Марина Бонч-Осмоловская - Южный Крест

• Название: Южный Крест
• Автор: Марина Бонч-Осмоловская
• Жанр: Русская классическая проза

---

- Опять спать! - вскричала она, рассмеявшись неестественно и немного истерично. - - Ты вообще, кроме постели, ни о чем думать не в состоянии!

- Да побойся Бога! - воскликнул Вадим. - Это никогда для меня не было главным! Но я чувствую, я знаю, ты не любишь меня!

- Да ничего подобного! У меня была тошнота... - заметалась она, - этот транспорт, ты помнишь... я дико уставала!

Он напряженно ждал, а она замолчала, потом подняла сведенное судорогой лицо и вдруг словно выплюнула:

- Если есть что-нибудь в этом мире, что я ненавижу, так это грязные сучьи игры! Не выношу, когда ты лезешь ко мне с этим! И никогда, слышишь, идиот, не смей задавать этого вопроса! - завопила она вне себя от бешенства и ринулась к дому, но не добежала, а, передумав, бросилась к машине, села в нее и, крикнув Вадиму: "Я - домой! Сам доберешься!", - прижала стартер и вылетела со двора.

Вадим подошел к открытой двери на веранду, взглянул на осыпанный стеклянными брызгами праздничный стол и нарядных людей, но вовнутрь не вошел, а оглянулся вокруг.

Дом по самую глубину трубы опустился в густой мрак, населенной ночной, тайной и пугающей жизнью. Чернота перевалила в распахнутые окна. Мохнатые ночные тени, задрожав веками, приоткрыли серые глаза и осторожно прислушались.

Стол, такой нарядный недавно, погас, осунулся, скорбя о разорении, незаметно растеряв невозмутимо-плотскую, пышную красоту. Эти вазы, фрукты, цветы! Золото и бордо, хрустальное позвякивание в праздничной, в вечной жажде! Тонкая, нарастающая печаль... Ах, эти вазы, фрукты, цветы... и только усталость и сомнение... Нет, нет, еще не все пропало! Мы здесь, мы пируем, наша плоть жива и рвется вверх. В этом мощь: наверное Богу все равно, чего больше в нас - физического или духовного.

Но цветы увяли, стол высосан, как белая кость, стеклянная ваза неудержимо возвращается в песок, а от сочных фруктов осталась горстка сухих косточек - крошечных зерен неизменно и неудержимо наступающих новых пиров...

Но день погиб, навечно, навсегда погиб. Лодочкой, качаясь, он взмывает в небеса, скользит, плывет по бусинам минут, как фарфоровая безделка, но быстро и страшно покрываясь узором распада, чернотой заливая борта. Умер рассвет и умер закат, умер свет! - невозможный, неудержимый, летучий, как страсть, как случайные надежды, как могучий и жаркий крик последней секунды перед мраком, последний невыносимый зов - как вся жизнь что, лопаясь, звенит в этом проклятом крике! Сейчас, сейчас упадет Тьма!

Когда же мой черед? Нет - не пора. Только усталость и сомнение... И ничего больше. Нет места под этим небом все равно.

Глава 6

Когда мы с Леной ехали сюда, жизнь сулила перемены.

Нашей прежней жизни мы отдали весь свой душевный запас. В ворохе неисполнимых надежд растворились наши усилия и наше терпение. Разочарование осталось нам от прошлой жизни. Мы все хотели перемен.

Это и было как раз то, что мы нашли с Леной в новой стране. Здесь все оказалось совершенно непохожим на то, к чему мы привыкли и от чего так устали. Самые элементарные, но необходимые вещи, как оказалось, могли решаться безо всяких усилий, не утяжеляя жизнь и не угнетая дух. Они заняли подобающее им место - теперь мы попросту забыли о них.

Всякая мелочь в Австралии удивляла новизной: растущие бок о бок пальмы, вереск и березы, непохожие ни на что электрические розетки, к которым неизвестно как подступиться, змеи, иногда прыгающие на людей и газоны, которые не засевают травой, а выстилают зеленеющими лоскутами почвы.

А вода, которая в этом полушарии закручивается в кране в другую сторону!

А совершенно новые созвездия, словно ты сразу улетел на другую планету!

Мы не вылезали из зоопарков, изучали, ощупывали, удивлялись, вдыхая новые запахи и вглядываясь в этот почти зеркальный для нас мир.

Лена совершенно преобразилась. От ее печалей не осталось и следа. Она словно сбросила весь взрослый скарб, и в ней открылся добрый, солнечный ребенок, не видимый, но угадываемый мною раньше. Это было самое чудесное открытие в новой стране. Со мной теперь жило два светлых существа, и, кажется, я не был в их компании посторонним.

Добыв на прокат маленькую машинку, мы отправились в путешествие под звуки любимых всеми "Бременских музыкантов". Мы видели гейзеры и сталактитовые пещеры, белоснежные пустынные пляжи, зеленый океан с плывущими в нем китами, выход из огромных океанских волн самых крошечных в мире пингвинов. Мы видели как огромные вараны промышляют под машинами в поисках пропитания, а ковбои на родео пытаются удержаться на неоседланной лошади.

Вернулись мы через три недели и, кажется, вовремя, потому что Динка стала засыпать в самых неожиданных местах.

А скоро для нее началась учеба на английском языке. В это же время мы с Леной вспомнили, что кроме натуралистического интереса есть еще жизнь. Дома замелькали газеты, испещренные объявлениями о работе. Мы вместе составляли заявления, веером отсылали их и ждали ответа. Приняли к публикации мою первую статью о живописи великих испанцев. Не отказали мне и в другом журнале. Я перевел насколько статей на французский и отослал их во Францию в знакомые журналы. Кое-что приняли и там. Вскоре выяснилось, что постоянной работы нам никто предлагать не хочет, но на мои заработки мы можем жить. Лена, как оказалось, ожидала все-таки большего. Наш уровень жизни был лучше, чем в России, удобнее и полнее, но еще слишком близок к нему. Хотя, мне казалось, это не зависит от самого достатка, а от наших собственных привычек. Моя родная и нужная жена выслушала меня и согласилась: мы понимали друг друга, нам хотелось быть вдвоем, она была ласкова, весела и заботлива.

По утрам она "выкапывала меня из норы", то есть залезала под мое одеяло, покусывала за ухо, смешила, уговаривала "поскорее пожить". Сквозь еще сонные веки я видел полыхающее австралийское солнце, слышал удивительные вскрики бегающих по двору птиц. Мне ли было до сна! Лена включала музыку и, делая завтрак, они с Динкой распевали хором. Между куплетами она смотрела, встал ли я, и пела мне "оду": что-то фальшивое по мелодии, но сердечное по словам. Я не умел ей ответить стихами, я валялся, раскинув руки, задрав бороду вверх, я ждал, когда она придет снова. Она, конечно, знала об этом, потому что в дверях скоро появлялось ее румяное лицо. Она улыбалась мне чудно и долго, не спуская с меня веселых глаз, светящихся, похожих на двух золотистых пчел. Мы снова любили друг друга.

В ней отвечало радостью все: красивые большие губы, припухлые от природы, зазолотившиеся под сильным солнцем волосы и кожа, тоже ставшая от легкого загара почему-то ярко-золотой. Я не мог оторвать от нее глаз.

Мы медленно завтракали, бестолково, теряя кучу времени, делали какие-то дела, не в силах оторваться друг от друга. Счастливая Динка скакала между нами, как заяц. С ней тоже произошла перемена - она стала еще более свободной и открытой. Вот одно из ее писем, написанное бабушке на досуге от изнуряющих наслаждений:

"Бабуля, любушка!

Мы с мамой и папой были на выставке. Там был трех-головый сторож, он живет в прочном доме с надпесью: Академия всевсяческих наук. Это оказываетца Цербер, он злющий-презлющий и нас чуть не заел и глаза у нево красные. А вообще они, бабуля, рисовать не умеют.

Мы однажды на море нашли нефть (а у нас нефть - он) он идет на мясо (т-о-р-ж-е-с-т -в-е-н-н-о идет). Мы его приманили крючком и сделали газ для папиной пичятной машинки. Пичятные машинки работают при помощи газа. Еще мы поймали собаку динго и зделали из нее шубу. Динго наелась яду и поет заунывным голосом как дядя на пластинке, которому режут живот. Я тут ставлю лавушки на скольских и шустрых кошек!

Послушай, у меня к тебе очень строгое письмо. У тебя от снега и красново чая перепуталось все в голове. Я тебя спрашиваю, если ты такая ОБРАЗ-ХНЫКА хватит шлятца, мчись к нам восвояси. Я очень по тебе скучяю и вспоминаю твои формы, милый мой дружок. И даже посылаю тебе конверт под названием 8 Марта. Я даже не представляю, как ты с воем ворвешься к нам в дом.

Храни тебя аллах!

Твоя собака Динка".

В это время у моей жены появилось новое увлечение. Раньше Лена никогда не интересовалась эстетической стороной нашего дома. То, что она делала для него, лежало в границах необходимости: все, кроме картин, в нем было функционально. Я даже думаю, что она всерьез не замечала, были новые предметы красивы или нет.

Теперь все переменилось. И у меня, и у Лены появилось чувство очага и дома, и счастливая, обласканная этим теплом, моя жена начала меняться. Она стильно, ярко одевалась, подкрашивала глаза и губы, а, также, к моему любопытству, стала пробовать себя в неизвестной для нее роли домовитой хозяйки.

Началось украшение нашего жилища. Никогда не занимаясь этим в России, Лена не умела сразу подобрать лучшее место для предмета, но я все равно радовался, наблюдая, как она вьет наше гнездо. На ярмарках и развалах Лена находила массу бесполезных, но интересных предметов, как, например, графин для вина в виде керосиновой лампы. Стоило его поднять, как из него неслась пасторальная мелодия. Дома появились горы подушек, красивых чашек, фарфоровых статуэток и хрустальных бонбоньерок, искусно связанных салфеток, литографий на стенах, множество ковриков лежало повсюду, цветов стоячих, висячих на кронштейнах и, наконец, в дом попала огромная пальма и подперла своей разлапистой головой потолок. Тут я обнаружил, что это все вместе уже не выглядит ни красивым, ни уютным. Я попробовал остановить жену, но не в ее характере было бросить дело на пол-пути.