Владимир Николаевич Орлов - Гамаюн. Жизнь Александра Блока.

• Название: Гамаюн. Жизнь Александра Блока.
• Автор: Владимир Николаевич Орлов
• Издательство: «Известия»
• Жанр: Биографии и Мемуары
• Год: 1981

"Я попробовал рассказать о жизни Александра Блока, выбрав свободную форму изложения, но не допуская ни малейшего вымысла. Жизнь Блока воссоздана здесь по его дневникам, письмам и сочинениям, а также по свидетельствам людей, хорошо знавших поэта и сказавших о нем правду." 

Вл.Орлов

---

Вообще, отношения Блока с Мережковскими – это растянувшаяся на долгие годы цепь попеременных расхождений и сближений То он говорит, что не может больше слышать их «возобновляющуюся как холера» болтовню о Христе, то признается: «Я их люблю все-таки…» И так тянулось до октября 1917 года, когда произошел полный и окончательный разрыв. При всем том верным остается сказанное о Блоке Зинаидой Гиппиус: он всегда был «около нас, но не с нами»; все, чем жили они, «отскакивало от него».

Так или иначе, в 1908 году Блоку негде было сказать свое слово, кроме как в Религиозно-философском обществе. Сохранился набросок (конспект речи), где он объяснил, что вступает в общество в надежде, что оно «изменится в корне». Ни от церкви, ни от богоискателей он ничего не ждал. Но допускал возможность, что найдутся «свежие люди», которые захотят его выслушать и, авось, разделят его тревогу.

Впрочем, он тут же оговорился: «Может быть, я глубоко ошибаюсь».

Так оно и получилось.

Тринадцатого ноября Блок выступил в открытом заседании общества с докладом «Россия и интеллигенция».

Внешним образом то был ответ публицисту Герману Баронову, обличавшему М.Горького за «обожествление народа» в повести «Исповедь». Блок возразил: сердце Горького «тревожится и любит, не обожествляя, требовательно и сурово, по-народному, как можно любить мать, сестру и жену в едином лице родины – России».

Но возражение Баронову было для Блока делом десятым. Он вступил в разговор, чтобы сказать о своем. За неделю до доклада он писал матери: «Чем ближе человек к народу (Менделеев, Горький, Толстой), тем яростнее он ненавидит интеллигенцию».

Что происходит в России? «Медленное пробуждение великана». Пробуждается к активной исторической жизни полутораста миллионный народ. И есть несколько сот тысяч интеллигентов, которых от народа отделяет «недоступная черта» (пушкинское слово). По обе стороны черты – «люди, взаимно друг друга не понимающие в самом основном». Это непонимание, нежелание увидеть и узнать друг друга «определяет трагедию России».

Как видим, трагедия России понималась узко, вне общих реально-исторических закономерностей и решающих сдвигов, была сведена к частному вопросу о взаимоотношениях народа и буржуазной интеллигенции. Понятие классовой борьбы, так ярко вспыхнувшей в революционные годы, в размышлениях Блока не присутствует, хотя в стихах он и писал о рабочем, призванном сокрушить повапленный гроб капитализма. Народ у него – некое нерасчлененное целое, грозная, но безликая «стихия».

Блок оставался целиком в пределах своей лирически претворенной темы. В качестве главного аргумента опять привлекается Гоголь, призывавший «умертвить себя» – то есть отречься от всего самого дорогого, личного, во имя России, ради ее жизни, чтобы получить право «подвизаться в ней».

Нынешняя хилая интеллигенция, доказывал Блок, к такому отречению неспособна, как неспособна и к подвигу, потому что сгноила свои мускулы на богоискательских прениях и вечерах «нового искусства». Потеряв веру в «высшее начало», она погрязла в духовном нигилизме, формы которого многообразны, начиная с вульгарного «богоборчества» декадентов, кончая «откровенным самоуничтожением – развратом, пьянством, самоубийством всех видов».

Единственное, что может исцелить интеллигенцию, это приобщение к народу. Если интеллигенция все более пропитывается «волею к смерти», то народ искони носит в себе «волю к жизни». Понятно в таком случае, почему и неверующий бросается к народу, ищет в нем жизненных сил: просто по инстинкту самосохранения. Бросается – и наталкивается на недоверие, молчание, «недоступную черту».

Тем самым и в характеристику интеллигенции не было внесено необходимой ясности. Блок взял, что называется, через край. В сущности, обличал он тонкий слой столичной интеллигенции, затронутый воздействием декаданса. Но была ведь и в столицах и «во глубине России» другая интеллигенция – демократическая, трудовая, не зараженная никакими декадентскими болезнями, занятая не безответственной болтовней, но реальным, живым, насущно полезным делом.

Блок соглашался, что какая-то часть интеллигенции не оторвалась от народа, что есть «передовые люди, вдохновляемые своим трудом, стоящие на честном посту», но считал это исключением, подтверждающим правило.

Гоголю Россия представилась тройкой, летящей в неизвестное. Блок по-своему истолковывает гоголевский образ. Тройка вырастает в грозный призрак трагического столкновения интеллигенции с народом, – столкновения неизбежного, если оба стана не сотрут «недоступную черту». Блок вопрошает: а что, если тройка «летит прямо на нас», «свято нас растопчет», не оставит камня на камне от «нашей культуры»? Что, если, «бросаясь к народу, мы бросаемся прямо под ноги бешеной тройке, на верную гибель»?

Немного погодя он уточнит свою мысль: «А стихия идет. Какой огонь брызнет из-под этой коры – губительный или спасительный? И будем ли мы иметь право сказать, что это огонь – вообще губительный, если он только нас (интеллигенцию) погубит?»

Мысли знакомые. Они сродни жертвенным настроениям «кающихся дворян» XIX века. Есть в них нечто и от тоже жертвенных (но уже по-другому – без покаяния) предвещаний русских символистов, от брюсовского обращения к «грядущим гуннам»:

Бесследно все сгибнет, быть может,
Что ведомо было одним нам,
Но вас, кто меня уничтожит,
Встречают приветственным гимном.

… В день, когда выступал Блок, публики в Религиозно-философском обществе собралось много. Была молодежь. «Я увидел, что были люди, которым я нужен и которые меня услышали», – писал Блок матери. Когда он кончил, его обступили сектанты, звали к себе. Объявленные прения были запрещены полицией, – этот инцидент вызвал много откликов в прессе. (Прения все же состоялись – в закрытом заседании 25 ноября.)

После собрания Блок, несколько взбудораженный выступлением, встречами, вмешательством полиции, привел к себе на Галерную Евгения Иванова. Едва приступили к чаепитию, в квартиру позвонили. Пришла незнакомая девушка, только что слушавшая Блока, «очень глубокая и мрачная». Сидела до поздней ночи, спрашивала – стреляться ей или нет, ушла как будто немного успокоившись. «Она знает все, что я писал, не только стихи, но все статьи. Хорошо знать, что есть такие читательницы».

Вообще он стал все чаще сталкиваться со «свежими людьми», с демократической молодежью. Известность его быстро росла, к нему тянулись за советом, просто за сочувствием. Один из неведомых Блоку корреспондентов просил его о встрече: «…это было бы праздником моей жизни. До того крепко я люблю Вас и уважаю… Мощная, сильная фигура Ваша твердо стоит в моем воображении».

Как раз в это время у Блока установилась связь с небольшой группой начинающих писателей, которые назвали себя «Кружком одиноких». Среди них был одержимый правдоискатель и горький пьяница А.С.Андреев (тот самый, что просил о встрече), курсистка Маня Либерсон, какие-то Малкис, Веревкин, Мейксин. «Одинокие» вознамерились издавать литературные сборники или газету, пригласили к сотрудничеству Льва Толстого, Леонида Андреева и Блока. Из замыслов их ничего не вышло, но Блоку хотелось «поискать среди них людей» и написать для их издания статью о том, что «единственное возможное преодоление одиночества – приобщение к народной душе и занятие общественной деятельностью».

Тогда же Блок близко познакомился с курсисткой-бестужевкой Зоей Зверевой. Они встречались и переписывались много лет. «Значительная и живая» – так отозвался Блок о Зверевой. Он позвал ее к себе на чтение «Песни Судьбы», по ее инициативе читал драму на Бестужевских курсах, выслушивал и принимал ее советы. Из переписки выясняется, что Зверева, девушка левых убеждений, очевидно связанная с революционным подпольем, привлекла Блока к делу помощи политическим заключенным, каторжанам и ссыльным – то ли устройством литературных вечеров и концертов с благотворительной целью, то ли путем сбора денежных средств, одежды, книг.

Среди «политических», как-то связанных с Блоком, был некий «товарищ Андрей». Известно, что в том же 1908 году поэт деятельно хлопотал о спасении людей, которым грозила смертная казнь.

Вернемся, однако, к судьбе доклада о России и интеллигенции.

Предполагалось, что он будет опубликован в «Русской мысли». Но редактор журнала Петр Струве, столп кадетской общественности, бард империалистической «Великой России», был «совершенно возмущен» выступлением Блока и опубликовать его «безответственный» доклад отказался наотрез.

Блока это происшествие только укрепило в его позиции. Припомнив толстовскую «Смерть Ивана Ильича», он писал для себя: «Бараны, ослы, скоты! Дело идет не «о почках или тонкой кишке, а о жизни и смерти»… А пока – «стать выше» этих кадетов, этой дряхлой и глубокоуважаемой сволочи… Пусть даже все под разными предлогами отказываются пропечатывать мои идеи. Это – доказательство, что идеи – живые. Живое всегда враждебно умирающему».