Роберт Хайнлайн - Переменная звезда

• Название: Переменная звезда
• Автор: Роберт Хайнлайн
• Издательство: ЭКСМО
• Жанр: Научная Фантастика
• Год: 2007
• ISBN: 978-5-699-23161-4

Настоящая сенсация для любителей фантастики! Никогда не публиковавшийся роман Роберта Хайнлайна, завершенный после его смерти одним из ведущих современных фантастов Спайдером Робинсоном! Здесь есть все то, за что миллионы читателей всего мира любят Грандмастера Фантастики, – фирменные хайнлайновские приключения, неповторимый стиль, ошеломляющий драйв и безграничный полет фантазии. Итак, Вселенная Роберта Хайнлайна вновь открывает нетерпеливым исследователям свои бескрайние просторы!

Впервые на русском языке!

---

В тот вечер мы не только выбирали названия. Было сделано несколько разумных предложений. Специалист по выживанию в экстремальных условиях, Джеральд Нейв, к примеру, предложил учредить какой-нибудь приз за, как он выразился, "самую конструктивную жалобу месяца". Вмешался Сол Шорт и предложил ввести еще и наказание за наименее конструктивную жалобу, но Меррил строго лишила их голоса.

Самым популярным оратором на этой конференции был, конечно же, Зог. Он говорил о том, каким будет наш новый мир, о том, какие условия жизни нас ждут на планете, о некоторых растениях и животных, встреча с которыми нам предстояла. Зог не слишком вдавался в детали – он просто старался создать у нас ощущение нашей новой родины. Его рассказ звучал волнующе, захватывающе, загадочно. Влажная планета, поросшая джунглями, окутанная туманами, кишащая жизнью настолько экзотичной, что о ней можно было рассказывать сказки детишкам на ночь. Зог рассказал о змеях-обручах, которые хватали зубами собственный хвост и сворачивались в подобие колеса, а потом, работая мышцами живота, могли кататься по тропинкам, проложенным по джунглям, орудуя здоровенными клешнями, как ножницами. Этот рассказ у всех вызвал смех. Затем Зог с самым серьезным видом стал излагать принцип движения реактивного слизня, и тут уж весь корабль зашелся в конвульсиях хохота. Меррил с трудом восстановила тишину. Потом несколько месяцев подряд слова "зеленый туман" многих заставляли хохотать до упаду. Помню, в тот день я поймал себя на мысли о том, что впервые вся колония дружно смеется над чем-то вместе. Мне очень хотелось верить, что не в последний раз.

Зогу даже удалось – только не спрашивайте меня, как – поведать всем о смертельной опасности лесных пожаров, с которой нам предстояло столкнуться, и даже об угрозе Голодного Призрака, в такой манере, что это тоже выглядело как сказка на ночь – жутко, но не страшно. Думаю, если бы надо было проголосовать, большинство людей согласилось бы со мной в том, что история колонии Браво, как настоящего, а не просто потенциального общества, начинается с того момента, когда в тот вечер взял слово Камал Зогби. До этого мы были просто здоровенной консервной банкой, набитой кучей дурно пахнущих незнакомцев. А когда его выступление закончилось, мы знали, что стали семьей – такой семьей, которая в один прекрасный день, собравшись вместе, сотворит целый мир "с нуля", имея среду обитания, удивительно похожую на ту, какая была на Земле на ту пору, когда там эволюционировали люди. И еще мы знали, что нам предстоят приключения. Все, что мы совершим, станет легендами на десять тысяч лет. Это будут первые легенды нашей планеты.

Потом было еще несколько обязательных завершающих речей и объявлений, а затем Меррил закрыла собрание точно в то самое время, какое назвала вначале: в двадцать три ноль-ноль по времени "Шеффилда".

То есть по бортовому времени. К этому моменту нашего полета, через шесть месяцев после старта, мы уже начали пользоваться вместо солнечного времени часами доктора Эйнштейна. Вступило в силу сокращение Лоренца, и мы теперь старели значительно медленнее, чем те люди, которых мы оставили в Солнечной системе.

Но насколько медленнее? Пока – не так уж сильно. В то мгновение, когда мы, находящиеся на борту "Шеффилда", пересекли шестимесячную отметку нашего путешествия, жители Солнечной системы были всего на семнадцать с половиной часов старше нас.

Но по мере нарастания нашей скорости, эффект должен был постепенно усиливаться. А постоянное ускорение нарастает быстро.

К истечению одного года полета разница между нами и жителями Солнечной системы составит уже около семи дней и семи часов.

Через два года – пятьдесят восемь дней. Через пять лет наши часы разойдутся почти на три года. Мы будем лететь со скоростью, составляющей 0,038 от скорости света.

А к окончанию десятого года полета, когда мне исполнится двадцать восемь, на Земле пройдет больше сорока пяти лет. Оставшейся на Земле Джинни будет около шестидесяти четырех.

А мы уже будем лететь со скоростью, составляющей 99,794 процента от скорости света.

Потом мы развернемся на сто восемьдесят градусов, и все пойдет с точностью до наоборот, и если все сложится как надо, если мы окажемся на орбите Новой Бразилии согласно намеченному плану, мы, волынщики, будем на двадцать лет старше, а люди в Солнечной системе к этому моменту состарятся на восемьдесят пять лет. Джинни исполнится сто три года, но, скорее всего, она будет выглядеть на восемьдесят, не старше.

Время всегда потрясало меня, как одна из идей некоего Условно Разумного Дизайнера, который не подумал подвергнуть ее нормальному бета-тестированию перед запуском в производство.

Знаю: говорят, время служит для того, чтобы все не случилось сразу. Но что в этом было бы такого ужасного? Можно было бы увидеть и Большой Взрыв, если он имел место на самом деле, и Энтропическую Смерть, если она действительно произойдет когда-нибудь. Так или иначе, можно было бы знать наверняка. Все что угодно можно было бы узнать. Вы бы узнали, как обманулись Адам и Ева, узнали, чего им, по их мнению, хотелось. Гнозиса. Знания.

Вот все бы и получили знание. И больше никакой чепухи на постном масле.

Да, согласен, не останется никаких отсрочек и ожиданий. Но останутся сюрпризы. Все и всегда будет полным сюрпризом.

Как-то раз Сол сказал мне, что из меня получится потрясающий консультант на обширном поприще устройства вселенной. А я ему сказал, что ему стоило бы нанять меня на работу: некоторые эксперты говорили, что он и его собратья, релятивисты, творили мини-вселенные, словно мыльные пузыри, в течение каждого рабочего дня. Сол ответил, что в тот момент, как только кто-то из его сотрудников начнет жаловаться на жизнь, он сразу возьмет меня, чтобы я у них там все устроил по-новому.

Мне плевать на то, что там болтает доктор Эйнштейн: мои собственные часы, казалось, шли быстрее с течением дней. Первые несколько часов после того, как мы покинули орбиту Земли, вроде бы тянулись целую вечность. Первые несколько дней словно бы заморозились. Потом, на протяжении недель, каждая минута каждого дня приносила новую информацию, новых людей, новые ситуации, новые проблемы, новые ошибки, новые вещи, которые нужно было узнать и которые нужно было забыть. Через несколько месяцев, разумеется, этот поток начал постепенно спадать. Прошло шесть месяцев – и я уже более или менее сносно ориентировался в том, где найти для себя побольше хорошего и как избежать большей части плохого, и вот тут дни начали пролетать так, что я и не замечал, а события, вместо того чтобы развиваться плавно и постепенно, рванули во весь опор.

Между тем многое таки развивалось. К концу первого года полета я встречался с шестой по счету девушкой.

Я уже дважды упомянул о самой первой из них, но, наверное, вы ее попросту не заметили. Робин Финн была примой в той пьесе, на которую я водил Кэти в вечер нашего первого и последнего свидания. Она была той самой актрисой, которую я так восхвалял до того, как все покатилось к чертям. Когда Робин взяла слово на нашем первом городском собрании и выступила в защиту сокращения "Браво", я сидел с ней рядом, держал ее за руку и подбадривающе улыбался. Это я первым крикнул: "Браво!", когда она закончила выступление. В результате заработал пылкий поцелуй после окончания собрания.

И это, стыдно признаться, почти все, черт бы меня побрал, что можно рассказать о наших с ней отношениях. Этот поцелуй, пожалуй, был их апогеем.

Если бы моя жизнь была пьесой, Робин стала бы в ней главной героиней, живой, волнующей, источником нескольких судьбоносных прозрений. Она должна была бы произнести хотя бы одну или две строчки, которые начали бы преследовать меня к третьему акту. К сожалению, некому было написать для нее эту роль, а импровизировать она не мастерица. На сцене она была живой и волнующей. За кулисами она обычно занималась тем, что размышляла над тем, как бы ей стать живой и волнующей в следующий раз, когда она поднимется на сцену.

Получается, будто я хочу сказать, что она более зациклена на себе, чем я, но это было бы нечестно и несправедливо. С полной откровенностью могу заявить, что главная привлекательность Робин для меня состояла в том, что она являлась женской особью с температурой тела в тридцать шесть градусов и была не против моего общества в социальном плане. Конечно, тогда я не определял свои чувства таким образом, но, рассматривая их ретроспективно, я вижу, что самой главной из пережитых мной тогда эмоций было, пожалуй, чувство облегчения из-за того, что я наконец смог отказаться от услуг доктора Эми.

У нас с Робин не получилось даже романтической встречи. Она подошла ко мне после того, как я отыграл в "Роге изобилия", и спросила, как называется пьеса, которую мы только что исполнили вместе с Кэти. Пьеса называлась "Очерчивая кривую" – дуэт для сопрано-саксофона и клавишных, написанный композитором из двадцать первого века Колином Макдональдом. Я спросил Робин, не даст ли она мне свой адрес электронной почты, чтобы я смог послать ей оригинальные записи Макдональда, и послал, а через пару дней у нас завязалась необычайно оживленная переписка, и в конце концов мы договорились о свидании. Вот, собственно, и все.