщился. Работа была закончена, давно рассвело, и вдруг, напоследок, вылезает этот неприличный субъект – в потрепанной папке без номера, с фамилией из анекдота. Для должности городского прокурора – дело незаслуженно мелкое.

Ему уже приходилось как-то обвинять одного Рабиновича, а может быть – двух или трех. Разве их упомнишь? Что по своей мелкобуржуазной природе они враждебны социализму, – понимал теперь каждый школьник. Разумеется, бывали исключения. Илья Эренбург, например. Но зато с другой стороны – Троцкий, Радек, Зиновьев, Каменев, критики-космополиты… Какая-то врожденная склонность к предательству.

В сердце покалывало. Владимир Петрович расстегнул мундир и, скосив глаз, посмотрел на грудь – под левый сосок. Там, рядом с рубцом от кулацкой пули, виднелось синее сердце, пронзенное стрелой. Он погладил давнюю, с юных лет, татуировку. Сердце, проколотое стрелой, истекало бледно-голубой кровью. А другое – приятно ныло от усталости и забот.

Прежде чем отойти ко сну, прокурор постоял у окна, озирая город. Улицы были еще пусты. Но милиционер на перекрестке, как это заведено, точным взмахом руки управлял всем движением. По знаку дирижерской палочки невидимые толпы то застывали, как вкопанные, то стремительно бросались вперед.

Прокурор застегнулся на все пуговицы и поднял руку. Он чувствовал: «С нами Бог!» И думал: «Победа будет за нами».

Дождь тек по лицу. Носки прилипали. Жду не больше пяти минут, – решил Карлинский и, не выдержав, пошел прочь.

– Куда же вы, Юрий Михайлович?

Посреди мокрого сквера Марина была неправдоподобно суха.

– Вот они каковы – современные рыцари, – говорила Марина, властно и ласково улыбаясь. – Идите же скорее сюда!

И очертила рядом, под зонтиком, уютное сухое местечко

– Добрый день, Марина Павловна. Я думал – вы не придете. Уже милиционер стал беспокоиться: не собираюсь ли я взорвать памятник Пушкину, пользуясь ненастной погодой

Марина смеялась:

– Во-первых, мне надо позвонить по телефону.

Дождь бил в асфальт и отскакивал. Площадь пузырилась и текла. Они бросились через нее, пересекая воду и ветер. Телефонная будка была островом в океане. Юрий незаметно вытер руки о талию своей спутницы.

– От вас пахнет мокрой тряпкой, – возразила Марина. Он не успел обидеться – она уже набрала номер и произнесла: – Хэлло!

– Хэлло, – решительно повторила она певучее заграничное слова. На верхней ноте ее голос капризно затрепетал.

– Володя, это ты? Я плохо тебя слышу.

Чтобы лучше слышать, она придвинулась к Юрию. Он чувствовал душистую теплоту ее щеки.

– Говори громче! Что, что? Обедайте без меня. Я вернусь нескоро, поем у подруги.

Трубка беспомощно булькала. Это муж на том конце провода пытался протестовать. Тогда Юрий взял руку Марины и поцеловал. Он прощал ей все обиды – и размякшие от воды штиблеты, и то, что недотрога. Ее голос извивался, как змея.

– Вечером изволь идти на концерт. Без меня. Очень тебя прошу… Объясню после… Что ты говоришь? А-а-а… Я тебя – тоже.

Она предавала его – глупого наивного мужа. Эй ты, прокурор! – издевался Карлинский. – Слышишь? Она говорит, «тоже», чтобы не сказать «целую». Это потому, что я! я! стою рядом и трогаю ее ладонь.

– Чему вы так радуетесь? – удивилась Марина, повесив трубку.

А Карлинский, казалось, и в самом деле собирался оправдать ее прогнозы:

– Марина Павловна, я давно хотел задать вам один нескромный вопрос…

– Да, пожалуйста, хоть два, – разрешила она заранее усталым голосом.

Ты – дьявол, но я тебя перехитрю, – успел подумать Юрий. И вкрадчивым тоном спросил:

– Марина Павловна, вы верите в коммунизм?… И еще второй, с вашего разрешения: вы любите мужа?

– Черт, уже прервали! – Владимир Петрович подышал немного в искусственную телефонную тишину. Марина не отзывалась. За стеной Сережа спрягал немецкие глаголы.

– Сергей, поди сюда.

– Ты меня звал, отец?

– Прежде всего, здравствуй.

– Здравствуй, отец.

– Учишься? А я уже наработался. Всю ночь, до утра, как проклятый, сидел… Слушай, составь мне компанию. Выходной день как-никак. Поболтаем, потом на машине прокатимся. Вечером – на концерт махнем. Согласен?

– А Марина Павловна?

– Мать – у подруги. По рукам, что ли?

Сережа не возражал.

– Хочу я спросить, Сергей… В среду, на родительском собрании, много про тебя говорили. Хвалили, как полагается. Ну, а после учитель истории – как его? – Валериан…

– Валериан Валерианович.

– Вот-вот, он самый. Отозвал меня в сторонку и шепчет: «Обратите внимание, уважаемый Владимир Петрович. Ваш сын, знаете ли, задает разные неуместные вопросы и вообще – проявляет нездоровый интерес».

Прокурор помолчал и, не дождавшись ответа, как бы между прочим – сказал:

– Ты это, Сергей, насчет баб, что ли, интересуешься? Нестерпимый розовый свет ослепил Сережу. Будто

девушка, – залюбовался Владимир Петрович. Он знал, что Сережа повинен в иного рода грехах, но в воспитательных целях – пусть сам признается – продолжал пытку:

– Да! О женщинах подумать иногда невредно. Я в твои годы был хоть куда. Можно сказать – первый парень на деревне… Только зачем с преподавателем на такие темы дискутировать? Ты бы меня спросил…

– Да я не об этом вовсе, – взмолился Сережа. – Я совсем про другое спрашивал.

– Про другое?

– Ну, конечно же. По истории – вопросы. По философии тоже. Например, о войнах справедливых и несправедливых.

– О войнах? – удивился Владимир Петрович, все еще делая вид, что ничего не понимает. – Разве ты в будущем году на военную службу собираешься? А институт?

Сережа заторопился. О разных стыдных вещах он и не думал никогда. Учение про войны справедливые и несправедливые создано еще Марксом. Потом его развивал Ленин применительно к новой исторической обстановке. Подтверждая это, Сережа сбегал к себе и принес какие-то тетрадки, исписанные мелким почерком.

– А Валериан Валерианович говорит – Ермак вел справедливое покорение Сибири. И восстание Шамиля тоже правильно подавили…

– Да, – размышлял Владимир Петрович. – Без Сибири нам нельзя. И без Кавказа – нельзя. Нефть. Марганец. Народ-то что поет? «На тихом бреге Иртыша сидел Ермак, объятый думой». Слыхал?