Николай Булгаков - Я иду гулять

• Название: Я иду гулять
• Автор: Николай Булгаков
• Жанр: Прочая детская литература

---

Такие, исторические, появления были самыми заметными во дворе. Мы тоже смотрели, мы завидовали, и нам снилось, как и мы здесь так появляемся, что все ахают.

Двор - это была своя страна. Это была замкнутая система, в которой полагалось быть по традиции целому набору персонажей. В него, конечно, входили, кроме нескольких обычных тружеников, пьяница, жулик, странный одинокий человек, голубятник, ученый (ими была наша семья, про меня говорили: "Вон Колька-ученый пошел" - мои родители были инженеры), скандалистка - иногда не в одном экземпляре (это естественно: такое одиночество для нее губительно). И конечно, были яркие индивидуальности.

У меня в квартире была только одна соседка. Но она была яркая индивидуальность.

Она жила, наверное, дольше всех в нашем дворе. Один раз я ей говорю:

- Во, посмотрите, трещина-то у меня какая на потолке.

Она говорит:

- Да, это бомба упала в соседний дом. Когда же, в революцию... или в войну?.. Или в революцию?

И смотрит вопросительно на меня.

Она родилась в конце прошлого века. Никто, правда, не знает точно, в каком году. Потому что она вроде когда-то прибавила себе два года возраста, чтобы ее взяли на работу. Так и осталось. Ее еще в 1912 году привезли из деревни в Москву, и она последующие бойкие для трамвая годы работала кондуктором, а с 1937 года до пенсии - контролером. Она очень много повидала в трамвае и из трамвая. Один раз - она рассказывала - был страшный мороз, впрыгивает к ней гражданин:

- Кондуктор! Кондуктор, ничего не знаешь?

- А что?

- Ленин умер...

А потом как-то вбегает один:

- Кондуктор, слышала?

- Что такоича?

- Война!..

Теперь годы были уж не те, все проявлялось вяло, а раньше (мне так говорили) Полинка играла заметную роль во дворе. Она знала все и про всех. И она могла, если что, потягаться с любой скандалисткой.

Скандал - это было самое главное событие во дворе. Я застал скандалы. Они заключались в том, что две скандалившие выходили на пороги своих квартир и начинали кричать на какую-либо из тем.

У скандала были свои законы. Кричать нужно было не все, а только то, что нужно. Например, как можно громче повторить все угрозы, три раза - чтобы весь двор слышал (а двор слушал), что та - угрожает, и конкретно чем.

И еще моя соседка была до войны во дворе богатая: у нее с мужем, шофером, были зеркальный шкаф и велосипеды. После они разошлись (он был пьяница), и он при мне лишь изредка приходил, но у них ничего не получалось. Однажды в такой приход он сломал ей ребро (сел в тюрьму - тут, через дорогу, в Бутырскую), а она обварила его кипятком.

Мы переехали в эту квартиру из соседней, когда мне не было года. Полинка сделала мне к моей первой годовщине подарок, которым потом всегда очень гордилась - ночной горшок ("самое что ни на есть нужное!"). Я ее обожал, звал даже мамой, меня было невозможно выманить из ее комнаты. Она меня тоже обожала. (Потом, когда я уже вырос и она передавала мне, что "звонили из радива" - которое стояло всегда под салфеткой у нее на комоде! она плакала иногда, потому что я стал таким "большим человеком", а был таким маленьким.) Вообще все тогда было между нами хорошо. Я помню (очень давно), как на Полинку напал ее пришедший муж, а мама заступилась за нее. А отец за маму, и наше всеобщее дело победило.

Когда мы дружили, бывало очень хорошо. Я учился во вторую смену, она уже не работала, и по утрам мы были одни в квартире. Я прятался и слушал, когда затопают ее (особые, самошвейные) тапочки? А она уже знала, и шла, и говорила как бы про себя, но нарочно громко:

- Куда же девался этот поросенок худой?.. Где же это собачье мясо?..

А я сидел под роялем и балдел от удовольствия, не шелохнувшись.

Когда мы приезжали домой после лета, мы с ней соскучивались друг по другу, обнимались, и я целовал ее в улыбающиеся щеки, как в ласковые праздничные пирожки.

И опять были наши будни. Она смахивала последние крошки со своей старенькой клеенки, и делалось уютно, хорошо, и от радости хотелось поерзать на стуле. Потом доставала свои старые, особенные карты, снимала резинку и отдавала их мне. Я сдавал, а она ревностно глядела, чтобы я делал все аккуратно, не кощунствовал, и раздражалась, если у меня карта открывалась. Но тут же добрела. Я предлагал ей, как она это делала мне, снять полколоды. Но сама она отвечала: "С дурака шапку сними!"

И мы играли. В дурака, а особенно - в девятку (вдвоем!). Я выигрывал, даже дошло до рубля, но она все равно была рада игре.

У нее было самое маленькое образование, какое только может быть. Но она была интересным человеком, ни на кого не похожим, не просто какой-то старушкой, это слово к ней не подходило. ("Мне большие люди говорили, полковники, что то, что есть у меня в голове, это совсем не плохо").

И, приходя из школы и едва успев развязать галстук, я сам собой оказывался в ее комнате... В этой комнате были ее любимые, всегда странные вещи: глиняная обезьянка с подвязанной рукой (очень любимая), собачка на зеркальном шкафу - как бы сбегающая вниз, фарфоровый охотник с собакой, позолоченные огромные часы с фигурками, не могущие ходить. И многочисленные картины с обнаженными амурами. Картины эти под стеклом были развешаны так, что лежа на диване затылком к окну в них, как в перископ, можно было видеть в окно, кто во дворе пошел.

Полинка говорила и мне: "Полежим культурненько" - то есть на диване, положив ноги на стул (по росту мы тогда были одинаковыми, только я в несколько раз тоньше). И она, оторвавшись от картин, рассказывала мне разные истории, которые с избытком происходили в прошлом. Вот одна из них.

В 1928 году едут они, как всегда, а как сворачивать за Красной площадью к Москве-реке - трамвай на бок кувыркнулся, и одно колесо над водой повисло.

Она обожала трамваи ("транваи"), могла о них сколько угодно говорить. Например, как она сразу отличала жуликов в пассажирах и даже однажды одному красноармейцу, у которого в кармане уже орудовала определенная рука, намекнула про это ("Гражданин, это не у вас мелочь упала?"), за что жулики оставили ее без выручки. (Не совсем, правда, потом отдали: вся выручка, три ее зарплаты, вдруг так же таинственно снова оказалась в сумке. Это они просто попугать: мол, ты здесь работаешь - мы тебя не трогаем, и ты нас не трогай.) Или, например, как в трамвае люди умирали. Да, бывало: вот он умер, в давке незаметно, а на конечной станут люди выходить - он и упадет.

У нее было чувство юмора, хитрое. Она любила разыгрывать. Не абы похохотать, а по-настоящему: посмеяться над человеческим лицемерием, над глупостью. Одна пара из девятой квартиры все время причитала:

- Ах, мол, нет вот у нас ребеночка...

- Так вы возьмите из казенного дома, там сколько хочешь отдают, говорила им Полинка.

- Нет, ну, это как-то не так... Вот если бы кто-нибудь подбросил...

И однажды Полинка, действительно, принесла после работы сверток с ребенком, положила его в нашем вестибюле. И наблюдает в щелку (она уморительно мне про все это рассказывала): кто что будет делать?

Открывается одна дверь, вторая... Все ахают и скрываются в своих квартирах - а то еще брать придется, раз нашел! Наконец открывается Полинкина дверь (наша, стало быть - только давно), и она говорит:

- Ой, какой ребеночек! Чей же это?..

Берет его на руки.

- Ой, какой хорошенький!..

В ту же секунду распахиваются все двери нашего этажа и выходят соседи. И начинают обсуждать. Просят показать.

А она не торопится. И говорит той паре из девятой квартиры:

- Вот как вам повезло! Как раз вы хотели, берите!

А они говорят:

- Да ну, он какой-то... слишком маленький... Лучше ты возьми, Полин! У тебя же нет детей!..

Полинка качает его, любуется им, а после говорит:

- Что, не хотите?

И как бросит его со всей силы!.. Тут все ахнули и еще раз ахнули, когда из свертка полетела одна солома...

Она была внутри себя добрым, очень добрым человеком. Ее волновали другие люди, вернее, их горести - она плакала от них. Когда приходил наш разведенный член семейства, она спрашивала в середине разговора:

- А как ваши душевные дела?..

Я любил эту землю - землю нашего двора.

Мы ее хорошо знали. Вся наша жизнь проходила на ней. Она была исчерчена нами и истыкана нашими напильниками (когда играли в "города", "чира полмира!!"). Мы прижимались к ней даже губами (когда тянули из нее спички, что полагалось при игре в "ножички"). На ней еще не было асфальта, она была очень доброй (даже если споткнешься).

Вот ползешь в пальтишке под листьями где-нибудь в саду, прямо по земле, прижимаясь к ней, и не думаешь, конечно, ни про какую "грязь", потому что в этот миг одно: прятки!!!

И еще мы знали, что железяка, чуть выпирающая из земли в середине двора, - это от "щели", которая была под двором в войну.

Вдруг выглядываешь в окно: двор совсем другой, земли нет - он белый! Во дворе - зима. Снег - чистый, можно лизнуть. И огромные нежные валы по бокам дорожек, расчищенных к нашему флигелю и другим дворником тетей Соней. Снег! - это совсем другая жизнь.