Грант Матевосян - Ташкент

• Название: Ташкент
• Автор: Грант Матевосян
• Издательство: Советский писатель
• Жанр: Современная литература
• Год: 1986

---

Он помнил про этот ковш и не притрагивался к бутылке, в окружении собак он спустился к роднику и там только налил в ковш водку, выпил, ещё раз ковш наполнил — опустошил бутылку. Томаенца Симона сын — поэт Арменак, Мелик Смбатыч Меликян, и ещё какие-то гости из города, главный директор объединённого хозяйства «Овит-Цмакут-Ахнидзор-Лорут», председатель сельсовета, секретарь парторганизации, главный ветеринар и директор лесопилки гостили у знаменитого сыродела; потом встали, пришли к ватиняновскому роднику всей честной компанией, пришли и видят — пустая бутылка на земле валяется, рядом с бутылкой ковш стоит, а сам растянулся между двумя собаками и спит, то есть собаки легли, каждая с одного боку, смотрят и бьют по земле хвостом, не лают, стесняются на чужой территории, но и не отходят, потому что их хозяин тогда останется, как сирота, без присмотра. Местное руководство хотело перед гостями сделать вид, что не узнаёт, не знаем, мол, кто это, то есть у нас такого работника нету, что ж, можно было и так сказать, потому что спящий человек на себя непохож бывает, но для симоновского поэта ведь привычка уже — других в тяжёлое положение загонять, нагнулся, посмотрел. «Да это наш Тэван», — сказал. Тот проснулся, никого не узнал, засмеялся: «В Ташкент собирался, да вот, это самое». Мелик Смбатыч сказал: «А сейчас ты где?» Обиделся, сказал: «Здесь, хозяин». — «Где это здесь?» Будто бы подняться хочет — встал на четвереньки, сказал: «Что, хозяин?» Сказали: «Сукин сын, половина государственного поголовья твоя, а половина — твоих знакомых, что ты заладил «хозяин» да «хозяин», хозяин ты сам, а нас хозяевами называешь!» Сказал: «По срочному делу в Ташкент иду, напарник мой один остался, пойдите подсобите ему, тоже хозяевами будете, хозяин».

…Их дед Тадэ — Пыльного деда, Асоренца Никала, дедов Левана и Сагатела, их сестёр Сирануш, Айкануш и Вардануш отец — босым ребёнком-подпаском был, прослышал, что далеко в ущельях живёт община, называется Цмакут, люди там рабы только своего дела, — как услышал про это Тадэ, оставил на пашне плуг Длинноруких — Аргутинских и бежал. Управляющий Аргутинских нагнал его в дарпасовском овраге, схватил за голову и сорок раз покрутил на месте — чтоб забыл место Цмакута; когда ребёнок, схватившись за голову, вышел в Цмакут, сорок дней его, говорят, рвало, дед Томаенц Оганес и дед Каранц Мелик сказали тогда: «Вот так, парень, такие дела», то есть везде одно и то же, не обижайся на жизнь, и этот засмеялся смехом своего рода — ды-ды-ды: знаю, мол.

Большие и малые разбойники рука об руку действуют, волк и ястреб вместе на охоту выходят — мозг и горячая кровь мне, остальная падаль тебе. Тавризский шах Ага-Махмед-хан поднялся из своих пустынь, лезгинский Лезги-хан спустился из своих кавказских расщелин — камня на камне не оставили, распотрошили Грузию, захваченные табуны и красавицы княжны оскопленному шаху (говорят, тело у него бешено чесалось, четыре раба с утра до вечера расчёсывали ему спину), козы и мулы — Лезги-хану. Шах выкупался после погрома в тифлисской серной бане (но чесотка всё равно не унималась), а в ахпатских водах искупался хан. Хан не был оскоплен, и, довольный козами и горной речкой, объявил: «Ахпат милую, пусть живёт. Цветите, зеленейте, набирайтесь сил — до следующего моего прихода, — сказал, — но с одним условием…» — и поставил перед высохшими ахпатскими монахами условие: что, ежели какой-нибудь ахпатовец его силача одолеет, Ахпат может жить, а не одолеет, «подложу соломы и подпалю»; и высохшие тощие (в год одну ягодку мушмулы и двух кузнечиков съедают, остальное время книжки читают) монахи слушают его, а он ещё и над ними смеётся-издевается, говорит: «Сами-то вы солома и есть, как раз вами и подпалю». Его силачу натёрли спину маслом и поставили посредь села — страх всё село обуял. Томаенц-пахарь, по прозвищу Гурды, был в поле, настоящее имя Мнацакан, Мнац, отсюда пошла фамилия томаенцевского рода — Мнацаканян. Семь братьев было, шестерых чума унесла, а этот в колыбели одолел смерть, выжил, почему родители проклинали его, любя, говорили, «шестерых в гроб вогнал, родимый», пахарь этот на поле был, сидел, ел мацун, поднял голову, видит, монахи стоят возле борозды, жалобно смотрят на него, говорят: «Сынок». Облизывает ложку, говорит: «Боюсь, не одолею». А они ему — «сынок». Вобрав в себя силу шестерых братьев, уходя ногами в землю, короткие ноги искривились под своею же тяжестью, идёт, спотыкаясь, а за ним монахи кузнечиками скачут, — пришёл, видит, намасленный богатырь стоит; как увидел богатыря-силача, заорал и, проваливаясь в борозду, побежал, испугался, значит, сказал: «Не под силу мне». Лезги разъярился, стегнул лошадь, нагнал его, сказал: «Санын ата-сын, ежели не под силу, кто же твои поля от меня защитит, я, что ли?» Слова Лезги действуют на него — останавливается среди чёрной пашни; одним словом, Лезги приводит его в село, подводит к своему богатырю — «борись». Томаенцевский род говорит теперь: «Это наш был дед»; каранцевский род говорит: «Наш»; и в самом деле, как у нашего Арьяла: ноги короткие и кривые были, спина длинная, плечи широкие и раскосые зелёные глаза. Томаенцы говорят, ну да, чтобы ваш Арьял да лезгина одолел, на нашего Рафика был похож, так же ложку облизывал. Ахпатовские старики показывают — вот здесь, дескать, Лезги спустился, а здесь — поединок был, и ребятишки ищут следы его кривых ног. Обхватили, говорят, друг друга лезгинский богатырь и пахарь Гурды, в земле от ног пахаря две вмятины остались. Законов борьбы не знает — обхватил противника ручищами и стоит, не сообразит, что дальше делать: сжал его изо всех сил, так что от натуги кровь носом пошла, и стоит так; к вечеру лезгин закричал дурным голосом, не выдержала, значит, душа, сколько на человечьем теле отверстий имеется — из всех отверстий душа, испуганная, вылетела. Это легенда, но рассказывали её спасённые потомки Гурды.

Оба свидетеля живы — Ватинян Аветик и дядюшка Томаенц Амик: овитовские и цмакутские косари сцепились как-то на мамрутских покосах — в сёлах забили тревогу, дескать, наших бьют. Стоя возле мураденцевской каменоломни, кто-то из овитовских вопит, дескать, цмакутцы одолевают, на помощь. И вдруг, говорят, цмакутские наши ребята в ужасе попятились — кто-то пустил слух, дескать, Аветик идёт, сейчас здесь будет — попятились и оставили Амика одного, никого рядом, и винить нельзя ребят: Аветик поспел, как снег на голову свалился, и то ли Амик между овитовцами дорогу к Аветику ползком проложил, то ли овитовцы расступились и Аветик прошёл к Амику, господь разберёт, но вдруг дядюшка Амик видит, стоит перед ним смерть и скверно улыбается, то есть Аветик стоит… закрыл Амик глаза и как замахнётся дубинкой, даже лёгкие задрожали. Вдруг видим, говорят, овитовцы Аветика уводят, а Амик сидит на земле, обхватив голову, мол, что же это я наделал. Покосы в тот год достались Цмакуту, но ни Цмакут, ни Овит в тот год не косили, до прихода агронома Акселя Бакунца мамрутские покосы стояли беспризорные. Ватиненцовские ребята приходят ночью, выволакивают Амика из постели одной бабы и ведут-ведут и прикладом по голове — раз, раз (девятнадцатого года холера особенно много, говорят, молодых женщин унесла, только от Томаенцев четыре гроба вынесли, одна из умерших — жена дядюшки Амика, мать Гикора и Пиона). В одном исподнем ведут, заталкивают в хлев и замок на дверь навешивают. Этот не возражает, потому что, ежели Томаенцы узнают, из чьей постели его выволокли, ещё один особый скандал будет. По дороге думает: ежели эти меня не прикончат и я своими ногами дойду до Аветика — дальше моего ума прыткость всё решит. Семь дней держат Амика в хлеву. Семь дней кормят Аветика сметаной и мёдом, на голову кладут яичницу на конопляном масле, барашка режут и горячую ещё шкуру на голову натягивают, свежим мясом ягнёнка кормят, густым ослиным молоком поят, находят рыжую девушку, в её чистой моче разводят золу для раны; семь дней дают Аветику пить воду от хаша — и столько же держат Амика голодным. Когда дух яичницы повисал над ёрдиком, как ребёнок, говорят, плакал, а про себя думал — поите его, откармливайте, он моего волоса всё равно не коснётся. Сидит, съёжившись, в углу хлева в одном исподнем, дверь открывается, входит Аветик — приближается к нему и говорит, сплюнув: «Мерзавец, — говорит, — где это видано, чтобы всякая мразь на глазах у народа честь удальца марала?!» Амик на колени бухается: «Народ говорит, это я тебя ударил, но господь свидетель, не я это был». Тот, мол: «А кто же?» Говорит: «Кто такой Амик, чтобы руку на Аветика поднять, не Амик был — страх Амика перед Аветиком». Ну, этот долго дурака не валяет и раз назвал его мразью, что-то хорошее тоже должен сказать, чтоб не унижать мести, чтобы между ними не осталось. «Вставай, — говорит, — с этого дня мы братья». Аксель Бакунц, после того как разметил границы Овита и Цмакута, сидел, угощался на опушке монастыря — Аксель Бакунц сказал: «Амика-то мне не показали, который из вас Амик, что Аветика Ватиняна победил?» Дядюшка Амик попятился и сказал: «Такого не было, товарищ Бакунц, и потом — Аветика победить невозможно, а вот однажды наш полк в Эрзруме…» И рассказал, что в полку полковника Мазманова самым сильным парнем был новобранец из Овита… — то есть Аветик не должен знать, что мы рассказываем про то, как ударили его, что похваляемся.