Евгений Дубровин - Эксперимент «Идеальный человек»

• Название: Эксперимент «Идеальный человек»
• Автор: Евгений Дубровин
• Издательство: Молодая Гвардия
• Жанр: Советская классическая проза
• Год: 1977

Забота о человеческой душе – наиболее важная задача сатириков и юмористов. Творчество писателя-сатирика Евгения Дубровина в этом отношении радует своей целенаправленностью, оно все проникнуто именно заботой о душе молодого человека нашего времени.

В первой своей повести «Грибы на асфальте» Евгений Дубровин остроумно и метко высмеивает такие еще бытующие, к сожалению, у нас пороки, как приспособленчество, тунеядство, карьеризм, стяжательство, равнодушие, призывая в то же время к человечности и доброте к людям. Во второй – «Эксперимент «Идеальный человек» он средствами сатиры показывает и обличает тех родителей и педагогов, которые бездумно относятся к тонкому делу воспитания ребенка, а потом, позже сами удивляются, откуда это берутся на белом свете нравственные уроды и уродцы.

---

– Лора, как ты себя ведешь? – Сенечка нахмурился, что ему никак не шло. – Мне стыдно перед людьми… Я ее редко вижу, все на трассе, вот и избаловалась, – оправдываясь, сказал Сенечка.

– Встань на задние лапки! Пусть дед с бабой посмотрят, а то они не видели медведя. Тут не водятся медведи.

– Лора, прекрати!

– Встань, я кому приказываю! – На глазах девочки показались слезы. – Ну, папка же!

Папа Сенечка попытался отшутиться.

– Но у меня нет задних лапок.

– Есть!

На глазах маленькой Расторгуевой показались слезы. Слезы были огромные и прозрачные, как у мультфильмовского крокодила.

– Сеня, – сказала мама Вера укоризненно. – Ребенок же просит…

– Он не понимает просьб, – сказала Лора, не принимая никаких мер к катящимся слезам.

– Ну хорошо, хорошо… – пробормотал папа Сеня. Он полусогнул ноги и свесил руки, как у медведя, когда тот просит в цирке подаяние. Вид у папы был крайне смущенный.

Девочка улыбнулась сквозь слезы.

– Сеня, стоять! – захлопала она в ладоши. – Так стоять! Выше нос! Еще выше! Молодец! Дай лапу, – Лора пожала отцу руку. – А теперь всем сделаться сусликами!

– Что это значит? – спросил Нуклиев.

– Это значит то, что значит! – передразнила его Лора. – Ну, скорее же! А то разобью графин! – маленькая укротительница схватила стоявший на столе графин с квасом и прижала его к груди.

– Надо сделать так… – торопливо начала мама Вера. – Сначала встать столбиком… – Вера прижала руки к бокам. – Потом свистнуть… – Мама издала шипящий звук. – Ну, свистите же…

Варвара Игнатьевна дотянулась до головки Лоры и погладила ее по волосам.

– Бей, девочка, мы еще купим.

– И разобью! – юная Расторгуева замахнулась, но тут раздался разнобойный свист. Всем стало жалко хрустального графина. Посвистывал даже Полушеф. Нуклиев свистел прямо-таки по-разбойничьи. Старики тоже из уважения к гостям выдыхали воздух, но это нельзя было назвать свистом.

Лишь «баламутка» презрительно скривила губы.

– Не так! – закричала жестокая укротительница. – Все не так! Непохоже на сусликов! Надо встать на колени! Мама, покажи им!

Вера покорно опустилась на колени, с трудом совладев с чересчур узким платьем. Остальные переглядывались в нерешительности.

– На колени! – послышался категорический приказ. Из запрокинутого графина тек квас, но экспансивная укротительница не замечала этого.

– Какой раскрепощенный ребенок, – восхитился Нуклиев и тяжело рухнул на пол, захрустев нетренированными суставами.

~ Просто голова ничем не занята, – заметил как бы про себя пенсионер Федор Иванович. – Если бы она изучала клинопись…

– И ты, ученый дед, становись! – крикнула Лора.

– Встаньте, ради бога, – посоветовал снизу писатель Нуклиев. – Вы же видите, ребенок не в себе. Вы раздражаете его комплексы. Знаете, чем это грозит? Если все время тормозить комплексы ребенка, то он вырастет внешне покорным, но внутри хитрым и коварным.

– Если человек не занят, – Полушеф, кряхтя, опустился на колени. – Если он не занят, то мучается дурью. Допустим, клинопись… Человек, увлекающийся клинописью, живет как бы в двух измерениях. Сегодня и вчера. Ему некогда бить графины.

– Клинопись – страшное закрепощение ума, – подал голос со своего места Нуклиев. – Еще похлеще, чем что-либо другое. Например, вдалбливание английского или музыка. Музыка тоже очень плохо. Она делает ребенка уже в шесть лет человеконенавистником. Музыка будто битье бутылок на свалке – это ужасно. А балет…

– Значит, вы вообще против воспитания? – спросил Федор Иванович.

– Я за раскрепощение комплексов.

– По-вашему, получается – не надо ничего делать?

– Нет. Я этого не говорю. Просто надо идти следом за комплексами, осторожно раскрепощая их. Что-нибудь да получится.

– А если ничего не получится?

– Такого не может быть. Любой человек – неповторимый мир. Не надо коверкать этот мир насильственным наложением условностей. Вера, ваша дочь занимается музыкой?

– Да, – гордо сказала Вера. – И музыкой, и балетом, и английским, и вышивать учится.

– Вот она и мстит вам за это.

– Пусть. Она еще маленькая. Вырастет – благодарить будет.

– Выпить хочется, – несмело сказал Онуфрий Степанович.

– Всем! Всем встать на колени! Считаю до трех! – воскликнула Лора, которой надоело слушать ученый спор. – Раз! Два!

– Кидай, внучка, кидай! – сказала Варвара Игнатьевна. – А то ручонка-то дрожит.

– Три!

Трах! Графин разлетелся вдребезги. Осколки осыпали стоявших на коленах теоретиков. Вспенившийся квас потек в сторону поборника раскрепощения комплексов. Тот проворно вскочил на ноги.

«Баламутка Катька» усмехнулась.

ГЛАВА ВТОРАЯ, в которой снова идет спор о воспитании

Вдруг дверь заскрипела, и в комнату вошел Геннадий Онуфриевич, держа за руку бледного мальчика, одетого в кримпленовый темно-серый костюм, остроносые лакированные туфли и кружевную рубашку. Наряд мальчика дополняли синий галстук и белый платочек, торчащий из кармана пиджака.

– Что здесь происходит? – удивился Геннадий Онуфриевич.

– Good afternoon![16] – вежливо сказал юный джентльмен и склонил аккуратно подстриженную голову.

Все молча таращили глаза на вошедших.

– Мы немного задержались, – Геннадий Онуфриевич осторожно поднял ногу, пропуская поток кваса в сторону Федора Ивановича. – Не рассчитали с электричкой. А вы уже бьете посуду?

Федор Иванович поднялся с пола и стал выжимать хлюпающие коленки.

– Лес рубят – щепки летят, – почему-то ответил он русской народной пословицей.

– Она хочет хека под маринадом, – сказала Вера и тоже встала с колен.

– Какого хека? Ничего не понимаю, – мотнул головой Геннадий Онуфриевич. – Смит, Please take your seats[17]. Ну что, леди и джентльмены, начнем, пожалуй. – Ученый снял очки, протер их платком.

– Сейчас, я подотру только, – засуетилась Варвара Игнатьевна.

Ирочка подошла к бывшему мужу, протянула руку:

– Здравствуй, Гена… Ты прекрасно выглядишь…

Геннадий Онуфриевич подслеповато прищурился на бывшую жену.

– Ах, и ты здесь, – сказал он рассеянно.

– У вас очки, как в бинокле, – сказала Лора. – Вы в них похожи на рака.

– В самом деле? – удивился Геннадий Онуфриевич. – На рака? Мне этого еще никто не говорил…

– Они боятся. А я никого не боюсь.

– Лора!

– И еще у вас пух в волосах. Что, вам некому зачинить подушку? Вы холостяк?

– Какая раскрепощенность! – донесся восхищенный шепот Нуклиева. Маститый ученый подошел к бывшему коллеге, взял его за локоть. – Забудем все. А?

Красин надел очки.

– И вы здесь?

Ирочка между тем несмело приблизилась к сыну.

– Шурик… здравствуй… Ты меня помнишь? Я твоя мама… Боже мой… какой большой стал… Совсем взрослый… Дай я тебя обниму… Иди ко мне, мой дорогой…

– Он не понимает по-русски, – вздохнул Геннадий Онуфриевич.

– Не понимает? – удивилась Ирочка. – Ах да… твой эксперимент… Но разве ты не закончил?

– Давно. Теперь вот учу русскому, но дело идет плохо. У него оказались плохие способности к языкам. Сейчас я его устроил в русскую школу при английском торгпредстве.

– Объясни, что я его мать! Шурик, боже мой! Неужели это ты, моя кровинушка?

Ирочка заплакала. Геннадий Онуфриевич сказал что-то сыну по-английски. Шурик-Смит протянул матери руку с вежливой улыбкой:

– Pleased to meet you[18].

– Шурик! Это же я, твоя мама! Иди ко мне!

Юный Красин обернулся к отцу.

– What was it she said?[19]

– Шурик! – мать бросилась к сыну, прижала его к себе. – Милый мой Шурик! Каким же ты стал большим!

Шурик-Смит слегка отстранился от матери:

– We should like to have an interpreter. Speak slowe: slower, please. What languages do you know?[20]

– Боже мой, настоящий иностранец! Катя, Катенька! Подойди к нам! Шурик, это твоя сестра! Катя, твой брат не понимает по-русски. Скажи ему что-нибудь по-английски. Ты же учишь английский.

«Баламутка» усмехнулась.

– Hello… kid…[21] – выдавила она, не меняя позы.

Шурик-Смит оживился.

– О! Do you understand me?[22]

Катька опять усмехнулась.

– Three[23], – сказала она. – Болван! – Катька отвернулась.

– What does it mean?[24] – переспросил Шурик-Смит.

Ему никто не ответил. Подошел какой-то знакомый Онуфрия Степановича уже под градусом.

– Меня зовут… Петр… Петр Семенов… Как это по-вашему?.. Allow me to introduce myself[25]. Я во время войны был капитаном в Архангельске… Встречал ваши конвои… Как это по-вашему? Дай бог памяти… I have wanted to visit England[26].

– При чем здесь Англия? Он русский, – сказал Геннадий Онуфриевич.

– Русский? – удивился бывший капитан. – Почему же он не говорит по-русски?

– Так получилось.

– Ин-те-ресно… – пробормотал Петр Семенов. – Значит, он знал английский… еще там…

– Почти что.

– М-да… – обронил пораженный капитан, отошел в сторону и задумался, положив в рот палец, совсем как маленький.