Колин Таброн - К последнему городу

• Название: К последнему городу
• Автор: Колин Таброн
• Издательство: Издательство «РОСМЭН-ПРЕСС»
• Жанр: Современная проза
• Год: 2004
• ISBN: 5-353-01507-Х

Пятеро европейцев, трое мужчин и две женщины, отправляются в путешествие по Андам к развалинам полулегендарного города Вилкабамбы – города, в котором инки нашли свое последнее пристанище в борьбе с завоевателями-испанцами. Никто из путников даже не догадывается о том, что им предстоит преодолеть не только все тяготы путешествия, но и взаимное недопонимание и даже враждебность. Примириться с прошлым и заново обрести себя – вот основная задача, которую приходится решать европейцам.

---

Она услышала в его голосе знакомую горечь. Много лет назад, отчаянно пытаясь утешить Роберта после смерти его отца, она предложила ему то же самое затертое клише: бессмертие в памяти людей. Уже тогда он отверг это, беспомощно обнимая ее.

Теперь, как будто читая ее мысли, Роберт сказал:

– Потому что воспоминания не всегда хранят чистую правду, разве не так? Сам человек исчезает навсегда. На самом деле инки общались не с умершими. Они оставались лишь с собственными образами умерших и домыслами о них. – Он развернул мумию так, чтобы лучше ее рассмотреть. – В этом теле ничего нет. Его здесь нет. – И он снова принялся что-то быстро писать, как будто боясь, что пастух прогонит их отсюда раньше, чем он опишет этот труп в мельчайших подробностях.

Камилла повернулась к нему спиной. Скрип его ручки вызывал у нее чувство отвращения. Каждый раз, когда он заканчивал страницу, раздавалось самодовольное потрескивание. Камилла бросила взгляд на пастуха, в надежде найти поддержку, но он не понимал их. Он все мял и мял в руках шляпу, пытаясь скрыть непонятный стыд. В конце концов Камилла попыталась успокоиться и сказала, обращаясь к стене:

– Я думаю, мертвые заслуживают такого же покоя, как больные или спящие. Они беззащитны.

Роберт продолжал писать.

– Ты сама сказала, что они мертвые.

– Тело тоже часть человека.

– Но это даже не тело. Его полностью выпотрошили.

Она снова взглянула на скорчившуюся фигурку и вдруг осознала, что ее всю трясет, трясет от чего-то, похожего на жалость. Ей даже захотелось обнять этого молодого мужчину. Она не замечала никаких надрезов на его сморщившемся торсе.

– Он все еще человек, – просто сказала Камилла.

– Нет. Здесь ничего не осталось. Ни сердца, ни печени, ни даже мозга. Они вынули из него абсолютно все.

Говоря все это – а его слова казались ему чужими словами, совершенно безжалостными, – Роберт чувствовал, как это странно звучит. Он смотрел на забальзамированную оболочку. Все внутренние органы в таких телах извлекались через задний проход или влагалище, и оставалась только эта призрачная тень человека. Для инков внешнее было важнее, чем внутреннее, – его облик, черты, которые они привыкли видеть изо дня в день. При бальзамировании даже мозг – оплот памяти – просачивался вниз по телу, как жидкость, и впитывался в подкладку из хлопка, на которое было посажено мертвое тело. Так что все, чем был когда-то этот человек, его память о прошлом, концентрировалось в этом хлопковом тампоне. Роберт оглядел каменную комнату, как будто в ней могло быть что-то еще. Но комната была пуста. Он думал: в высохших флюидах мертвого мозга собраны все истории человеческих жизней. И он представил, как они освобождаются и улетают в воздух, когда человек умирает – воспоминания прошлого, инков, его собственного отца, – как они свободно парят в своем мире: весь воздух оглашен криками этих историй.

Но Камилла, рассердившись, отошла от трупа. Она сказала:

– Если он – ничто, зачем тогда писать о нем? Оставь его, оставь его в покое.

Она терпеть не могла, когда пользуются чужой трагедией, чужими святынями. Она видела в этом обычную журналистскую страсть к сенсациям – страсть, которую, по его словам, он сам презирал.

Камилла вышла из комнаты на солнце и уставилась на окружавшие их горы. Естественно, очень интересно описывать всякие ужасы. Но, когда ее гнев прошел, она поняла, не без стыда, что ее оттолкнуло вовсе не то, как Роберт обращался с мертвым телом, и что они нарушили его покой. Работая исследователем, как бы то ни было, она привыкла собирать разного рода факты. И если бы Роберт действительно смог воспользоваться увиденным и что-то создать – из этой печали, ужаса и вечного покоя – чего угодно, – она бы только порадовалась вместе с ним. Но Камилла вдруг поняла, что он не сможет этого сделать. У него просто нет таланта, в смятении подумала она. Он не может достоверно рассказать о мертвом мужчине. И он даже не подозревает об этом.

Она оглянулась, но тут же пожалела об этом. Она увидела Роберта, он казался таким высокомерным, записывая то, отмечая это, а высохшие пальцы заслоняли мертвые глаза от дикого скрипа ручки. Разумеется, Роберт бы назвал ее слишком сентиментальной, но на самом деле она была такой же, как и он. Настоящее, естественное описание, даже если оно вторгается, куда не следует, ей бы понравилось. Но у Роберта просто не хватало таланта. Она вдруг поняла, что боялась этого задолго до того, как они отправились в путешествие.

Не то чтобы Роберт был второсортным журналистом, нет, в своем роде он был даже очень неординарным. Он умел жонглировать идеями и извлекать факты из своей цепкой памяти. Но он был не в состоянии описать лицо или чувство. Наверное, этот талант не имел ничего общего с интеллектом или сочувствием.

Это был просто дар свыше или, скорее, отклонение, как врастающие на ногах ногти. А многие вещи он просто не замечал (иногда она причисляла к ним и себя) или, может быть, полагал, что они не заслуживают его внимания.

Но когда Роберт, нагнувшись, вышел из каменного склепа, его радость от того, что он чего-то достиг, которую Камилла ожидала от него каждый раз, когда он опускал исписанный блокнот в карман, была чем-то омрачена. Чем-то, напоминающим печаль. Пастух за его спиной жестами показывал, что ждет оплаты, но так ничего и не получил. И Камилла вдруг почувствовала странное разочарование. Роберт больше не был похож на себя – казалось, его самоуверенность пошатнулась, он понял то, о чем только что думала Камилла, – и ее злость постепенно отступила.

В тот вечер над горами разразилась сильная гроза. Пучки молний ярко освещали их лагерь, как будто кто-то снимал в палатках фотоаппаратом со вспышкой, и шесть часов подряд лил сильный холодный дождь.

Франциско то и дело отрывался от книги. Пламя свечи постоянно гасло, и при каждом ударе грома у него тряслись руки. Один раз к нему заглянул кто-то из погонщиков и со странной нежностью, свойственной этим людям, спросил, все ли с ним в порядке. Сеньора Жозиан, сообщил погонщик, заболела. Но Франциско не знал, какое он имеет к этому отношение. Он чувствовал, что бельгийцы его презирают. Сегодня вечером он даже не пошел на ужин в общую палатку, а остался здесь, перед раскрытыми книгами и зеркалом инков – своим талисманом.

Дождь усилился и тяжело застучал по брезенту палатки. На сей раз Франциско не стал зажигать свечу, а просто лежал в своем спальном мешке под ужасающими вспышками молний, протирая кварцевую поверхность рукавом рубашки. Он знал, что теперь относится к зеркалу с еще большим трепетом, чем раньше. Там, в Испании, ему казалось, что в столь долгом изгнании оно навсегда потеряло свое предназначение. Но сейчас, крутя его в пальцах, он думал о том, что оно кажется ему незнакомым. Может быть, здесь, среди родных зеркалу гор и городов, оно вновь наполнилось своей прежней силой. Блеск его темного камня стал зловещим. Ведь, несмотря ни на что, его народ украл это зеркало у инков. В нем больше не было места для лица Франциско.

Луи не волновался из-за высокой температуры Жозиан. Девушка была очень болезненной. В Эно она время от времени жаловалась на легкое недомогание или головную боль, а когда начиналась эпидемия гриппа, то вирус всегда находил себе пристанище в этом хрупком организме.

Но ее болезнь заставила его окончательно выйти из себя по поводу этой идиотской экспедиции. Они искали всего лишь легкой прогулки верхом вдали от навьюченных рюкзаками туристов в Куско, а вместо этого оказались в этом чистилище, где о них пытался написать английский журналист и помолиться испанский священник. Чтобы отойти от всего этого, им придется целый месяц прожить в Париже или Провансе.

Жозиан лежала на своем спальном мешке под колышущимся брезентом, ее щеки налились болезненным румянцем. Там, в Бельгии, он окружил бы ее отцовской заботой, приготовил бы ей какое-нибудь простое рыбное блюдо или омлет с целебными травами, и к утру она бы окончательно выздоровела. Им обоим нравились их роли – казалось, ее хрупкость уравновешивает его возраст. Но здесь они были вынуждены довольствоваться едой индейцев кечуа. Ей придется выздоравливать, питаясь сушеным лесным картофелем, бататом, сгущенным молоком, вяленым цыпленком, бананами и папайей.

Луи со злостью думал о том, как же он все это допустил. Сколько еще дней осталось? Четыре? Пять? И еще этот Вилкабамба, думал он. Мы все мечтаем увидеть Вилкабамбу! Он вытянулся рядом с Жозиан. С него градом тек пот. Не надо много ума, чтобы догадаться, как выглядит Вилкабамба. На нем все еще глупая слава побежденного. Никто не решается это признать, думал он, но инкская цивилизация ужасно скучная. У них был тоскливый, механистический коммунизм, озаряемый лишь их вождем, притворявшимся, что он говорит с солнцем. С их дорогами, законами и нехваткой цивилизованных удовольствий, они были римлянами раннего американского мира.