Павел Федоров - Синий шихан

• Название: Синий шихан
• Автор: Павел Федоров
• Издательство: Художественная литература
• Жанр: Историческая проза
• Год: 1987

«Синий Шихан» – первый роман дилогии, воссоздающей эпическую картину жизни оренбургского казачества начала XX века. В основу произведения положен конкретный исторический материал – открытие золота на землях станицы Шиханской и связанные с этим драматические события в жизни героев повествования.

---

– Я больше всего привык надеяться на себя, мистер Хевурд.

Хевурд наклонил голову и ничего не ответил.

ГЛАВА ДВАДЦАТАЯ

Пока Бен Хевурд и инженер Петр Эммануилович Шпак решали судьбу амурского казака Мартьянова, в доме Печенеговой произошло исключительно важное событие. Действие происходило в заново отделанном кабинете Филиппа Никаноровича Печенегова. Около широкого итальянского окна, держась за тяжелую штору, стояла Зинаида Петровна. По кабинету из угла в угол, придерживая полы изодранной, много раз заплатанной черкески, подпоясанной мочальной веревкой с большим узлом, ходил грузный, высокий человек. Изредка останавливаясь напротив барыни, он грозно встряхивал седеющей чубатой шевелюрой, подносил большой грязный палец к своему длинному крючковатому носу и хриплым басом говорил:

– Стол, который ты заставила своими финтифлюшками, кто приобрел? Я, войсковой старшина Филипп Никаноров Печенегов. Ковер, ружья, шашки отец мой из Хивинского похода привез с поручиком Куропаткиным, которого я, тогда молодой хорунжий, охранял. А ты меня, мужа своего, принять не желаешь.

– И не приму, – чуть слышно отвечала Зинаида Петровна упавшим голосом.

Ее муж, которого все привыкли считать мертвым, пожаловал к ней в полном здравии. Для Печенеговой его появление было кошмаром, от которого хотелось бежать без оглядки. Только бы не видеть этих маленьких желтоватых глаз, хищно загнутого носа и широких коричневых, выгоревших на солнце штанов, заправленных в рваные, когда-то покрытые лаком голенища.

– Ты не примешь? Может быть, ты на меня собак натравишь? Своих гайдуков заставишь бить меня? Да я вас съем со всеми потрохами! Я здесь хозяин. Я, Филипп Печенегов.

– У меня завещание, – попробовала защищаться Зинаида Петровна.

– Ха, ха! Этой бумажкой козырнешь, когда меня не будет на свете! А сейчас я, матушка моя, живехонек и здоровехонек, мужчина в расцвете сил… А ты? Ты… тоже ничего…

Печенегов многозначительно прищурил один глаз и залихватски, как он это умел делать, с ничем не прикрытой наглостью крутнул головой и басовито рассмеялся.

– Не смейте называть меня на «ты»! Не смейте! – визгливо крикнула Зинаида Петровна, беспомощно топая по полу маленькой ножкой в бархатном башмаке.

– Хорошо, хорошо… Я буду приличен. Только ты мне эти… – Печенегов покрутил перед ее лицом грязным согнутым пальцем, – разные фи-фи и би-би оставь. Знаю я тебя давно… Лучше скажи холуям своим, чтобы баню пожарче натопили да мундир мой достали и чтоб закуска была приготовлена, как полагается при встрече хозяина. Предупреди всех своих гостей и слуг, чтоб почтение мне было оказано полное! А то я их выучу, весь мясоед чесаться будут… Кстати сказать, что это у тебя за приживальщики?

Зинаида Петровна назвала всех живущих в доме гостей. Печенегов остался доволен. В особенности его заинтересовал Бен Хевурд. Еще будучи конским ремонтером и офицером с незапятнанной репутацией, он не раз встречался в Оренбурге с Мартином Хевурдом и продал ему несколько породистых выездных лошадей. О богатстве Степановых он уже слышал в Сибири. О них он сказал жене так:

– Дуракам счастье! Ну, а как сын? Володька как?

– Владимир уже офицер. В отпуск сюда приехал.

– Отца-то хоть вспоминал когда-нибудь? – хрипло спросил Печенегов, подавляя скрытое в душе чувство, силу которого он понял, только находясь в тюрьме.

– А ты-то сам его помнишь? – усмехнулась Зинаида Петровна, помнящая, что прежде он относился к ребенку так, словно его и не существовало.

– Мне некогда было о нем помнить. Я тогда для тебя старался, капитал наживал…

Филипп Никанорович взглянул на жену зло и хриплым, прерывающимся голосом продолжал:

– Не о нем думал, а о тебе, чтобы ты красивые платья могла надевать, пить дорогие вина, на рысаках гонять… ты, ты!.. Э! Да что там толковать! – Он взмахнул рваными кистями широкого обшлага черкески и присел на накрытый ковром диван. После напряженного молчания, глухо откашлявшись, добавил: – Я тут останусь. Мне в этом отрепье самому на себя глядеть тошно… Как вор, задами к собственному дому крался… Ты иди распорядись, хотя нет… я хочу еще два слова молвить.

– Говори уж все сразу, – унимая зябкую во всем теле дрожь, не глядя на него, проговорила Зинаида Петровна.

– Я хочу, чтобы ты поменьше юбками крутила и меня и сына не позорила. Это не Петербург, куда ты бежать с этим мизгирем собиралась…

– Я тебе не позволю об этом говорить! Слышишь?

– Да не визжи! – крикнул Печенегов. – Знаю, кто ты такая. Говорю тебе, что ты живешь в станице. Казаки за беспутство никого не милуют… Имей в виду, суд мой будет короткий. Теперь уж каторгой меня не запугаешь. Помни, у нас, у казаков, есть свой закон, ты его знаешь: голова будет на земле, а суд на небе…

– Ты… мне… О боже мой! – только и смогла выговорить Зинаида Петровна. Встретившись с блестевшими под мохнатыми бровями желтоватыми глазами, она попятилась и бесшумно выскользнула за дверь.

Поздно вечером, попарившись в бане, плотно закусив и отоспавшись. Печенегов, обласкав смущенного, но обрадованного Владимира, с грубоватой нежностью сказал ему:

– Ну вот, ты и мужчина и офицер. Дождался я наконец. Теперь можно с тобой разговаривать и как с сыном и как с товарищем. Я знаю, что тебе говорили обо мне много плохого, но ты не должен строго судить родителя, тем паче, что узнаешь, зачем я все это делал и для кого…

– Мне ничего не говорили о тебе плохого. Мне много рассказывал о тебе Кирьяк, и он всегда говорил о тебе хорошее. А если бы кто позволил сказать о тебе дурное, я бы с ним посчитался, – напыщенно заявил Владимир.

– Кирьяка я не раз из беды выручал, и не за что ему меня хулить. За все, что я сделал, сам перед богом буду грехи замаливать. Скажу тебе одно: в жизни люди грызутся между собой, как собаки из-за лучшей кости, каждый выбирает поаппетитнее, посытней. Я тоже дрался и буду драться за свою косточку… А ты поживешь с мое и узнаешь, батенька мой, как она достается, эта сладкая косточка.

Высокий, грузный отец в новом серого цвета мундире, с еще не старым лицом в глазах Владимира стал олицетворять собой силу и мужество. Хорунжий выглядел перед отцом совсем мальчиком. Многое в их мыслях и чаяниях совпадало, и оба почувствовали это. Богатство и власть – вот к чему рвался опять Филипп Печенегов. О том же давно уже мечтал и его сын.

На другой день рано утром Филипп Никанорович отправился представляться своему старому товарищу, станичному атаману Гордею Туркову. Он застал его за обедом.

– Слышал, ета, ишо вчера и попервоначалу не поверил! Истинный крест, не поверил, – раздирая спутанные пегие усы и выбирая застрявшие в них рыбьи кости, говорил Турков. В душе он не очень был рад появлению бывшего войскового старшины, от которого было немало хлопот, да и побаиваться приходилось этого ни перед чем не останавливающегося человека.

Печенегов держал себя с достоинством, точно он снова был войсковым старшиной и не было у него позади ни позорного суда за присвоение казенных денег и взятки, ни тюрьмы, ни ссылки, ни кражи войсковых, казачьих и киргизских лошадей. Многое о нем знал шиханский правитель Гордей Турков, но уже многое перезабыл, да и не осуждал особенно, зная старозаветную поговорку, что в мире один бог без греха.

– Ну-с, рассказывай, Филипп Миканорыч, где жил-поживал, какие царства-государства воевал.

– Хватит с меня, Гордей Севастьяныч, того, как я у япошек бритые черепашки шашкой пробовал да в Хиву походом ходил с Ермолаем Кузьмичом…

– А кто это Ермолай Кузьмич… тоже каторжник али как?

– Так выражаться о генерале станичному атаману, по-моему, непристойно-с. Он царев слуга-с и не нам чета.

– Да я, того-етова… Все, дурак, позабыл, все!

От строгих слов Печенегова Гордей Севастьянович опешил. Его поразила не столько высокая генеральская должность бывшего начальника Печенегова, сколько словоерсы, которых он боялся больше всего на свете. Когда в станицу приезжало какое-нибудь высокое начальство и, обращаясь к нему, добавляло в конце многих слов официальное «с», Туркова начинало бросать в дрожь. Ему казалось, что все каверзы, какие могут существовать на свете, кроются именно в этой букве.

– Такие вещи забывать нельзя-с! Так можно, батенька мой, напрасно пострадать за здорово живешь. Я тоже вот по навету пострадал, а потом господа судьи разобрались и извинение изволили принести. Вот-с можешь прочесть. Тебе и доверяю…

С этими словами Печенегов достал из кармана купленную им при освобождении на выигранные в карты деньги бумагу. Турков документ читать не стад, а только замахал руками и стал торопливо из графина наливать настойку.

– Тебе, Филипп Миканорыч, – после шестой рюмки говорил Турков, – тебе с твоей башковитостью надо поступать на службу в приставы. Смотри, что мы тут раскамариваем! Золото роем! Лопатой гребем! Богатство! Народу понаехало тысячи, и дрянной всякий народишко, прости господи. Никакого спокою нету. Надо мной, станичным атаманом, в глаза смеются. «Пузан», – кричат и всякие такие прочие мерзости. А приструнить не смей, не твое, мол, ведомство, а пристава! А пристав Ветошкин перед Ивашкой Степановым шапку ломает. А на приисках уже крамольные листовки подкидывают, против царя народ подбивают. Говорят, это китайцы вместе с нашими студентами народ булгачат. Вот недавно приходят ко мне, ета, три студента из Казанского города: вот-де, мол, мы, студенты, прахтиковаться приехали, нам, дескать, лошади понадобятся, рабочие, то и се… Видите ли, им надо казачью землю вымерить и сосчитать, сколько у нас земли. Я им, ета, такой обмер хотел показать, а тут бухалтер приисковый, такой адвокат, все законы вдоль и поперек знает, говорит мне: вы-де не имеете права. Они, вишь ли, выполняют приказ начальства. А студенты, ета, я тебе скажу, такие подлецы, что и свет не видывал. Вытаращили на меня свои зенки и ржут, ржут! Ты, ета, помнишь, Филипп, чтобы над атаманом кто-нибудь смеяться мог, над ево палицей изгаляться! Не-ет, шалишь! Тебе быть приставом, тебе – и никому больше! Они от одной твоей представительности в страх придут. И уж ты-то им воли не дашь!