Франц Кафка - Письма к Фелиции

• Название: Письма к Фелиции
• Автор: Франц Кафка
• Жанр: Классическая проза
• Год: 2007
• ISBN: 978-5-91181-316-1

Франц Кафка – один из столпов мировой словесности, автор одного из главных романов ХХ столетия «Замок», а также романов «Процесс», «Америка», множества рассказов. И в наше время Кафка остается одним из самых читаемых авторов.

Сновидчески-зыбкий художественный мир Кафки захватывает читателя в узнаваемо-неузнаваемое пространство, пробуждает и предельно усиливает ощущения.

В настоящее издание вошел один из самых загадочных шедевров Кафки – рассказ «Приговор», который публикуется в новом переводе М.Рудницкого.

В подоплеку этого рассказа помогают проникнуть автобиографические свидетельства из эпистолярного наследия Кафки, в частности «Письма к Фелиции» – его письма к невесте, по динамике развития интриги не уступающие увлекательному любовному роману

---

То, что я сейчас сказал, я хотел бы как-то ограничить и тем самым определить точнее. Ты с полным правом можешь спросить, каких же планов относительно квартиры я от Тебя ожидал. Я на это в точности ответить не смогу. Безусловно, более и естественнее всего моей работе отвечало бы все забросить и подыскать где-нибудь квартиру еще выше, чем на пятом этаже, и не в Праге, а еще где-нибудь, но судя по всему, ни Ты не приспособлена жить в добровольно избранной нищете, ни я. Быть может, я приспособлен к этому даже еще меньше, чем Ты. Впрочем, никто из нас еще не пробовал. Думаешь, может, я такого предложения от Тебя ожидал? Не совсем; то есть я бы не знал, куда деваться от счастья, выслушав такое предложение, но я его не ожидал. Но, возможно, есть какой-то средний путь, а вернее, он наверняка был, этот путь. И Ты наверняка его нашла бы, даже не ища, совершенно непроизвольно и сама собой, если бы – в том-то все и дело, – если бы не тот страх, не та неприязнь, которые удерживали Тебя от всего, что было насущно необходимо для меня и для нашей совместной жизни. Я сколько угодно мог надеяться, что между нами установится единство, но наяву видел перед собой только признаки противоположного, с которых мне глаз нельзя было спускать, от которых мне нужно было обороняться, если я хотел достаться Тебе в мужья еще живым.

Конечно, Ты теперь можешь все это перевернуть и сказать, что в сути своей Ты точно так же уязвима, как я в своей, и что Твой страх был ничуть не менее оправдан, чем мой. Не думаю, чтобы это было так. Я любил Твою действительную суть, и только когда она столь враждебно соприкасалась с моей работой, я пугался. И не смог бы, поскольку я так любил Тебя, ничего иного, кроме как помогать Тебе сохранить себя. К тому же это все-таки не вполне правдиво, да, Ты была уязвимой, но разве Ты этого не хотела? Никогда? Совсем нет?

В том, что я сказал, ничего нового нет, разве что, быть может, изложено все несколько по-новому, но само по себе все это не новость. Новость, однако, в том, что написано это вне нашей регулярной переписки и что я поэтому, а еще потому, что Ты обязательно хотела это изложение прочесть, лелею надежду получить от Тебя ясный ответ. Я жажду получить от Тебя ответ, Фелиция. Ты должна мне ответить, Фелиция, сколько бы у Тебя ни было претензий к моему письму. Я очень нетерпеливо жду Твоего ответа. Когда я вчера прервал это письмо – было уже поздно – и лег, я сперва на короткий миг заснул, но когда потом проснулся и до утра, по сути, уже глаз не сомкнул, наша тревога и наша боль – тут и вправду есть нечто общее – накатили на меня, как в самые худшие времена. Тут еще все в клубке, и ничто из этих тревог не развеялось, стоит только дать им волю. Они дергают и тащат, словно ухватив меня за язык. Этой ночью мне иногда казалось, что конца этой свистопляске не будет, и я уже не чаял спасения. Так что Ты мне обязательно ответишь, а если будешь особенно любезна, то известишь о получении этого письма и телеграфом…

Франц.

1915

Январь

25.01.1915

Итак, Ф., мне подытожить?[100] Сперва столь же свежее, сколь и старое мое наблюдение. Я беру в руки перо – и близок Тебе, я ближе Тебе, чем когда стою возле Твоей кушетки. Здесь Ты не собьешь меня с толку, здесь Ты не уклонишься от моего взгляда, от моих мыслей, от моих вопросов – даже когда молчишь. Или мы здесь с Тобой, как в мансардной квартирке, где вместо напольных часов – башенные с колокольни? Возможно.

Мы установили, что у нас с Тобой еще не было друг с другом хорошей поры. И это еще высоким штилем сказано. Быть может, мы вообще еще не провели друг с другом ни единой привольной минуты. Я вспоминаю Рождество 1912-го. Макс был в Берлине и посчитал необходимым подготовить Тебя к жуткому письму, которое Тебе от меня грозило. Ты пообещала сохранять присутствие духа, но сказала примерно следующее: «Это так странно, мы пишем друг другу, пишем регулярно и очень часто, у меня от него уже много писем, и я очень хотела бы ему помочь, но это так трудно, он сам мне все усложняет, мы никак не сойдемся поближе». Вот так – пойми меня правильно – почти все и осталось, для нас обоих. Один понял это раньше, другой позже, один забывает об этом в тот миг, когда вспоминает другой. Казалось бы, чего уж проще. Если не удается сойтись поближе, люди расходятся подальше. Но оказывается, и это невозможно. Стрелка дорожного указателя направлена только в одну сторону.

Это первая беспощадная неизбежность. Вторая сокрыта в нас самих. Я понял, что оба мы беспощадны друг к другу; не потому, предположим, что один для другого слишком много или слишком мало значит, а просто беспощадны. Ты, вероятно, беспощадна совершенно неумышленно, то есть безвинно и без боли раскаяния от чувства вины. Со мной иначе. Беда, должно быть, в том, что я совсем не умею спорить, я как будто жду, когда убеждение, столь мне нужное, раскроется само и как бы изнутри себя, поэтому не даю себе труда убеждать прямым путем, или, скорее, труд-то я себе даю, только со стороны это совсем незаметно, столь велика моя к тому неспособность. Вот почему у нас внешне не бывает споров, мы мирно гуляем рядышком, в то время как воздух между нами буквально кипит, как если бы кто-то непрестанно рубал его саблей. Пока не забыл: Ты ведь тоже не споришь, Ты терпишь, и терпение это, поскольку Ты терпишь безвинно, дается Тебе – вероятно, чтобы все было поровну, – гораздо тяжелее, чем мне.

И вот случается как раз то, что я в точности предвидел. Я поехал туда не по доброй воле, я знал, что мне грозит. Мне грозил соблазн близости, этот вздорный соблазн, преследующий меня буквально неотвязно и даже сейчас, в этой выстуженной, ледяной комнате, не оставляющий меня в покое. Утром Ты была возле этой вот скамейки, на которой стояли два саквояжа, а пополудни Ты была вот на этих ступеньках, ведущих вон в ту кофейню. Думать об этом почти невыносимо, несмотря на все многочисленные и суровые мыслительные упражнения последних лет. Не знаю, как со всем этим в голове я буду управляться с работой, но как-то надо.

Писать Тебе буду мало, письма идут так медленно, к тому же писать обо всем так же свободно, как прежде, уже нельзя,[101] и приставать к Тебе с просьбами о письмах тоже больше не буду, мы письмами не многого достигли, надо попытаться найти какой-то иной способ. Я, возможно, все-таки снова высвобожу, сколь немыслимо ни кажется это сейчас, себе вторую половину дня для работы, во всяком случае попытаюсь. Работа эта в известном смысле имеет отношение и к Тебе, хоть какой-то бес и дернул Тебя заметить, что надо бы мне, мол, попытаться все-таки худо-бедно наладить фабрику. Ну почему в фабриках Ты разбираешься лучше, чем во мне!

Хватит; у меня еще много дел. Домоправительница больна, и мне надо привести в порядок постель, которую я всю разворошил. Неплохо бы еще, конечно, и пыль вытереть, и подмести, однако, поскольку и домоправительница частенько упускала это сделать, думаю, на сегодня это терпит. Если Ты соблаговолишь – домоправительница не разбудила бы меня просто по злобе – вовремя, то есть примерно в половине восьмого, разбудить меня каким-нибудь ласковым сном, это будет с Твоей стороны очень мило. Только постарайся по мере возможности устроить так, чтобы этот сон, прежде чем он меня разбудит, был действительно хорошим и завершился настоящим счастливым концом, который, надо надеяться, все же где-то нам уготован. С добрым приветом.

Франц.

Книгу Верфеля я Тебе выслал.

Февраль

11.02.1915

Я буду изливать душу, Ф., буду сетовать, пока мне не полегчает. Но Ты ведь не станешь надо мной смеяться? Еще за несколько дней до Боденбаха работа моя продвигалась относительно хорошо, но брата зятя забрали на фронт, и фабрика, вернее, горе мое, а не фабрика, опять свалилась на меня. Какие мучения она уже давно, почти с самого начала, мне причиняла (мучения напрасные, ибо фабрике от этого уж воистину никакого проку) – об этом до конца все равно не рассказать. Но теперь мне и вправду пришлось впрячься в дела и ходить туда каждый день, о работе, при всех отчаянных, из последних сил, потугах воли, нечего было и думать. Фабрика-то сама давно стоит, но как-никак там есть еще склад, приходят кредиторы и клиенты, которых надо утешать, и т. д., короче, работу, которую я в последнее время особенно крепко и ладно держал в руках, пришлось из рук выпустить. Но положение вскоре выправилось, по крайней мере сейчас, пока брат зятя служит здесь, в Праге, то есть может час или два в день за фабрикой присматривать, для меня это был знак немедленно отойти от дел. Опять я очутился в квартирной тиши и попытался сызнова зарыться в работу. Однако после перерыва мне это очень трудно дается, все равно как если бы ценой огромных мучений взломанная дверь вдруг ненароком снова захлопнулась на замок, – и это, конечно, дает мне основания усомниться в собственных способностях. Но все же мало-помалу мне удалось войти в работу, и я будто преобразился. Ну почему бы хоть раз на месте прирученной работы мне не обнаружить Тебя?! Однако счастье длилось всего два дня, ибо мне пришлось переезжать. Что такое поиски квартиры, оба мы хорошо знаем. Каких только комнат я опять не перевидал! Иногда поневоле кажется, будто люди то ли по недомыслию, то ли сознательно решили похоронить себя в грязи. Во всяком случае, создается впечатление, что всю эту грязь – я имею в виду пыльные загроможденные комоды, ковры вместо штор на окнах, иконостасы фотографий на забывших о своем предназначении письменных столах, груды белья на кроватях, пальмы по углам, будто в кофейнях, – что весь этот хлам они считают роскошью. Но мне-то до всего этого никакого дела нет, я хочу только покоя, но такого покоя, о котором эти люди понятия не имеют. Это вполне объяснимо, в обычном домашнем хозяйстве ни один человек не нуждается в том покое, который нужен мне; ни для чтения, ни для уроков, ни для сна здесь никому не нужен тот покой, который требуется мне, чтобы писать. Со вчерашнего дня я обретаюсь в своей новой комнате, и уже вчера вечером у меня были такие приступы отчаяния, что казалось, необходимость немедленно уйти из этой комнаты и уйти из жизни – это примерно одно и то же. И при этом ведь ничего особенного не происходило, все ко мне предупредительны, хозяйка ради меня готова превратиться в тень, молодой человек, квартирующий со мной рядом, вечером возвращается из своего магазина усталый, пройдется по комнате разок-другой и тут же ложится. И тем не менее – квартира-то маленькая, любую дверь слышно; хозяйка молчит целый день, однако шепотом перемолвиться перед сном хоть парой слов с другим квартирантом она имеет право и, пожалуй, даже обязана; саму хозяйку почти не слышно, но зато жильца, пусть и негромко, – вполне: стенки-то до ужаса тонкие, и хоть часы с боем у себя в комнате я, к великому огорчению хозяйки, сразу же остановил – это было первое, к чему я в комнате устремился, – однако тем усерднее бьют часы за стенкой, четвертинки часа я еще стараюсь не расслышать, однако получасовой бой настроен слишком громко, хоть и мелодично; но не могу же я выказывать себя полнейшим самодуром и потребовать остановить еще и эти часы. Да это и не поможет ничуть, какой-то шепоток будет в квартире всегда, дверной звонок будет звонить, вчера жилец кашлянул всего два раза, сегодня уже чаще, этот его кашель отдается во мне куда большей болью, чем в нем самом. Мне не на кого даже сердиться, хозяйка с утра за вчерашний шепот извинилась, мол, это был исключительный случай, и только потому, что жилец (из-за меня) сменил комнату и она хотела ему на новом месте все показать, да и дверь она тоже завесит тяжелой портьерой. Очень любезно, и тем не менее я, судя по всему, уже в понедельник от комнаты откажусь. Конечно, я донельзя избалован тишиной предыдущей квартиры, но, с другой стороны, жить иначе я просто не могу. Не смейся, Ф., и не считай мои страдания презренными, конечно, сейчас страдают столь многие, и причины их страданий куда серьезней, нежели шепот за стенкой, но даже в самом тяжком случае они борются за свое существование или, вернее, за отношения, связывающие их существование с людской общностью, – не иначе, чем я, не иначе, чем всякий. Так что напутствуй меня добрым пожеланием в дальнейших квартирных исканиях.