Ю Бондарев - Выбор

• Название: Выбор
• Автор: Ю Бондарев
• Жанр: Биографии и Мемуары

---

И он обратной стороной ладони, не запачканной в краске, погладил щеку дочери, сказал:

- Я не стал другим, Вика. - Он отошел к раковине и принялся мыть кисти в мыльной воде. - Даже больше, - сказал он, с виноватой улыбкой поглядывая на Викторию и в то же время думая о внезапности простого, сейчас осознанного им ощущения: "Неужели вот это сидит в кресле моя дочь, неужели в ней часть Марии и часть меня, наша сущность, наша единственная надежда, наше продолжение в мире? Что же я должен сделать для нее, чтобы она поняла, что они - Мария и она - мне дороже всего, что жить я без них не смог бы..." Даже больше, Вика. Ты так и скажи маме: он любит нас сильнее, чем раньше. Но я должен побыть немного здесь, в мастерской, поработать, подумать. И вы немного отдохните от меня. Вы должны немного отдохнуть от меня, - повторил он. - Так надо.

- Скажи, па, откровенно: в последнее время между тобой и мамой ничего не произошло?

"Произошло разве?" - подумал он, чувствуя в своем состоянии равные и правду и ложь, потому что ничего не произошло, нарушившего их прежнюю жизнь, и вместе с тем произошло нечто неудобное для обоих, некоторое время назад незаметно создавшееся, что трудно стало преодолевать, когда они оставались вдвоем, и, уезжая из дома, запершись в мастерской, он убеждал себя, что и это надо тоже пережить в работе и одиночестве.

- Все в порядке, дочь, между мной и мамой никаких страшных событий не произошло, - сказал почти шутливо Васильев. - Может быть, мы чуть-чуть устали оба.

- Мама стала ужасно много курить. Она даже похудела.

- И ты тоже куришь, дочь. Надо ли?

Она не ответила.

Он разложил кисти на столике, заляпанном краской, и тут заметил ее взгляд, обращенный мимо него в солнечное сверкание окна, огромного, заиндевелого. Она сидела в распахнутой дубленке, облокотясь, подперев согнутым указательным пальцем подбородок, ее глаза, пронизанные белизной морозного света, уже смотрели куда-то в февральское утро, были задумчивы, отдалены, грустны, - и знакомая спазма жалости удушливо стиснула горло Васильева, будто он был виноват в ее болезни, случившейся два года назад, в ее бледности, вот в этой пугающей его задумчивости. Он спросил вполголоса:

- Ты здорова, милая?

- Меня нет дома, па. - Она пожала плечом.

- Ты не хочешь мне отвечать?

- Я здорова, как слониха. - Она закрыла глаза, откинулась затылком к спинке кресла, сказала ненатурально веселым шепотом: - Только душа немного болит, па. Тихонечко себе ноет и не перестает. Но это - пустяки, пройдет. Понимаешь, па?

- Что значит "тихонечко ноет", Вика?

- Я не знаю, что со мной будет. Вот и все.

- То есть? Я не понял, дочь, - сказал встревоженно Васильев, но тотчас спохватился и заговорил успокоительно-ровно: - Пожалуй, довольно ясно, что может быть с тобой в течение этой пятилетки. Кончишь свой актерский, начнешь сниматься, выйдешь замуж...

- Оставь, папа! - брезгливо проговорила Виктория и скривила брови. - За кого замуж? Зачем? Дикий хохот какой-то! За этих длинноволосых сопляков или за этих отутюженных домашних мальчиков в заграничных галстуках, которые мечтают только о карьере? Почему-то большинство из них учится в дипломатическом. Смешно! Пусто вокруг, папа, пустынно, сморчки какие-то, плечики узенькие, ножки тоненькие, глазки сладенькие... Современные гусары, кавалергарды, обеспеченные женихи! О, гадость! Кстати, знаешь, шалопай Светозаров сделал мне вчера что-то вроде предложения, па! И на полном серьезе. Конечно, он болтун, балбес, сквозняк в голове и, кажется, два или четыре раза женат, наплодил целый десяток детей... даже не помнит их имена! - Виктория внезапно захохотала, качнулась в кресле, блуждающе глядя в потолок. - О, шалопай, шалопай! Но с ним легко, бездумно, он лжет и говорит, что лжет! Он такой воздушный шарик в праздничный день. Вернее легкомысленный авантюрист возле бабьих юбок. Смешение наигранного сю-сю и лирического трепача в компаниях.

- И что же ты ответила? - спросил Васильев.

- Что я ему ответила? Я спросила его, не хочет ли он хорошо пожить на денежки моего папы, известного художника Васильева. И представь - он не обиделся: "А что? Почему бы и нет?" Я сказала ему, что серьезно подумаю, взвешу все "за" и все "против", скрупулезно подсчитаю количество его бывших жен и детей, чтобы знать, на кого же я меняю дорогую свободу...

Сначала она говорила это живо и размеренно качалась в кресле, забавляясь собственным рассказом, потом оживление сошло с ее задумавшегося лица, сменилось гримасой насмешливого презрения, и она умолкла, раскачиваясь все медленнее и медленнее.

- Как это мелко и мерзко, па! - сказала она исполненным глубокого отвращения голосом. - И как все пошло и неинтересно в этой дурацкой любви! Представляешь, сейчас глупые девицы выходят замуж из-за престижа. Боже, спаси меня от дураков-женихов, которых я ненавижу!

Он знал, что никакими словами не сможет помочь своей двадцатилетней дочери смягчить безразличную и холодную ожесточенность, и ее холодок проникал в душу его, и любовь к дочери становилась тем обостреннее, чем больше он чувствовал ее отчужденность от сверстников, которые, как это ни странно, постоянно крутились вокруг нее.

- Ты не преувеличиваешь страсти-мордасти? - проговорил Васильев не очень серьезным тоном, хотя понимал, что повода для шутки не было. - Может, не стоит ничего осложнять? Жизнь сама по себе есть жизнь, и особенно в твоем возрасте - прекрасна...

Равномерно поскрипывая качалкой, Виктория по-прежнему смотрела в потолок, а темно-серые, пронизанные солнцем глаза ее были далеко в запредельном пространстве, и чуточку была выгнута назад слабая тонкая шея поза равнодушия, усталости, загадочной отстраненности - и все было в ней знакомое, родственное, взятое у Марии поры довоенной юности, и одновременно хрупкое, жалкое, беззащитное перед всем миром.

- Боже, спаси меня, - повторила Виктория и перевела дыхание, точно на самом деле молилась исступленно. - Па, тебе никогда не бывает не по себе от людей? - спросила она шепотом, не поворачивая к нему головы. - Понятно, тебя спасает твоя профессия, ты должен любить всех. А я не могу. И так бывает тяжело, па. И так иногда невыносимо вставать утром.

По ее лицу ходили смутные тени, и он помолчал, зная, о чем она думает, затем с неловкой легковесностью сказал:

- Есть в твоем возрасте одно прекрасное средство, дочь моя. Это жить, как подсказывает биологический закон...

Она взглянула вопросительно.

- Я не сообразила, па. Что значит биологический закон?

- Суха, мой друг, теория везде, а древо жизни пышно зеленеет.

- Твой любимый Гете, что ли? - Виктория презрительно повела плечом. Древо? Пышно зеленеет? Он лжет, твой великий поэт, - сказала она непреклонно. - А если и не очень лжет, то пышное дерево цвело когда-то, в девятнадцатом веке, а сейчас его срубили на лесозаготовках для выполнения плана. - Она перестала раскачиваться в кресле, брови ее подрагивали как от смеха. - Ты не заметил, как люди пытаются красиво говорить? Не обратил внимания? А я знаю для чего. Чтобы замаскироваться как следует. И вот ты тоже, так называемый прогрессивный художник, а такую новогоднюю елочную игрушку подарил мне для забавы: "а древо жизни пышно зеленеет". Ну зачем, добрый па, смысл какой?

- Что бы мы ни говорили с тобой, Вика, - сказал Васильев, - а вся наша жизнь - любопытная штука, и молодость - чудесный подарок, который, к сожалению, быстро отбирает время. У тебя этот подарок пока есть - и прочь всякое самоедство! Именно так, Ви! Именно здесь смысл биологического закона.

- Да здравствует биозакон в обстановке трудового и идейного подъема, претворяющий в жизнь предначертания, - сказала Виктория и даже шмыгнула носом, выразив восторг тупого лекторского самодовольства. - Бурная овация и дальше. Гуси, гуси, га, га, га... Есть хотите? Да, да, да. Ну, летите! Нам нельзя, серый волк под горой... Глупость! Нам не страшен серый волк! воскликнула Виктория с передразнивающим победоносным восторгом и легко вскочила, остановив качалку, запахивая дубленку, как если бы счастливо, благополучно кончилось все. - Будем воспринимать жизнь, смеясь!

И она, смеясь, приблизилась к зеркалу, старому, пожелтевшему, из которого извергался снежный свет солнечного февральского дня, стала рассматривать свое лицо, капризно морща переносицу, затем, разглаживая мизинцем брови, спросила превесело:

- Па, ты не ждешь гостей?

- Нет.

- К тебе никто не должен приехать?

- Никто. Почему ты спрашиваешь?

Она потрогала мочки ушей, где серебристо поблескивали серьги.

- Па, можно тебя ограбить? Ты понимаешь, о чем я говорю, и если у тебя нет, то так и пойму: нет. Я не обижусь и доживу до стипендии... хотя то, что я видела, стоит пять моих стипендий. Баловство, разврат, антипедагогично, порча молодого поколения. А... можно, а?

- Какова причина ограбления? - спросил Васильев, вытер тряпкой руки, открыл дверцу тумбочки и выдвинул ящик, где лежали деньги. - Не секрет, Вика?