Владимир Санин - Когда я был мальчишкой

• Название: Когда я был мальчишкой
• Автор: Владимир Санин
• Издательство: Молодая гвардия
• Жанр: Биографии и Мемуары
• Год: 1970

---

Я так и сделал: на первой же станции выскочил из вагона и бросил письмо в почтовый ящик. О Хане я больше ничего не слышал.

В ЭШЕЛОНЕ

– Широка Расея! Пока проедешь – рожа от сна опухнет!

Ох и спали же мы в эшелоне! Первые двое суток в нашем товарном вагоне стоял густой, насыщенный храп. Поднимались мы лишь для того, чтобы пожевать сухой паек, бросить сонный взгляд в окошко, подкинуть дровишек в буржуйку, и потом снова блаженно вытягивались на застланных сеном нарах. Под тобой – шинель, в изголовье – шинель, на тебе – шинель: сколько же шинелей у солдата? Одна, но зато длиннополая, колючая, родная, «одежа-выручалочка».

Это была главная, лелеемая, сладкая мечта – выспаться. И когда днем спать стало больше невмоготу, отдохнувшие мозги заполнились праздными мыслями.

– До чего, братцы, я жалею, что проснулся!

– Утробу небось набивал?

– Наворачивал, к вашему сведению, гречневую кашу с телятиной. Язык проглотишь! Под конец сунул в рот вилку – не тот вкус, царапается. Просыпаюсь – в зубах клок сена торчит!

– Что же ты теперь, Пашка, ржать будешь?

– А мне сало жареное с луком приснилось. Макаю, значит, туда картошку…

– Братья славяне, уговор, – нетерпеливо прервал Володя Железнов.– Кто про жратву первый заговорит, тому всю ночь у буржуйки сидеть, огонь караулить.

– Не-е,– завертел головой исхудавший Кузин, давно прикончивший привезенный из дому брусок сала.– О чем тогда еще говорить?

Искренний вопль Кузина всех развеселил, но предложение проголосовали и приняли. А вскоре Володя, лежавший у окна, мечтательным тоном сообщил:

– Во-он баба корову повела, молочка бы парного испить…

– Или, на худой конец, всю ночь у печки просидеть!– радостно проревел Кузин.

– Сам влип!– беззлобно рассмеялся Володя.– Баста, так дальше жить нельзя.

Если в запасном полку Володя зарабатывал себе добавку, устраивая по вечерам сольные концерты на кухне, то в эшелоне ему пришлось худо. Вагона-ресторана у нас не было, хлеб и консервы – вот весь сухой паек на долгий путь следования. Совет Сергея Тимофеевича «удовлетворяться малым» Володя решительно отверг, как недостойный солдата. Эшелон останавливался чуть ли не на каждом полустанке, и Володя с гитарой в руках отправлялся на концерт. У теплушек суетились женщины, предлагая лепешки, вареную свеклу, семечки, жмых и прочие скудные излишки военного времени.

– Почем курица?– весело спрашивал Володя девушку, которая раскладывала на газете куски жмыха. Девушка заливалась смехом.– Золото кончилось, песней плачу!.. «Если же на по-оле брани лягу я с свинцом в груди, ты тогда не плачь, родна-ая, и домой меня не жди. Пусть другой верне-ется из огня, заскрипят по-ходны-ые ремни, Лина, полюби его ты, ка-ак меня, автомат с плеча сними…» Ух, самого за душу берет… Ну, плати: курица или поцелуй – на выбор!

Девушка перемигивалась с подругами.

– А мы тоже уплатим песней!

Как у наших у ворот,
У самой калитки!
Немцы Гитлера давили
На суровой нитке!

– Мало! – кричал Володя.– Еще куплет!

Скоро Гитлеру могила
Скоро Гитлеру капут!
Скоро русские машины
По Германии пойдут!

– Расплатились, черти,– соглашался покладистый Володя.– Ну, а как же с поцелуем, сероглазка?

– После венца хоть всю исцелуй!– смеялась девушка.

– А пойдешь за меня?– допытывался Володя.

– Кто ж за тебя, за такого, не пойдет…– вздыхала девушка.– Угощайся, жених!

У Володи обнаружилась удивительная способность мгновенно вызывать к себе доверие даже таких несговорчивых людей, как железнодорожные служащие. Поэтому он всегда знал, сколько времени простоит эшелон на станции. Если в запасе было несколько часов, он брал с собой Сергея Тимофеевича и меня, и мы отправлялись искать дела: разгружать машины с тесом, пилить дрова, тянуть электропроводку. В результате наш паек пополнялся буханкой хлеба, крынкой молока, а то и куском домашней колбасы. А один начальник станции, попав под обаяние Володиной личности, дал нам чрезвычайно выгодный подряд: заколоть его, начальника, индивидуальную свинью. Всю операцию осуществил Володя, Сергей Тимофеевич и я выступали в роли подсобных рабочих. Щедрый начальник отвалил нам килограмма два сала и полмешка картошки, и мы устроили в теплушке лукуллов пир, праздник еды, настоящую оргию насыщения. К сожалению, за десять дней дороги таких заказов больше не попадалось, и вообще мы чаще работали «за спасибо»: места шли голодные, вдовьи, рука не поднималась брать с измученной женщины за вспаханный огород или починенную крышу. А после Киева эшелону и вовсе дали «зеленую улицу», получасовые стоянки не позволяли развернуться частной инициативе, и мы полностью перешли на паек.

– Ничего, на фронте отъедимся,– успокаивал Володя и разворачивал перед нами ослепительные перспективы, нещадно при этом привирая.

– Как только солдат попадает на передовую,– излагал Володя,– ему тут же выдают вот такую банку красной икры, вот такой кусок масла и сколько хошь хлеба. Это на завтрак. На обед солдату положен молочный поросенок с хреном, борща от пуза и двести граммов белого. А на ужин – блины со сметаной!

Все смеялись, даже наивный Кузин, и разговоры о еде как-то сами собой прекратились, а после случая на станции Чернигов стали и вовсе дурным тоном. В темную дождливую ночь Дорошенко и Петька Бердяев куда-то на полтора часа исчезли и притащили в теплушку мешок сахара. Спящий эшелон подняли на ноги и выстроили по тревоге. Проклиная судьбу и начальство, мы мокли под проливным дождем, а местная милиция производила в теплушках повальный обыск. Сахар нашли и, как следовало ожидать, Дорошенко вместе с Бердяевым перевели в вагон-гауптвахту, к нашему общему удовлетворению. На фронте они попали в штрафную роту, и о дальнейшей судьбе Дорошенко я расскажу потом.

Володя Железнов был среди нас единственным фронтовиком, и часто, усевшись возле него, мы выпытывали, что такое война. Как и все оставшиеся в живых сталинградцы, он считал, что нет ничего хуже уличных боев, когда из каждой подворотни человека могут подстрелить как зайца. Володя скептически отзывался о корреспондентах, изображавших немцев трусами.

– Дисциплинка у них – дай боже. Мы народ такой: любим подумать, нам прикажут, а мы смекаем, как бы по-другому сделать, получше да побыстрее. Как это вы, Сергей Тимофеевич, сказали: «Лучшее – враг хорошего»? А немец, что бы ему ни приказали, – хлоп каблуками и бегом выполнять: за него всегда начальство думает. Прикажут – на пулемет полезет, отца родного застрелит, лишь бы начальство похвалило. Не человек, а машина.

– Они тоже разные бывают,– вставил Пашка Соломин. Еще недавно робкий деревенский паренек, Пашка держал себя уверенно и осанисто: лучший стрелок роты!– У нас в доме два немца жили на постое – ничего не взяли, даже за стирку платили.

– А ты бы им поклонился в пояс: «Спасибо, отцы родные, что портки на мне оставили!»– насмешливо проговорил Володя.– Неужто из дома не высовывался, не видел, что они в округе выделывали? Вон, посмотри в окошко – одни печи торчат, а ведь большая деревня была…

– Я ж не про всех говорю,– оправдывался Пашка,– нашу деревню тоже спалили, одни головешки остались. А эти двое вроде не звери были, даже своих стыдились…

– Знаем мы таких стыдливых: когда расстреливали наших, глаза закрывали…

– Володька, а за что тебе бляху повесили?

– Бляхи – они у дворников были, а у меня медаль,– с достоинством ответил Володя.– Сам не знаю за что. Орал, стрелял, как все…

– А на орден не вытянул?

Володя достал потертый бумажник и осторожно вытащил из него сложенный вдвое листок. Это было временное удостоверение на орден Красной Звезды, который Володя получить не успел: ранило.

– Фриц мне его заработал,– Володя улыбнулся.– Брали мы село недалеко от Днепродзержинска. Ночной бой, а светло как днем – половина домов горит, фрицы по нас из каменной школы двухэтажной лупят – не подойдешь. Полковая артиллерия наша где-то заблудилась, а гранатами не очень-то повоюешь, если головы поднять невозможно. Подползает ко мне пацанчик, худенький такой, один нос торчит, и говорит: «Дяденька, вон там на скотном дворе пушка стоит, а немцы возле ней лежат все убитые. Пошли, покажу!» Приползли мы туда кое-как, смотрю – в самом деле пушка стоит, вроде нашей сорокапятки. Вот, думаю, дурак, хоть бы кого-нибудь с собой кликнул, стрелять-то из нее я не умею! А мальчишка толкает меня в бок: «Дядь, немец этот живой!» Видать, контузило его, очнулся, ошалело смотрит на нас и голову щупает. Осмотрел я фрица, забинтовал на голове царапину и велел открыть по школе огонь. А фриц, хоть и боится до смерти, отмахивается и лопочет, будто меня не понимает. Я как гаркну на него: «Для чего я тебя, фашиста, лечил! Стреляй, не то капут сию же секунду!» Сразу понял, поплелся к орудию и запузырил по своим десяток снарядов – все мимо, сукин сын! Но мне-то что, мне надо было понять, как из этой дуры стреляют. Дал пацану автомат, чтоб за фрицем присматривал, поплевал на руки и открыл по школе стрельбу прямой наводкой. Как второй этаж обрушился, стали выскакивать из школы с поднятыми руками.