Мишель Зевако - Смертельные враги

• Название: Смертельные враги
• Автор: Мишель Зевако
• Издательство: Эксмо
• Жанр: Исторические приключения
• Год: 1994
• ISBN: 5-85585-108-7

Король Генрих IV отправляет шевалье де Пардальяна с важным поручением в Испанию – страну, где властвует деспотичный фанатик Филипп II. Одновременно в Испанию приезжает коварная принцесса Фауста: она привезла королю Филиппу документ, дающий ему право на французский престол. Стремясь заполучить эту бумагу, Пардальян проходит через множество испытаний, сталкивается с палачами-монахами, попадает в таинственные ловушки, проходит через загадочные лабиринты дворцов, ведущие в камеры пыток, становится свидетелем ужасов инквизиции.

Кто же победит в очередной схватке между шевалье де Пардальяном и могущественной Фаустой – принцессой Борджиа?

На стороне Фаусты всесильная инквизиция... На стороне Пардальяна – лишь несколько друзей да верная шпага...

---

– Объясните, сударь, я всей душой хочу, чтобы меня убедили... Хотя, по правде говоря, вам будет трудно уверить меня, будто вы приказываете сжигать этих бедолаг исключительно из великодушия и человечности; а ведь они просят лишь о том, чтобы им дозволили мирно жить-поживать, никому не мешая.

– И однако же я берусь убедить вас, – твердо сказал Эспиноза.

– Черт подери! Мне будет любопытно, как вам удастся оправдать религиозный фанатизм и преследования, им порождаемые, – с ехидной улыбкой сказал Пардальян.

– Религиозный фанатизм! Преследования! – вскричал Эспиноза. – Некоторые полагают, что этими двумя словами все сказано и объяснено. Хорошо, начнем именно с этого. Ведь вы, господин де Пардальян – человек без религии, не так ли? Я понял это с первого взгляда.

– Если вы подразумеваете под этим религиозную доктрину, обряды, – да, я человек без религии.

– Именно это я и имею в виду, – подтвердил Эспиноза. – Так вот, сударь, точно так же, как вы, и в том же самом смысле я – тоже человек без религии. Это мое признание могло бы, дойди оно до чужих ушей, привести меня на костер, хотя я и являюсь великим инквизитором! Надеюсь, это достаточное доказательство моего доверия вашему прямодушию? Оно должно показать вам, сколь далеко я намерен зайти в своей откровенности.

– Позвольте вас заверить, сударь, – сказал шевалье, – что, выйдя отсюда, я забуду все, что вы соблаговолите сообщить мне.

– Я знаю это, потому-то и говорю с вами без колебаний и без прикрас, – просто ответил Эспиноза и продолжал: – Там, где нет религии, не может быть и фанатизма. Есть лишь строжайшее применение тщательно продуманной системы.

– Фанатизм или система – называйте как хотите, но результат всегда один и тот же: истребление множества людей.

– Да неужто столь пустячные соображения могут останавливать вас? Что значат несколько жизней, когда речь идет о спасении и возрождении целой нации? То, что в глазах черни предстает как преследование, на самом деле – лишь обширная и совершенно необходимая хирургическая операция... Мы отсекаем пораженные гангреной руку или ногу, чтобы спасти тело, мы прижигаем огнем раны, чтобы они зарубцевались... Палачи! – говорят нам. Вздор. Раненый, который чувствует, как нож хирурга безжалостно терзает его трепещущую плоть, воет от боли и оскорбляет своего спасителя, тоже называя его палачом. Но врач не поддается своим чувствам, слыша вопли и бред больного... Он хладнокровно делает свою работу, он выполняет свой долг, заключающийся в том, чтобы завершить благодетельную операцию со всем возможным тщанием, и он спасает больного, зачастую вопреки воле самого страдальца.

Однако став снова здоровым, крепким и сильным, бывший больной испытывает благодарность к тому, кого он недавно обзывал палачом и в ком по прошествии времени он видит, как то и есть на самом деле, своего спасителя. Вот мы и есть, сударь, эти бесстрастные хирурги, внешне безжалостные, но в сущности человеколюбивые и великодушные. Мы не поддаемся чувствам, слыша жалобы, вопли и брань, и мы не выкажем волнения, услышав изъявления благодарности в тот день, когда благополучно завершим нашу операцию, то есть в тот день, когда мы спасем человечество. Подобно этим хирургам, мы методично продолжим наш труд, мы терпеливо выполним наш долг, и ничто не сможет отвратить нас от этого, а единственным нашим вознаграждением станет чувство радости и удовлетворения!

Шевалье внимательно выслушал объяснения Эспинозы – тот говорил с пылом, составлявшим странный контраст тому неколебимому спокойствию, что было ему обычно присуще.

Когда Эспиноза закончил, Пардальян на мгновение задумался, а затем поднял голову:

– Я, милостивый государь, разумеется, не сомневаюсь в вашей искренности. Но вы объявили об отсутствии у вас религиозной веры. А ведь только что вы говорили о враче, искренне убежденном в необходимости операции, производимой над телом больного. Врач может ошибиться, но все же он достоин уважения, потому что искренен... Вы же, сударь, набрасываетесь на здоровое тело и под предлогом его спасения и возрождения к жизни – желал бы я знать, от чего вы хотите его спасать, коли оно ни от чего не страдает?! – собираетесь навязать ему средство, в кое сами не верите... И вот тут, признаюсь, я уже ничего не понимаю...

– Как и вам, сударь, – продолжал Эспиноза со страстной убежденностью, – мне чужда религия, суть которой заключается в том, чтобы слепо поклоняться какому-нибудь божеству. Как и вы, я исповедую ту религию, что идет от моих собственных сердца и разума. Как и вы, я чувствую, что мною движет огромная, глубокая, бескорыстная любовь к ближнему – именно она заставляет меня мечтать о счастье себе подобных. Вот почему я без колебаний посвятил всю силу своего духа, всю свою энергию тому, чтобы отыскать, где скрывается это счастье, и подарить его людям. Но вы прекрасно понимаете, сударь, сколь немногие способны оценить то, о чем я веду речь... Ничтожная горстка одаренных от природы умов да несколько прямых и возвышенных душ... Остальные же – огромное, необозримое море людей – находятся в положении раненого, о котором я вам говорил: врач предписывает ему спасительную операцию, а тот упорно проклинает целителя, ибо ничего не понимает, и только позже, когда жизнь вновь начнет вливаться в него, он станет благословлять своего избавителя.

– Вы уверены, сударь, что действуя подобным образом, вы способствуете счастью человечества?

– Да, – отрывисто произнес Эспиноза. – Я долго размышлял над этими вопросами и измерил суть вещей до самого дна. Я пришел к заключению, что опаснейший и единственный враг, которого должно преследовать с неумолимым упорством, – это наука, потому что наука – это отрицание всего и вся, и в конце ее – смерть, иными словами – небытие, иными словами – ужас, отчаяние, отвращение. Все, кто изучают науки, неизбежно приходят туда же, где очутился я: к сомнению. Итак, счастье кроется в самом полном, самом совершенном невежестве: ведь невежество оберегает веру, а только вера может сделать тихим и спокойным тот неотвратимый миг, когда вот-вот наступит конец. Только в вере человек черпает убежденность в том, что не все еще потеряно, и миг сильнейшего ужаса становится мигом перехода в лучшую жизнь. Вот почему я жесточайше преследую всякого, кто проявляет хоть какую-то независимость, всякого, кто предается окаянной науке. Вот почему я хочу привести целое человечество к той вере, которую потерял сам, убежденный, что умру в страхе и в отчаянии, я в своей любви к ближнему хочу, чтобы хотя бы он избег этой ужасной участи!

– Таким образом вы принуждаете людей к жизни, полной всяческих лишений и запретов, страданий и горя, чтобы подарить им... что? Мгновение, исполненное несбыточных надежд и более краткое, чем вздох!

– Что за важность! Поверьте, это мгновение настолько страшно, что за избавление от страха можно заплатить и целой жизнью, хотя бы даже эта жизнь и оказалась, как вы говорите, убогой!

Секунду шевалье изумленно-негодующе смотрел на великого инквизитора, а затем произнес голосом, дрожащим от негодования:

– И вы имеете смелость говорить о человечности, вы, мечтающий заставить людей платить целой жизнью, полной лишений, за сомнительное облегчение одного скоротечного мига? А мне-то всегда казалось, что лучше прожить счастливую жизнь и когда-нибудь заплатить за нее одним мгновением ужаса и тоски! Будьте уверены, сударь, – несчастные, которым вы хотите навязать изощренную пытку, вследствие какого-то чудовищного недоразумения именуемую вами счастьем, сказали бы вам то же, что говорю и я, если бы вы взяли на себя труд посоветоваться с ними касательно предмета, согласитесь, весьма их интересующего.

– Это дети! – бросил Эспиноза презрительно. – Кто же советуется с детьми... Их наказывают, вот и все.

– Дети! И вы можете говорить такое! Эти «дети» вправе сказать вам, – и весьма резонно, – что как раз вы и вам подобные являетесь – нет, к несчастью, не безобидными детьми, а настоящими взрослыми буйно помешанными, которых ради всеобщего блага следовало бы уничтожать без жалости. Черт подери, сударь, зачем вы во все вмешиваетесь? Дайте людям жить в свое удовольствие и не пытайтесь навязать им счастье, воспринимаемое ими – справедливо это или нет – как ужасное несчастье.

– Стало быть, – спросил Эспиноза, вновь обретший свой спокойный и невозмутимый вид, – вы полагаете, будто счастье заключается в том, чтобы жить в свое удовольствие?

– Сударь, – холодно ответил Пардальян, – мне думается, что, прикрываясь маской человеколюбия и бескорыстия, вы ищете прежде всего собственного счастья. Так вот – вы ни за что не найдете его в том ужасном господстве, о котором мечтаете. В путешествиях, в которых я провел большую часть своей жизни, я усвоил некоторые идеи, – хотя они и покажутся вам странными, они весьма в чести у многих и многих. Таких, как я, немало – побольше, чем вы думаете, и мы хотим иметь свою долю солнца и счастья. Мы полагаем, что жизнь была бы прекрасна, если бы мы прожили ее, как люди, а не как хищные волки, и мы не хотим жертвовать своей долей счастья, как того требует аппетит горстки честолюбцев, носящих титулы королей, принцев или герцогов. Вот почему я говорю вам: не заботьтесь вы так рьяно о других, принимайте жизнь такой, какая она есть, берите от нее все, что можно взять на этом коротком пути. Любите солнце и звезды, летнюю жару и зимние снега, но главное – любите любовь, в ней – весь человек. И оставьте каждому ту долю, что ему причитается. Так-то вы и найдете счастье... Во всяком случае, коли уж вы испанец, оставайтесь испанцем, а уж мы, с вашего позволения, у себя дома и сами как-нибудь справимся. Не пытайтесь, явившись во Францию, навязывать нам ваши зловещие идеалы... Так будет лучше для нас... и для вас.