Владимир Николаевич Орлов - Гамаюн. Жизнь Александра Блока.

• Название: Гамаюн. Жизнь Александра Блока.
• Автор: Владимир Николаевич Орлов
• Издательство: «Известия»
• Жанр: Биографии и Мемуары
• Год: 1981

"Я попробовал рассказать о жизни Александра Блока, выбрав свободную форму изложения, но не допуская ни малейшего вымысла. Жизнь Блока воссоздана здесь по его дневникам, письмам и сочинениям, а также по свидетельствам людей, хорошо знавших поэта и сказавших о нем правду." 

Вл.Орлов

---

Мать Блока, Александра Андреевна, была человеком более чем нервозным, с приступами тяжелой меланхолии и манией самоубийства (трижды покушалась на свою жизнь), – с 1896 года с нею случались припадки эпилептического характера. Мария Андреевна побывала в психиатрической лечебнице – и, кажется, не один раз. Так что не только с отцовской, но и с материнской стороны у Блока была, бесспорно, дурная наследственность.

Да и условия воспитания в лоне семейного матриархата, без присутствия и воздействия мужского начала, сказались далеко не лучшим образом. «Он был заботой женщин нежной от грубой жизни огражден…» Слишком уж с ним носились, во всем ему потакали, умилялись его затянувшейся инфантильностью.

Сама жажда жизни, которую он почувствовал, слишком долго выражалась не в поступках, а лишь в интенсивных душевных переживаниях. В результате он вступил в самостоятельную жизнь плохо к ней подготовленным, в значительной мере беззащитным перед нею. Ему нужно было собрать все силы, чтобы обрести волю.

Блок нежно и преданно любил и почитал свою семью, ценил ее уклад, полагая, что настоящее детство и настоящая мать «создают фон для будущей жизни в миру». Сам он тоже впал в идеализацию, слишком идиллически изобразив Бекетовых в автобиографии и в первой главе «Возмездия».

Но вместе с тем в нем довольно рано проявилась и сила противостояния семейному началу. В планах того же «Возмездия» встречаются многозначительные намеки: «Семья, идущая как бы на убыль…», «Семья начинает тяготить. И вот – его уже томит новое…», «У моего героя не было событий в жизни… С детства он молчал, и все сильнее в нем накоплялось волнение беспокойное и неопределенное…»

Уже в отрочестве, годам к пятнадцати, Блок стал ощущать тесноту и духоту семейного быта. И именно в это время он особенно сильно почувствовал духовную связь с матерью, которой – одной из всей семьи – «свойственны были постоянный мятеж и беспокойство о новом». Лишь у нее находили понимание и поддержку его первые, еще безотчетные порывы и стремления.

В юные годы Блока мать оказывала на него влияние громадное, ни с каким иным не сравнимое. Раньше всех она поверила в его талант, в его призвание. Ей одной он читал свои стихи, доверял сердечные тайны. «Это совсем необыкновенно» – так он сам охарактеризовал свои отношения с матерью.

Потом между ними встала другая женщина, его жена. Всю жизнь он разрывался между этими двумя самыми дорогими ему людьми, ненавидевшими друг друга. Но продолжал твердить: «Мы с мамой – почти одно и то же…», «Моя мать – это моя совесть…» Он всегда, до самого конца, чутко прислушивался к ее замечаниям и советам, хотя нередко и тяготился ее обременительной опекой.

«Мамина любовь ко мне беспокойна», – сказал Блок уже взрослым человеком. Александру Андреевну, при ее болезненной способности все видеть в черном цвете и все преувеличивать, действительно сжигала безумная тревога за сына. Он и в сорок лет оставался для нее «ребенком» и «деткой», – впрочем, она знала, что для Блока такой тон был нетерпим, и она пользовалась этими словечками только в разговорах и переписке с сестрой.

Александра Андреевна не раз появится в этой книге. Скажу здесь самое необходимое, что нужно о ней знать.

Это был, что называется, трудный характер – колючий, неуживчивый, деспотически непримиримый к чужим мнениям, взглядам и оценкам. Александра Андреевна была наделена настолько обостренным чувством правдивости и таким зарядом презрения ко всему, что отдавало мещанским благополучием и самодовольством, что эти, вообще-то говоря, бесспорно драгоценные качества неизменно затрудняли ее общение с окружающими. Всех, кто с нею встречался, она поражала «страстностью в отстаивании своих взглядов, полной непримиримостью и неожиданностью аргументации». И в то же время многих шокировала барскими замашками самого вульгарного тона, презрительно относилась к прислуге, к крестьянам. Она была прекрасной хозяйкой – в доме у нее царил идеальный порядок и все блистало стерильной чистотой, – но с великим трудом исполняла выпавшую на ее долю роль «матери-командирши», когда нужно было принять начальство или сослуживца Франца Феликсовича и их дам.

Взгляды и вкусы Александры Андреевны отличались изрядной независимостью. При полном равнодушии к естественным наукам и истории, она была погружена в литературу, искусство и религию. Еще в девичестве увлеклась Достоевским, побивая им семейного кумира – Тургенева, позже – Бодлером, Флобером, Ибсеном и Ницше. Она, а не кто-нибудь другой, указала сыну не только на Тютчева и Фета, но и на Аполлона Григорьева и Владимира Соловьева, которые как поэты были разве что понаслышке известны в окружавшей ее среде. Потом, вникая в интересы и творчество сына, она постаралась понять «декадентов», но и здесь оставила за собою право выбора. Так, ей оказались близки Брюсов и особенно Андрей Белый, а к Вячеславу Иванову она отнеслась холодно, Бальмонта же просто ни во что не ставила.

Далекая от церковной обрядности, Александра Андреевна была склонна к мистицизму. Поэтому легко восприняла (через сына и его друзей) эсхатологическую проповедь Владимира Соловьева. Заинтересовавшись модными «религиозными исканиями», однажды даже собралась выступить в печати с открытым письмом на эту тему, подписанным: «Алчущая и жаждущая». Многому научив сына, сама с жадностью прислушивалась к тому, что он говорил, пыталась, и не без успеха, перенять его пафос и даже фразеологию – полюбила судить и рядить о катастрофичности мира, о гибели, о «чувстве конца», об исчерпанности жизни («Скорее бы уж вся эта недотыкомка кончилась»).

Только с нею из всех своих родных Блок и сохранил душевную связь на всю жизнь, хотя в зрелые годы знал и чувствовал темную сторону материнского влияния. И делал из этого знания свои выводы.

Вообще же все идущее от Бекетовых с их высокими «идеалами и понятиями», но одновременно с их беспомощным идеализмом, неприспособленностью ко все более усложнявшейся жизни, нелюдимостью и неумением налаживать жизненные отношения – вызывало в Блоке одновременно и чувство кровной преемственности, и протест. В этом была своя диалектика. Сложность положения среди любимой, но тяготившей семьи, внутренняя борьба с семейным «декадансом» обошлись Блоку недешево, внесли много тяжелого в его личную жизнь. Однажды он промолвился:

И меж своих – я сам не свой. Меж кровных
Бескровен – и не знаю чувств родства…

2

Первого июня 1898 года Блок получил аттестат об окончании гимназии. Учился он лениво, даже к выпускным экзаменам готовился кое-как, с великой натугой. Зубрил математику и закон божий и с хладнокровным безразличием относился к полученным тройкам. Другое дело, если бы его спросили, например, об отношении Отелло к венецианскому сенату… Но об этом на экзаменах как раз не спрашивали. Аттестат зрелости был не блестящий: пятерка всего одна, и неожиданно – по математической географии, шесть четверок и пять троек (в том числе – за латинский язык, которым он увлекался).

Окончание гимназии было воспринято как «освобождение» и отпраздновано. Гимназический товарищ Кока Гун, «мечтательный и страстный юноша немецкого типа», научивший Блока любить цыганские романсы и через четыре года покончивший с собой на романической почве, уезжал в Воронеж, где получил «урок». Этот Кока, очевидно, житейски был опытнее Сашуры. Во всяком случае, в стихах, обращенных к нему, Блок писал:

Ты много жил, я больше пел…
Ты испытал и жизнь и горе…

Сашуре «позволили» (и это после истории с К.М.С.!) по пути в Шахматово проводить Коку до Москвы. Друзья осмотрели Кремль, пообедали с выпивкой, побывали в оперетте и переночевали в дешевой гостинице. В Шахматово Блок прибыл, прокутив свой мизерный капитал до копейки.

Тут сразу пошли дела театральные. Блок бредил сценой.

Еще летом 1896 года его стараниями был учрежден «Частный Шахматовский театр». Он открылся на садовой лужайке «Спором древних греческих философов об изящном» Козьмы Пруткова в исполнении «г на Блока» и «г-на Кублицкого 1-го» (то есть кузена Фероля), как сказано в сохранившейся афише. Потом дважды на балконе шахматовского дома была показана драма «Поездка в Италию», сфабрикованная теми же господами Блоком и Кублицким 1-м из дюжинного французского романа и опубликованная в «Вестнике».

В следующий сезон театральные затеи продолжались: 8 августа 1897 года была исполнена сцена «Ромео над могилой Джульетты».

О недра смерти, мрачная утроба,
Похитившая лучший цвет земли!..

Зрителей было немного: мать, тетка да разбитый параличом дед, которого в кресле привез служитель.

А зимой в благоустроенном доме Софьи Андреевны Кублицкой был разыгран – уже по всем правилам, с декорацией, занавесом, в костюмах и гриме – веселый водевиль Лябиша «La grammaire» и тот же «Спор» Козьмы Пруткова, который в семье был у всех на языке.