Рауль Мир-Хайдаров - Масть пиковая

• Название: Масть пиковая
• Автор: Рауль Мир-Хайдаров
• Издательство: ОАО ПИК Идел-Пресс
• Жанр: Детектив
• Год: 2004
• ISBN: 5-85247-028-7

Социально-политический детектив о верхних этажах власти – для широкого круга читателей. Автор, бывший инженер-строитель, литературный «исследователь мафии». Его романы – о сращивании верхних эшелонов власти с криминалом, о продажности чиновников самого высокого ранга, вплоть до кремлевских. «Масть пиковая» – третья книга авторской серии «Черная знать», предыдущие – «Пешие прогулки» и «Двойник китайского императора». Последний роман – «Судить буду я...»

---

Несмотря на позднюю осень, стоял по-летнему яркий, солнечный день, и Артур Александрович, выйдя из машины, невольно достал дымчатые очки, подниматься ему предстояло навстречу солнцу. У осыпающегося глиняного дувала мазара сидели нищие, немного, человек пять, и он каждому из них безмолвно подал подаяние. Какой-то остроглазый мальчишка, видимо подрабатывающий тут на мелких поручениях скорб­ных родственников, тут же приметил, как не вязался респекта­бельный вид Шубарина с цветами в хозяйственном ведре, и он тотчас вызвался поднести его. Увлеченный мыслями о встрече с прокурором, он передал ведро с розами мальчишке, и тот, моментально обретя подобающий ситуации печальный вид, медленно пошел вслед Шубарину, от его взгляда, конечно, не ускользнул миг, когда человек в светлой тройке щедро подавал нищим.

Как и всякое кладбище большого столичного города, Чиготай занимал огромную площадь, за пятьдесят лет существо­вания превратился в огромный скорбный парк, со своими ал­леями, улицами, переходами, тупиками. На Востоке, впрочем, как и во многих других местах, принято на могилах высажи­вать деревья, кустарники, цветы. Года два как Чиготай считал­ся закрытым, и захоронения на престижном кладбище дела­лись с разрешения горисполкома, но Прокуратура республики сумела выхлопотать для своего бывшего сотрудника ордер на два квадратных метра земли, и могила находилась в глубине мазара, почти у самого дувала, где протекал широкий, полно­водный арык. Артур Александрович хорошо знал дорогу туда, он был здесь полтора месяца назад, когда братья Григоряны пригласили его принять работу.

Пятница, мусульманский день, сродни русскому воскре­сенью или еврейской субботе, и оттого людей на кладбище оказалось больше обычного, хотя тут, на самом крупном захо­ронении города, посетителей хватало в любое время. Когда они вышли к последнему повороту, откуда уже хорошо виднелась высокая гранитная стела, Шубарин хотел забрать ведро с цве­тами у мальчишки, как неожиданно заметил крупного, росло­го человека в милицейской форме у ограды могилы прокуро­ра. Он чуть сбавил шаг – сомнений не было, человек стоял у того самого захоронения, куда направлялся он. Ни встреч, ни разговоров ни с кем он не хотел, хотя человек в форме его и заинтересовал, поэтому быстро сориентировался. Левее, в одном ряду с прокурором, покоилась молодая женщина, известная балерина, его в прошлый раз поразил памятник, воздвигну­тый ей из белого мрамора. Братья Григоряны, сопровождав­шие его в тот день, тоже отметили высокопрофессиональную работу скульптора, и из разговора с подошедшими потом к могиле людьми выяснилось, что автор был мужем балерины, погибшей в автокатастрофе. У этой могилы, как понял тогда Шубарин, часто бывали люди, и он направился прямо к ней. Убирая с постамента памятника пожухлые цветы, он украдкой глянул в сторону могилы Амирхана Даутовича и узнал в чело­веке в милицейской форме полковника Джураева, начальника уголовного розыска республики. О его невероятной храбрости, неподкупности в Ташкенте ходили легенды, хотя он появился в столице лет семь назад. О том, что они некогда, в бытность Амирхана Даутовича областным прокурором, работали вме­сте, Шубарин знал. Эркин Джураевич стоял напротив могилы, держа в руках форменную фуражку, и даже скорбь по поводу убитого товарища не могла скрыть на его лице удивления, а удивляться было чему. На могиле стоял памятник из темно-зеленого, с красными прожилками гранита, и такая же строгая плита покрывала могилу. Изящная бронзовая монограмма, витиевато сплетенная из трех букв А. Д. А., врезанная заподли­цо с поверхностью гранита и тщательно, до блеска, отполиро­ванная, занимала первый верхний угол плиты. Кто близко об­щался с ним, тот знал, что так необычно выглядела подпись прокурора. А на стеле, под портретом Амирхана Даутовича ан­фас, что выбил художник высококачественной установкой, пользуясь какой-то фотографией из счастливых лет прокуро­ра, когда он еще не познал потерю жены и одного инфаркта за другим, в той же манере, что и на плите, бронзой значилось:

Азларханов

Амирхан Даутович

1932-1983

прокурор

А чуть ниже, после «прокурор» уже не бронзой, а прямо в граните четко выбито: «настоящий».

И этот штрих, одно слово «настоящий», придавал тради­ционной, трафаретной надписи совсем иное звучание, именно единственное слово, выбитое, видимо, в последний момент, по чьему-то требованию или по душевному порыву скульптора, выбитое не очень крупными буквами и без заполнения брон­зой, бросалось прежде всего в глаза. Было, наверное, отчего удивиться замотанному за день и ночь полковнику уголовного розыска республики, ожидавшему увидеть осыпавшийся, пыльный могильный холмик с фанерной доской у изголовья. Полковник стоял по-военному прямо, словно участвовал в по­четном карауле, возможно, он вспомнил тот проклятый день прошлой осени, когда он всего на две минуты не успел на встречу с прокурором. Не опоздай, прибудь хоть на минуту раньше к прокурору, Амирхан Даутович наверняка остался жив. Он умер у него на руках, полковник не успел упредить выстрелы Коста, и оттого всегда ощущал свою вину перед това­рищем.

Полковник неожиданно быстро склонился к плите, попра­вил красные гвоздики и, еще раз окинув взглядом ухоженную могилу, направился к выходу. Как только он отошел от захоро­нения, плечи его обвисли, куда-то враз подевалась легкость, еще минуту назад бросившаяся в глаза, седая, коротко стри­женная голова поникла. Так, с непокрытой головой, держа фу­ражку под мышкой, он уходил все дальше и дальше, и, как по­казалось Шубарину, суровый полковник, гроза убийц и отпетых рецидивистов, плакал не скрывая слез. Артур Александро­вич еще долго смотрел ему вслед, пока полковник не свернул на главную улицу печального парка; они скорбели об одном и том же человеке.

– Амирхан Даутович… – снова вырывается у него вслух, – если бы знать, отчего ваши мысли оказались созвуч­ны только Сенатору и именно он обнародовал их, пожал такие щедрые плоды, разве мало юристов вокруг? – И вдруг его пронзает и такое открытие: ему кажется, что все это каким-то образом крутится возле него, и порою ощущает, что он даже сопричастен к этой непонятной связке двух духовно разных людей. В этом интуитивном открытии что-то есть, но оно не имеет реальной почвы под ногами, не на что опереться, заце­питься, оттолкнуться. Но он знает себя, однажды закравшему­ся сомнению он попытается найти ответ – такова его натура. Мысли его вновь возвращаются к Сенатору, который наверня­ка в понедельник вернется домой и скорее всего поездом На­манган – Ташкент, прибывающим на рассвете, и, конечно, поторопится встретиться с ним, ведь тайной поездки к хану Акмалю в Аксай не получилось.

Вскользь всплывшее – Аксай – наталкивает его на мысль, что несколько лет назад он все-таки на радостях посту­пил несколько опрометчиво, заполучив дипломат с докумен­тами незнакомого районного прокурора. Опрометчивость за­ключалась в том, что он пренебрег обычными правилами, ког­да никого близко не подпускал к себе, тщательно не проверив.

А ведь существовал самый простой путь проверки – по­слать человека к хану Акмалю и попросить его помочь, их ин­тересы в ту пору как раз активно переплетались. А у аксайского Креза на кого только не имелось досье, нашлись бы там кое-какие сведения, наверное, и на Сухроба. Ахмедовича, и сейчас он, возможно, понял бы причину тайного визита в Аксай. Но что не сделано, то не сделано, и сегодня соваться к «маршалу Гречко» было бессмысленно, кто знает, о чем они там договорились за его спиной. Восток дело тонкое, и этот путь отпадал. А прибегать к тайным документам хана Акмаля ему приходи­лось дважды, и дважды он сам наведывался в Аксай, досье он просил на таких людей, что Арипов вряд ли доверил их како­му-нибудь посреднику.

Артур Александрович хорошо знал нравы и обычаи края, в котором родился и жил, порою ощущал, как органично впитал он в себя мусульманский уклад, культуру, традиции, они впол­не отвечали его душевному состоянию и нисколько не расхо­дились с человеческими принципами, которых придерживал­ся. В связи с этим он вспомнил, как однажды, еще в спокой­ные времена, провел два дня в гостях у аксайского хана Акма­ля. Вечером, после охоты, дожидаясь, пока приготовят ужин из охотничьих трофеев, они полулежали на мягких курпачах, бе­седуя на философские темы. Говорил больше он, кутаясь в теплый и просторный чапан и попивая небольшими глотками французский коньяк «Камю», а хан Акмаль внимательно слу­шал гостя. И вдруг хан Акмаль перебил его.

– Если бы нынче на календаре не был самый конец семи­десятых годов, – начал, как всегда монотонно, беспристрастно обладатель двух Гертруд, – и если бы я не знал тебя хорошо много лет, я бы подумал, что ты английский шпион. – Видя нескрываемое удивление на обычно невозмутимом лице Японца, хан Акмаль рассмеялся: – Ты не обижайся, я знаю, ты не шпион, ты наш, бухарский кровный. Но почему я так подумал? Объясню. Говорят, возле моего отца, а он воевал ря­дом с Джунаид-ханом и был не рядовым сотником, как сейчас толкуют мои враги, желая принизить отца и меня, находился англичанин, который, как и ты, прекрасно знал наш язык, на­ши обычаи, даже наизусть цитировал Коран, чем радовал и удивлял наших невежественных мулл. И не удивлюсь, что ты и Коран знаешь. Сейчас ты беседуешь со мной на чистейшем уз­бекском языке, рассказываешь мне о восточных философах, о которых не имеет понятия большая часть нашей интеллиген­ции. А у нас, большевиков, все непонятное, труднообъяснимое сваливается на происки империализма и шпионов. Выходит, ты – шпион! – И он вновь заразительно, от души расхохотал­ся.