Ю Бондарев - Выбор

• Название: Выбор
• Автор: Ю Бондарев
• Жанр: Биографии и Мемуары

---

- Зачем? Не вижу смысла. Сегодня надо пить. Завтра - адью, аллес.

Да, этот переутомленный жизнью, серьезно больной человек не имел ничего общего с самим собой в навеки ушедшем прошлом, и все-таки связь эта была. Она была и в том, как он сказал о внешнем сходстве Виктории и Марии, и в том, как печально поцеловал руку его дочери, и в том, как, прощаясь, долго и вспоминающе глядел ей в лицо, наверное, находя повторенные чудом Мариины черты, той Маши из неповторимой и прекрасной юности, когда он, Илья, был другим. Было похоже, что в Виктории, ее глазах, гибком голосе, ее улыбке он видел прежнюю молодую Марию и, быть может, в попытке вернуть лучшие свои годы, что-то оправдать, искупить, помочь, с чем-то проститься, готов был на неоправданное в его положении безумие, переворачивающее все в их взаимоотношениях.

- Я должен тебе сказать, Илья... - раздельно произнес Васильев и, сразу заискрившись гневом, договорил с трудом уравновешенно: - Очень жаль, что получилось так. Очень жаль, но я попросил бы тебя оставить в покое Викторию... Думаю, что ты хорошо понимаешь, о чем я говорю. Мне не хотелось бы пакостить нашу "зарю туманной юности"... и все то, что было... Да, именно так. Поэтому разреши откланяться и пожелать тебе счастливого пути, Илья!

Васильев встал, сверх меры спокойный, отчужденный этим смертным спокойствием, которое внутренне подавляло его, и прибавил необлегченно:

- Пожалуй, встречаться нам с тобой не имело никакого смысла. Мы кое-что испортили напрасно. А впрочем, так должно было быть...

- Подожди! - не разжимая зубов, крикнул шепотом Илья, и его лицо приобрело заостренное, жесткое выражение. - Подожди! - повторил он хриплым горловым выдохом. - Может быть, мы с тобой уже никогда не увидимся. Не торопись...

- О, владельцы истины! - вмешался Эдуард Аркадьевич и воздел подвижные руки в умиротворяющем недоумении. - О, два рыцаря истины! Научите, как жить! Как? И каким образом? Заграница - бяка, а мы - нака? Но, друзья, вспомните о голубке мира бесподобного Пикассо!.. Где ей, драгоценной, вить гнездо? Есть ли для нее география? Виктория - та же чистая голубка...

- Опять прет пустозвонство! - оборвал, яростно засопев, Лопатин и с видом человека, потерявшего терпение, выставил огромный палец в сторону Эдуарда Аркадьевича, загремел оглушительно, не давая ему говорить. - В данных обстоятельствах ваше участие и ваша ирония так же необходимы, как заднице галоши в апрельский день!

- То есть как? Что за грубые выражения вы допускаете, многочтимый Александр Георгиевич? - тонко воскликнул Щеглов, объятый искренним возмущением. - Викторию я родственно люблю! Как вы можете?..

- Тем более - галоши не нужны!

- Вы позволяете себе неприличности барсука! - закричал Эдуард Аркадьевич и выказал короткий злой оскал, вмиг уничтоживший его светскую, игривую легкость, всю его расположенность к безнаказанным удовольствиям спора, но сейчас же он испуганно опомнился, точно злобным оскалом нечаянно позволил увидеть собственную физическую неполноценность, и молниеносно привел лицо в порядок - с прискорбной иронией прыснул постанывающим визгливым смешком, поглядывая направо и налево, затем изящным и плавным жестом балетной кисти, омоложенной стерильной белизной манжеты и крупной запонкой, подхватил бокал со стола, произнес прешутливым тоном:

- Самый лаконичный тост, милые друзья: "Keinerlei Probleme"*. Не в этом ли зарыта изюминка счастья?

______________

* Никаких проблем (нем.).

Никто не отозвался ему; Лопатин хмыкнул в бороду с хмурым неодобрением, а Васильев смотрел на Эдуарда Аркадьевича, приятно размягченного, дружелюбного, приглашающего к миру, но еще видел недавнюю волчью улыбку, изменившую минуту назад его облик, и думал: "Где же его правда?" А Илья на прямых ногах стоял посреди комнаты, не выпуская бокала из подрагивающей руки, затягиваясь сигаретой, и взгляд его упирался в узоры ковра на полу, губы неповоротливо проговаривали отрывистые, угловатые фразы:

- Пойми, Владимир, я не неволю Викторию. Не принуждаю. Я не предаю тебя, Владимир. Она сама... Ошибочно было бы думать... мне уже ничего... не надо...

В голосе Ильи была плоская, лишенная звуковой плоти стылость, по-прежнему безжизненно припаян был его взгляд к переплетенным узорам гостиничного ковра, и стекали извилистые струйки пота по его наклоненному лицу с пепельными обводами в запавших подглазьях. И хотя все слова различимо выговаривались им, но походило на то, что Илья молчал, не произносил ни звука, отчего стало жутко: он молчал даже тогда, когда отчетливо говорил, он был как будто наедине с самим собою.

- Я не обвиняю тебя в предательстве, - сказал Васильев.

Илья не взглянул на него, только, мертвея глазами, присосался к бокалу с шампанским, оторвался не спеша и, не успев перевести дыхание, со всхлипом задохнулся дымом сигареты. Эта замеченная его манера поражала - после каждого глотка затягиваться сигаретой, должно быть, намеренно смешивая алкоголь с дымом, и Васильеву внезапно подумалось, что, вероятно, когда-то, до болезни, Илья пил оглушающе, скверно.

- Я не обвиняю тебя в предательстве, - повторил Васильев. - Речь о другом...

- Речь о другом, - согласно и безразлично выговорил Илья и с вялой презрительной вопросительностью оглядел себя снизу - зимние ботинки с металлическими пряжками, серые брюки, выглаженные до безупречности, полосатый галстук, - оглядел, усмехнулся, чуть дернув землистой щекой, возвел не пропускающие вовнутрь ночные глаза на Щеглова, увлеченно счищающего кожуру с апельсина, и устало спросил: - Сколько вы прожили на свете, Эдуард Аркадьевич, простите, ради бога?

- Мало, Илья Петрович. По сравнению с Адамом невероятно мало, - ответил Щеглов и положил дольку апельсина в улыбнувшийся рот. - Адам прожил, коли не ошибаюсь, девятьсот шестьдесят лет, по библии... до грехопадения. Я - весь в грехах, ибо родился в конце прошлого века.

Илья длинной затяжкой вдохнул дым сигареты, запил его глотком шампанского, безучастно глядя на Щеглова, на его испускающие сатанинские молнии стекла очков.

- Вы боитесь смерти?

Эдуард Аркадьевич аппетитно дожевал дольку апельсина и, точно бы застигнутый врасплох, живо промокнул салфеткой до гладкой чистоты выбритый, еще крепкий старческий подбородок.

- Какая разница, Илья Петрович, - раньше ли, позже ли. Раньше - обидно, разумеется. Позже - значит, на какую-то сотню вот таких вот вкуснейших апельсинов съешь больше. И, разумеется, больше нелепых пьес поставишь. А все же лучше позже. Собственно, чем дальше, тем ближе. Чем ближе, тем дальше... Смерть - обратная сторона бытия и наша тень, и пора привыкнуть, что мы носим ее в себе...

- Ложь и обман, - сухо проговорил Илья. - Вы прожили долгую жизнь, но вы панически боитесь смерти, как и все мы. Боитесь панически. Не так ли, Эдуард Аркадьевич?

- А если так? Что ж из того? Имеем ли мы право осуждать жизнелюбцев? проговорил невинно Эдуард Аркадьевич и выверенным прикосновением ладони пригладил волосы, уложенные на лысине. - Можно ли до предела познать вкус жизни? Много ли Фаустов среди нас?

- Все мы рабы, трусы, пленники страха, - заговорил Илья, снова упираясь взглядом в узоры ковра под ногами. - Все свободы - придуманная видимость, мираж. Страх и свобода исключают друг друга. Есть одна великая свобода... когда человек становится над собой и над всеми богом. Абсолютная свобода. Но такого почти не бывает. За исключением...

- За каким исключением? - спросил Васильев, подгоняемый ударами сердца при этих чеканных и незаконченных словах Ильи.

- Героев и сумасшедших, - проговорил Илья коснеющим языком, с затруднением следуя за какой-то навязчивой мыслью, порой ускользающей из сознания. - Человеку плохо везде. Sehr schlecht*. В эти дни я походил по Москве, как по музею, - по магазинам, по улицам... Рая нет. Унылый мировой стандарт. Почему в Москве так рабски подражают Западу? Кто-то у вас, как безумный, влюблен в чужой стиль... в бездушный... гибельный пошлый стиль - и становится тошно. От архитектуры... Гаражи для людей... И смешно. И сойти с ума можно. Нет ни рая, ни родного угла... Послушай, Володя, есть ли начало времени и конец пространства? Ты думал об этом? О времени? Кажется, ты мне об этом говорил. Наверняка все наше прошлое - детство, наша молодость - было вне времени. Не приходило в голову? А все другое... началось потом? Мне разрешили приехать... Я оказал некоторые услуги своей родине после войны, но какие всё пустяки. Возможно, мы пылинки в потоке мировой судьбы. Вселенной... Страшная штука жизнь... Я заболел, хотел забыться и убивал время чтением. И великую печаль познал я... как царь Соломон. Пылинки, поток и... бессилие. Страшно не умереть. Страшно умирать. Можно оставить след, но можно и наследить, хуже всего - пустое место. Стра-ашно это - пу-устое место! Не думаете ли вы, что все человечество - подопытные кролики на земле и кто-то проводит с нами чудовищный эксперимент? Похожий на медленное приведение приговора в исполнение. Нет, не бог. Это сила выше бога. Послушай, Володя, мой старый друг. Все смертны, абсолютно все. И те, кого мы любим, и те, кто кого-нибудь любит. Не мы делаем выбор, а господин эксперимент. Лохматое, звездное, далекое... И всякому приходит час прощания. И прощения, если не проклятья. Выбор - самоопределение. Или - или. Кто внушает нам "или"? Стра-ашно. Это - пустое место. Не черная, не белая дыра во вселенной, а бездонная пустота... Проведен эксперимент, познано, на что способны люди, - и пустота. Лаборатория покинута. Удался опыт или не удался - не мы судим. На это разума не дано. Выбор, выбор... Жизнь или смерть - выбор. Кто внушает? Вселенная?.. Или несколько всесильных людей, которые хотят править миром?..