Алексей Слаповский - Оно

• Название: Оно
• Автор: Алексей Слаповский
• Издательство: Изд-во Эксмо
• Жанр: Современная проза
• Год: 2006
• ISBN: 5-699-14954-6

Можно сказать, что «Оно» — роман о гермафродите. И вроде так и есть. Но за образом и судьбой человека с неопределенным именем Валько — метафора времени, которым мы все в какой-то степени гермафродитированы. Понятно, что не в физиологическом смысле, а более глубоком. И «Они», и «Мы», и эта книга Слаповского, тоже названная местоимением, — о нас. При этом неожиданная — как всегда. Возможно, следующей будет книга «Она» — о любви. Или «Я» — о себе. А возможно — веселое и лиричное сочинение на сюжеты из повседневной жизни, за которое привычно ухватятся киношники или телевизионщики. «Вычислить» Слаповского трудно, в том числе ему самому. Этим он и интересен.

---

Не стесняться банальностей, например.

Формулы комсомольского бытования (и армейского, и вообще государственного той поры) вроде «кто хочет — работает, кто не хочет — ищет причины» или «не можешь — научим, не хочешь — заставим» и т. п., еще недавно казавшиеся Валько заскорузлыми и пошлыми, в устах Геры звучали удивительно свежо — потому что Гера искренне верил в истинность того, что говорил. А истина от повторения не пошлеет.

Они очень сдружились, Валько стало лучшим помощником Геры, оно впитало в себя задушевную его мысль: мало ли чего гадкого нет в человеке, надо не ужасаться этому, не бояться этого и уж тем более не сладострастничать, расковыривая болячки, не списывать все неудачи на несовершенство человеческой натуры, надо надеяться на лучшее в человеке и в себе тоже растить лучшее. И все получится.

Поэтому свою работу Валько делало теперь с настоящим огоньком, с весельем и бодростью и радовалось, когда видело, что ему удается повести за собой не приказом и окриком, а убеждением и обращением к комсомольской совести, которая, как убедилось Валько, тлеет в каждом, пусть и на самом дне души. Вот до дна и надо пробрать, добраться, доработаться.

Оно было в это время активней и убежденней самого Геры, потому что Гера вдруг дал крен — запутался в отношениях с Юлией.

Как-то вечером он зашел к Валько, привычно засидевшемуся допоздна, помолчал, вертя в пальцах ручку, и вдруг спросил:

— Ты давно знаешь Юлию?

— Не очень, а что?

— Да так... Я ее не понимаю. И ничего не знаю о ней. Даже, например, кто ее родители. Только не подумай, что я у тебя выспрашиваю.

— Я сам ничего не знаю. Отец был директор парка, недавно, я слышал, перевели на спорткомплекс какой-то. Больше ничего.

Это было нормально: молодые люди того времени не особенно интересовались родителями друг друга. Скажут: потому что было почти равенство, потому что это ничего не значило. Может быть. Но за этим позитивом, как сейчас выражаются, скрывался негатив, его перевешивающий: отсутствие интереса к корням, роду и племени. Салыкин в пору, когда клеился к красотке Маринке Кельдиш, пришел однажды к Валько и рассказал, как мама Маринки, накормив его диковинным манным супом с какой-то рыбной чешуей и тремя блестками масла на водной поверхности тарелки, послала дочь в дальний овощной ларек за морковью, дав подробные инструкции, как отличить хорошую морковь от плохой, причем брать только в том случае, если торгует тетя Шура, другие подсунут гниль, если ж не будет тети Шуры, то идти надо еще дальше, в «татарский» магазин, а там не стесняться, набрать самой из больших сеток, что у них прямо в торговом зале; Маринка пыталась воспротивиться, тогда мама Кельдиш тяжело села на стул, спустила чулок, показала вздувшиеся вены и сказала: «Ладно, я пойду. Пусть пропадут мои последние ноги!», так вот, отправив Маринку, ее мамаша битый час расспрашивала Салыкина — кто мама, кто папа, кто бабушка, кто дедушка, чем занимались и занимаются и т. п. Какая, к черту, ей разница, возмущался свободолюбивый Салыкин (и возмущался при этом, сын времени, вполне социалистично), я же, когда на Маринку запал, не интересовался, кто ее мама и даже, между прочим, не очень-то думал, что она еврейка!

После этого Салыкин, как за ним часто водилось, сам себя опроверг:

— Да нет, она права. Евреи молодцы, хранят нацию и память нации. А я даже про деда ничего не знаю, кроме того, что в войну погиб.

Гера, помявшись, сказал:

— Я не люблю посвящать никого в свои личные дела. Но мне просто некому рассказать, понимаешь? Она хочет со мной жить.

— Так это здорово!

— Не очень. Мне тогда придется уйти из семьи.

— Из какой семьи?

— Из моей.

— А ты женат разве?

— И давно, уже больше года.

— Странно. Наши девочки да чтобы этого не знали!

— Я неофициально.

— То есть как?

Гера вкратце рассказал: полтора года назад, будучи командиром университетской ДНД (добровольной народной дружины) он, проводя рейд по обнаружению бездомных элементов, т. е. бомжей, нашел в подвале дома девочку лет пяти. Взял ее к себе, чтобы отмыть, накормить и подлечить прежде, чем отдать, как положено, в детприемник. Тут нашлась мать, девушка всего лишь двадцати лет, особа, ведущая аморальный образ жизни, тунеядка. Она была лишена родительских прав, но, тем не менее, явилась к Гере требовать своего ребенка. Гера имел полное право проигнорировать и даже вызвать милицию, но он пригласил и ее пожить у себя. Тоже отмыл, накормил и подлечил (в том числе пришлось две недели водить ее в вендиспансер на уколы и прочие процедуры), выяснилось, что девушка хоть из деревни, но дочь сельской учительницы, начитанная, неглупая, по малолетству и влюбленности забеременела от «партизана» (так назывались солдаты, которых призывали из запаса на посевные и уборочные компании, преимущественно шофера, народ зрелый, бессовестный), уехала от позора в город к тетке, там закончила вечернюю школу, пошла работать на кондитерскую фабрику, делала торты и пирожные, потаскивала, как и все, коньяк и ликер, попивала его в общежитии и одна, и с подружками, попалась, получила год условно, выгнали с работы...

Гера устроил девочку в детский сад, а юную маму подготовил к поступлению не в ПТУ какое-нибудь и даже не в техникум, а в педагогический институт, и она поступила, и успешно учится. Иногда срывается, выпивает, может даже не прийти домой ночевать, но все реже и реже. Такие вот дела.

— Понял, — сказало Валько. — То есть не понял. Почему ты считаешь себя женатым?

— Потому. Я хочу на ней жениться. Она не хочет.

— Почему?

— Неважно. Не хочет. Но все равно я считаю, что у нас семья.

— Ясно.

— Что тебе ясно? Я ее люблю. И девочку люблю, дочерью считаю. А тут вот... Такая катавасия. Юлию я тоже, кажется, люблю.

Гера был растерян, Валько впервые видело его таким.

Оно представило себя на его месте: и тут любовь, и тут любовь. Тяжело.

— Самое ужасное, — продолжал Гера, — я не могу ей об этом сказать.

— Кому — о чем?

— Юле — о Наташе. То есть о ней она знает, я не скрывал. Я не могу сказать, что я ее тоже люблю.

Валько подумало и сказало:

— Пусть она это узнает от меня.

— Вот еще, давать тебе такие поручения!

— Это не поручение. Я сам предложил. Просто как-нибудь в разговоре попробую об этом — вскользь.

— Ну, попробуй, — пожал плечами Гера.

И Валько отправилось к Юлии, придумав какой-то повод.

Кружило вокруг и около, Юлия ни разу не вспомнила о Гере, пришлось почти напрямик: дескать, мой товарищ изнемогает от сложностей жизни, он тебя, Юля, любит, но фокус в том, что и женщину, с которой живет, тоже по-своему любит.

— Это не любовь, а чувство долга, — сказала Юлия. — А в результате — вранье. Свободного человека вранье унижает. Если он не чувствует унижения, значит — не свободен. Скажи ему это при случае.

— Сама могла бы сказать.

— Нет. Мы договорились некоторое время не общаться. Даже не созваниваться.

Валько пошло обратно к Гере и сказало, что Юлия считает, что по отношению к Наташе у него не любовь, а чувство долга.

— Если бы, — сказал Гера. — Хотя, может, это и так. Но вот какая штука: Наташа не такая красивая и умная, она вообще попроще, но с ней мне уютно, тепло. А с Юлией мне хорошо, но... Тяжело. И я предчувствую, что дальше будет еще тяжелее. Можешь ей это передать.

Валько передало.

Юлия ответила:

— Все правильно. Там у него будет всегда тарелка супа и чистый пол. И в глаза будут заглядывать. А со мной морока. Только, если без ложной скромности, три года с одной женщиной стоят тридцати лет с другой. Если вообще можно сравнивать. Можешь ему так и сказать.

Валько сказало.

Гера ответил:

— Да я и сам так думаю. Попробую потолковать с Наташей.

Он потолковал, после чего — редчайший случай — его два дня не было без уважительной причины. Оказалось: Наташа сначала запила, загуляла, пропадала где-то ночь, потом вернулась, устроила скандал, кричала, что задушит ребенка, а потом зарежет себя — и действительно кинулась к перепуганной девочке, Гера встал на пути, она метнулась к столу, схватила нож — и по запястью...

— Расскажи Юле, — попросил Гера. — Похоже, у меня — тупик.

Валько рассказало.

— Господи ты боже мой, какие страсти! — воскликнула Юлия. — Никого она не задушила бы и не зарезалась бы. А если бы и так, то и лучше: меньше проблем. Глупые люди не должны мешать умным жить!

— Жестоко, — заметило Валько.

— Зато справедливо. А вообще мне надоела эта история. Передай ему, чтобы он успокоился и перестал обо мне думать.

Валько передало.

Гера ответил:

— Самое страшное, что она права. Наташа глупеет на глазах. Что-то, знаешь, такое бабское вылезло. Я чувствую, вместо уюта и тепла, ждет меня кухонный чад, придирки и ревность по любому поводу. Я хочу быть честным. Я потрачу какое-то время, устрою судьбу Наташи и ее дочери окончательно — и тогда...