Михаил Зуев-Ордынец - Сказание о граде Ново-Китеже

• Название: Сказание о граде Ново-Китеже
• Автор: Михаил Зуев-Ордынец
• Жанр: Научная Фантастика
• Год: 1970

Книга, которую вам предстоит прочесть, – историко-приключенческий роман. Его герои, наши современники, оказываются в совершенно необычной, фантастической ситуации: случай сталкивает их с людьми, как будто вышедшими из прошлого. Однако не думайте, что вы будете читать книгу, в которой «машина времени», послушная автору, переносит вас в глубь веков. Нет, все обстоит и проще и сложнее одновременно.

Но как – об этом расскажет сама книга.

---

Силенкой лесомыка не был обижен. Мощное, цепкое, жилистое, звероватое было во всем его плотно сбитом теле:

– А ты погляди-ка, малец, какое подношение они посаднику приволокли, – подтолкнул Будимир Сережу к охотникам. – Видал такую диковину лесную?

На разостланной медвежьей шкуре лежал дикий кабан, Матерый секач.

Из длинной пасти с кривой губой торчали страшные, изогнутые острые клыки. Блестела на солнце щетина, твердая от смолы, черная на боках, рыжая под горлом и на брюхе.

– Здоровенный, язви его! – похвалил капитан, сам опытный охотник. – Не иначе, одинец[13]. С таким не шути. Силен ты, брат, – улыбнулся он охотнику.

– Знамо, силен! – гордо, со спокойной силой ответил лесомыка, – Народ у нас могутный и породный. Леса непроходимые да болота породу нашу сохранили. И край наш дивно богатый и хлебушком, и медом, и рыбой, и зверем.

– Всего нам господь дал, – вздохнули в толпе, – только счастьем обделил.

– Погоди-ка, друг, а ведь я тебя в тайге видел, – сказал вдруг Ратных, приглядывавшийся к охотнику, и выдернул из его берестяного колчана стрелу. – Признавайся, это ты в меня в тайге стрелял? Такую стрелу я уже видел! Как нашли вы нас?

Лесомыка смутился, ответил тихо:

– Эва! Вы на всю тайгу шумели, о каждый пенек спотыкались. Ты-то тихо ходить умеешь, а эти, – кивнул охотник на летчика и мичмана, – как медведи ломились. Тебя мы последним нашли,

– И в город побежали, и стрелецкую облаву на нас наслали?

– Приказ у нас от посадника строгий: всех сумнительных людей имать, – виновато потупился охотник; – Не обессудь, мирской, подневольные мы.

– Ладно, язви тебя. Мы не сердимся. А как зовут тебя?

– Пуд Волкорез меня кличут, – охотно ответил лесомыка.

– А я Сережа Косаговский, – подошел к нему Сережа, протягивая руку. И, подумав, добавил: – Из двенадцатой школы, имени Крупской. Я хотел вас спросить: вы и на медведей охотитесь? – заинтересованно указал он на медвежью шкуру.

– И медведя валил, сыне. Вот она, рогатина-то. Лишь бы рука не дрогнула и нога не посклизнулась.

– А если дрогнет? – доверчиво поднял Сережа глаза на охотника.

Стоявшие вокруг люди засмеялись, улыбнулся и лесомыка.

– Тогда, сыне, медведь-батюшка с тебя шапку снимет вместе с волосами и с кожей.

– Надо же! – сказал Сережа.

– Медведь на тебя сам не полезет, – сказал Будимир. – Ты другого зверя бойся!

Волкорез хитровато прищурил глаза и, глядя на верхние окна посадничьих хором, сказал понимающе:

– Про рысь говоришь, что наверху живет? Самый подлый зверь! Сверху падает и терзает, опомниться не дает!

– Вот то-то что сверху! – заговорила, заволновалась толпа посадских, и все задрали головы, глядя с ненавистью на окна хором. – Вся рысья повадка… Капкан хороший нужен!

– Дубина хорошая!.. Да топор!

– Цыц вам, мужики-горланы! Галдят, как галки на пожаре! – раздался вдруг властный голос.

3

С верхней площадки крыльца презрительно и скучающе смотрел на толпу красавец и щеголь, стройный, тонкий в талии, белозубый, белолицый и нежно-румяный. Усы мягко пушились, небольшая бородка ласково курчавилась.

«Оперный опричник! Драматический тенор!» – подумал Косаговский, почувствовав вдруг острую неприязнь к этому щеголю.

И одет был красавец по красоте своей: в темно-зеленый бархатный кафтан, малинового цвета атласные штаны, заправленные в мягкие чедыги, сапожки из желтого сафьяна на высоких красных каблуках с серебряными шпорами. Рукоять длинной тонкой сабли искрилась драгоценными камнями, а в ухе посверкивала изумрудом золотая серьга. Так казалось неопытному глазу, а капитан видел, что все это грубая подделка: на сабельной рукоятке фальшивая бирюза, граненые цветные стекляшки, в серьге тоже блестит зеленое бутылочное стекло.

А в щеголе и красавце этом капитан узнал стрелецкого голову Остафия Сабура. Он чванился и красовался взглядами лапотников и сермяжников пестрый, яркий, напыщенный, как индюк, пытающийся выдать себя за жар-птицу. Но была в нем какая-то звериная гибкость, готовность в любой миг взвиться и обрушиться на врага.

Остафий взмахнул белой, холеной рукой и сказал лениво:

– На базар пришли груши-дули продавать? Сей минут выйдет на крыльцо, на мирских пленников поглядеть, дочь посадника. Невместно ей ваши непотребства слушать. Нишкните!

Потом, открыв дверь в хоромы, он сказал, улыбаясь томно:

– Жалуйте, Анфиса Ждановна!

На крыльцо, стыдливо потупившись, вышла стройная девушка.

Она не сразу подняла голову, и видны были только ее светлые волосы, убранные под сетку из пряденого золота.' А когда подняла лицо, Виктор удивился. При белокурых волосах брови у нее были, как в песне поется, что черный соболь, а глаза серые, искренние, добрые и глубокие, дна не видать. Но мало что-то радости в этих глазах, а была в них затаенная скорбь и надломленность. Маленький, тугой ее рот, казалось, не смог бы улыбнуться, столько в нем было грусти. Сарафан из красного китайского шелка с белыми цветами магнолии делал ее, тоненькую, нежную, чистую, похожей на цветок среди уродливых, угрюмых, обгорелых пней, среди грязных лохмотьев и неприкрытой нищеты, столпившейся на посадничьем дворе.

Косаговский смотрел на нее неотрывно и ошеломленно.

Пылающее солнце вспыхнуло у него в душе, и он закрыл глаза, ослепленный этим внутренним светом. Очнулся, услышав восхищенный шепот Птухи.

– Боже ж мой! Откуда такая взялась? Хоть двести лет живи, вторую такую не встретишь!

А посадские перешептывались радостно, благодарно, умиленно:

– Лебедь белая… Лебедь прохладная… Анфиса наша…

– Не девица, а чистое ликование…

Стрелецкий голова что-то говорил Анфисе, указывая на мирских, и она смотрела на них, прижав ладони к груди, округлив по-детски изумленно глаза. Взгляд ее остановился на Викторе, и теперь она смотрела только на него, а в глазах ее разгоралось тайное сияние. Она вдруг быстро закрылась рукавом сарафана и, спорхнув с крыльца, побежала к саду, где скрипели качели и слышались девичьи голоса и смех.

И Виктор смотрел ей вслед, пока алый сарафан не скрылся за садовым тыном.

Смотрел вслед алому сарафану влюбленно и самонадеянно и Остафий Сабур с высокого крыльца.

Смотрел и третий, спрятавшийся в толпе посадских.

Этого третьего заметил только поп Савва и крикнул, глумливо захохотав:

– Истомка-то, внучок мой, ишь как на посадникову дщерь смотрит. Как кот на дразнилку! Видит кот молоко, да у кота рыло коротко!

Виктор обернулся, но увидел только мальчишески узкую спину, белую рубаху и длинные льняные, курчавившиеся на концах волосы человека, поспешно уходившего с посадничьего двора.

Глава 3 СУДНОЕ ДЕЛО

А у судного дела сидели судьи добрые рыбы-господа: Осётр, большой боярин и воевода, Белуга и Белая рыбица, а дьяк был Сом с большим усом, а печать клал Рак своей задней клешней.

А ответчиком был Ерш маломочный, сын Щетинников.

«Повесть о Ерше Ершовиче»

1

– Людие! Грядет государь-посадник ново-китежский, отец и благодетель наш Ждан Густомысл! – снова закричал с крыльца стрелецкий голова.

Дверь хорбм распахнулась настежь. Послышалось натужливое сипенье, тяжелые охи и ругань вполголоса, Кто-то с трудом протискивался в дверь. А люди на дворе, услышав сипенье и ругань, разом перегнулись в поясе, закланялись, касаясь пальцами земли.

Посадник вылез наконец на крыльцо, тяжело отдуваясь. Был он неимоверно толст, пузат и мордат. На пузе подносом лежала широкая смолевая борода. Из ее зарослей, как мухомор из мха, торчал толстый красный нос. Под низким и узеньким лбом по-рачьи выпучились глаза.

– Ух ты! – сказал с веселым удивлением Птуха, глядя на посадника. – Все на свете видел, а такого не видел. Троллейбус! Где зад, где перед, – не разберешь.

А капитан пристально разглядывал одежду посадника, не роскошную соболью, крытую тяжелой церковной парчой шубу, и не горлатную его шапку пнём, высотой в аршин, а новенькие, огромного размера галоши, напяленные на слоновьи ноги Густомысла поверх толстых шерстяных носков, и на солдатскую нательную рубаху с японским госпитальным штемпелем на ней. Густомысл заметно гордился галошами, выставляя их напоказ, и рубахой, то и дело распахивая шубу и выпячивая пузо, чтобы все видели жирные красные иероглифы на ней.

Посадник добрел до скамьи, стоявшей под могучей лиственницей, и уселся, пыхтя и отдуваясь, прочно уперев руки в расставленные ноги. Дряхлый старик, судя по связке ключей на поясе – ключник, сложил к его ногам охапку тонких кленовых досок. Затем подошли и встали по обе стороны посадника два парня из дворщины. Они держали на вытянутых руках два лубяных подноса. На одном лежал бинокль, на другом стоял дешевый жестяной будильник. Капитан, Косаговский и мичман понимающе переглянулись: бинокль был полевой японский, а будильник – советский, какими завалены магазины сельпо.