Леонид Бородин - Гологор

• Название: Гологор
• Автор: Леонид Бородин
• Жанр: Русская классическая проза

---

И даже не для него и не о себе, а именно как вопрошают судьбу немилостливую и слепую, она сказала:

- Что же ты наделал! Дурак!

Ладони его сдвинулись снова, и не стало лица, но это движение было уже движением человека. Его звали Степаном. И это он совершил все...

- Теперь мы оба должны умереть, - сказала она. Ладони не пошевелились.

- Умрем, да?

Он поднялся, и она с вспыхнувшим омерзением увидела, что сама лежит голая и нет у нее желания закрыться, потому что ей все равно.

Он подошел к нарам. Встал напротив. Лицо его было мрачно, но что еще, кроме мрака, было в нем, она понять не могла, да и не хотела.

- Ты теперь мне жена, - сказал он хмуро, не очень уверенно, но и без сомнения в голосе.

Она слабо улыбнулась:

- Для меня это все равно, что быть женой твоего кобеля.

Он ударил ее наотмашь по лицу, потом другой рукой, еще и еще раз, она с криком пятилась в угол нар, а он хлестал ее, и от каждого удара ей казалось, что голова ее отрывается и вот оторвется... Она ударилась головой о бревно и так закричала, что он остановился, задыхаясь, облизывая губы, и рука замерла в замахе.

- Ты... еще это повторишь?! - прохрипел он.

- Нет! Нет! - кричала она, закрываясь руками.

- Кто ты мне теперь? - спросил он хрипящим шепотом, склоняясь над ней.

- Жена... - торопливо выкрикнула она, вдавливаясь в стену зимовья.

Он схватил ее за руку, подтянул к себе:

- Умереть хочешь? И умрешь! Когда я захочу! Поняла?! А пока - жена мне! И иметь буду, когда захочу, а ты с радостью будешь... Поняла?!

Она кивала головой и молитвой вопля жаждала, чтобы он только отошел, только бы отпустил ее, только бы не бил больше, потому что это - смерть, но смерть страшная и мучительная, такой смерти она не хотела...

Он кинул ее на нары: и она, свернувшись клубочком, зашлась рыданиями. Некоторое время он стоял над ней, потом рявкнул:

- Перестань!

Она вздрогнула.

- Ну! - повторил он.

Она послушно закивала головой, не справляясь с дыханием и слезами.

- Оденься и умойся! - приказал он и, отойдя к печке, отвернулся.

Она, всхлипывая громко и испуганно, спрыгнула с нар, вытащила из-под нар чемодан, торопливо стала надевать на себя все подряд, что попадалось под руку. Умывальник был за печкой, чтобы пройти туда, нужно было попросить его посторониться, а он стоял и не шевелился. Она взглянула на стену напротив. Сашкино ружье заряжено, как всегда. Но ей не успеть! Нож выдернуть из ножен она бы успела, да разве одолеть ей эту спину, не спину, а панцирь под рубашкой... А если в шею? Вспомнился рассказ Фильки об охотниках, пьющих кровь из шеи раненой козы. Нет, не сможет она убить его! А он убьет ее! Рано или поздно убьет! Так пусть уж сразу!

Она и сама удивилась. Откуда появилась в ней такая твердая готовность умереть! Ведь минуту назад еще она дрожала от страха! Почему-то нелепо подумалось, что голая была и потому страшно было. Надо только его сильно разозлить. Сильно! Она почувствовала даже что-то вроде азарта, она еще сознавала, что вся избита, что сейчас, в нервном состоянии не чувствует боли, но стоит только расслабиться, успокоиться - и ее ждет боль, она уже успела увидеть багровые пятна на груди, на руках, на животе, а во рту вкус крови уже и не ощущался - она глотала кровь, как слюну.

Она боялась этой ожидающей ее боли, и не было ничего, ради чего стоило ее терпеть.

Надо было придумать, как надежнее разозлить его, но не было сил думать и терпенья не было, и она, схватив первое, что попалось ей под руку - пустой котелок, - запустила его ему в голову.

От удара он ткнулся вперед, выкинул руки и мгновенно развернулся к ней.

- Скотина! - радостно и истерично крикнула она. - Сволочь! Подонок! Ублюдок! Ну!

Она подступала к нему, полусогнувшись, подставляя лицо, отведя руки назад.

- Ну! Давай! Убивай! Ну! Ублюдок!

Уже дернулась его рука для страшного удара, но тут она плюнула ему в лицо, и рука его вместо удара вдруг вытерла этот кровавый плевок со лба, и он отступил на полшага. Замешательство и растерянность были на его лице.

- Что же ты, гад! - отчаянно закричала Катя. Она знала, что сейчас ей надо умереть, что потом у ней уже не будет сил, не хватит мужества, что если сейчас она не умрет, то все будет еще хуже, чем есть...

- Трус! Паршивый трус! Сволочь! Чего же ты?

А он уже не только отступал, отступать-то особенно некуда было, он теперь отталкивал ее обеими руками, и она с ужасом поняла, что он сломался. Но жажда смерти все еще владела ею, она бросилась к стене, выдернула нож, но ударить себя не успела - он так сжал кисть руки, что нож вывалился из ладони, как выдавленный.

Она билась в его руках, колотила его головой по лицу, пинала ногами он словно ничего не чувствовал, стоял как скала, держа ее в обхват, и ничего не говорил, только сопел...

Через несколько минут она выдохлась. Он положил ее на нары и, опасаясь новой вспышки, долго стоял рядом, готовый схватить ее в любую минуту. Она же не просто выдохлась. От нее ушли слезы, ушли силы, ушла мысль... Она лежала с открытыми глазами, почти не мигая, не шевелясь, ничего не видя, ничего не чувствуя.

И что это? Это уже который раз? Она снова видит человека за столом, локтями на столе, лицо в ладонях. И борода все так же... И рубашка расстегнута... Сейчас она снова что-то скажет, а он подойдет и начнет бить ее, а она будет ползать по нарам и кричать?.. Это было уже? Или еще только будет? Или будет еще раз? Ведь вот он сидит точно так же, как сидел прошлый раз. И она лежит, как лежала тогда... Нет! Она одета. Значит, это уже было! Страх отступает. И наступает боль.

Он повернулся на ее стон. Кажется, она не просила пить, но он подносит кружку к губам, и она пьет жадно и долго, хотя ей кажется, что пьет кровь. "Свою можно!" - думает она.

Лампа, наверное, уже давно коптит прогоревшим фитилем, а в окнах вставлена белая бумага, или льдины, или это уже рассвет?..

Она допивает последний глоток и смотрит ему в глаза. Это уже что-то новое - ей жалко его! Правда, эта жалость странная, так жалеют покойников, но и этого не было! "Теперь я буду познавать самое себя, - печально думает она. - Больше, кажется, мне ничего не остается".

Но еще остается боль разбитых губ и истерзанного тела.

- Избил-то за что? - спрашивает она.

Степан поджимает губы и уносит кружку.

- Не зря же я тебя сразу невзлюбила, - говорит она равнодушно.

Он молчит.

- Так что ж все-таки делать будем? - спрашивает она тихо.

Не поворачиваясь, Степан отвечает.

- Как сказал, женой будешь.

Она помнит, что ответила ему на это, когда он сказал первый раз. И сейчас повторила бы, не испугалась, но не хочет.

- Выведи меня. Я уйду!

Сбоку, искоса он посмотрел на нее:

- Засудить хочешь?

- Что? - не поняла она. А когда поняла, удивилась: "Судиться! Да только этого ей не хватает! Ведь и в голову никогда не пришло бы! Сама себя пыталась засудить - не получилось!"

- Выведи! Сашка вернется, убьет тебя!

- Или я его, - ответил он с жутким спокойствием.

"Убьет! - подумала она. - Что делать?" Но главное - ничего делать не хотелось. Ничего! Даже страх за Сашку не мог разбить равнодушия. И хотя просила его вывести, но идти тоже не хотелось. Ничего не хотелось. Ни жить, ни умирать.

- Женой будешь, - повторил Степан, - не обижу.

- Невозможно, - сказала она. И не скрыла сожаления. О, если бы это было возможно, если бы в ней была хоть капля чувства к Степану, пусть бы хоть он был ей не так неприятен - она сочла бы это за выход. Должен же быть какой-нибудь выход!

- Посмотрим, - пробурчал Степан. - Лежи. Пойду собаку накормлю.

Оделся. Взял котелок. Вышел.

Катя расстегнула пуговицу платья, взглянула на грудь. Багровое пятно расползлось, дотрагиваться больно. "Рак груди может быть, - подумала она без страха. - Больно ли умирать от рака?"

"Сашка, как он там?" - О Сашке думалось как о чужом, кто когда-то был своим, был радостью и счастьем, но потерян по прихоти случая, и примирение с потерей - неизбежность и лучший выход из состояния отчаяния и обиды.

Вернулся Степан.

- Есть хочешь?

- Хочу, - ответила она и удивилась тому, что хочет есть, что говорит об этом погубившему ее человеку, что возьмет сейчас из его рук все, что он даст ей.

Весь день Степан хлопотал по хозяйству, а она лежала, иногда засыпая ненадолго, но сразу начинались сниться кошмары, и она усилием воли просыпалась и лежала, думая о чем-то, иногда о каких-то совершенно нелепых вещах, вспоминала что-то, что давно забылось и не заслуживало воспоминаний. Степан пытался заговаривать с ней, она делала вид, что спит или засыпает, он не настаивал и не тревожил ее.

Прошел день. Прошел вечер. В десять часов Степан разделся, погасил лампу, сказал ей в темноте:

- Двигайся.

Она пододвинулась. И когда он порывисто засопел и руки его, причиняя боль, поползли по ее телу, она подумала равнодушно "Теперь это ничего не прибавит и не убавит. Все равно это уже не жизнь..." Было противно и... безразлично...