Иван Шмелев - Гражданин Уклейкин

• Название: Гражданин Уклейкин
• Автор: Иван Шмелев
• Жанр: Историческая проза

---

Завтра опять на липку, бегать по заказчикам. Позовет Балкин, и придется стоять на кухне, ждать и кланяться. Чудно… А если парикмахер позовет?..

Да, там все было сообща, дружно, оттого и не страшно было. В засилие вошли.

Проснулась Матрена и увидала огонь.

— Карасин-то чего жжешь!.. Митрий!.. Тебе говорят!..

— А?..

— А-а!.. Чего глаза-то пучишь?.. А-ах… на стирку итить скоро…

«Ах ты… Скрипучи-то и не починил…»

— Чинить стану…

Он подвязал грязный фартук и, не переставая думать, стал работать. И под стук молоточка проходили в памяти обрывки речей, лица, выкрики. А вдвинутый в голову клубок так и не мог распутаться.

Что теперь будет?.. Обязательно новая жизнь откроется. Зачем же и собрание было, если ничего не будет? И под стук молоточка он прикидывал в уме, как все будет.

Уже дешевеет сахар, чай, керосин, хлеб, говядина. Потом… Ну, тогда многое будет, чтобы всем было хорошо.

«Уж на точку поставят…»

И не видать было раньше хороших-то людей, а на собрании-то и оказались…

И чем больше вспоминал Уклейкин про собрание, тем яснее отлагался в душе след чего-то большого и радостного. Мишутка завозился, и одеяло упало на пол. Уклейкин встал и закрыл, а когда закрывал, Мишутка проснулся. И, должно быть, еще до сна была у него какая-то мысль, потому что он сейчас же вытащил из-под подушки синий пакетик и сказал:

— Папанька, я тебе пряничка сберег…

— А-а… Ну, спи, брат Мишутка… ладно…

— Мне Пал Сидорыч целый пятачок дал!..

— А-а… Ишь ты…

— Он две бутылки пива купил…

— Ну, ладно, ладно… спи…

Но Мишутка не сказал, что ему наказали купить пряники непременно у Яшкина, куда пришлось бежать через весь город. Не сказал и о том, как долго не отпирали ему дверь.

«Вот душевный-то человек… — думал Уклейкин, засовывая пакетик Мишутке под голова. — Прямо образованный человек!»

И не было никакого подозрения, потому что в голове все еще продолжал шевелиться и путаться клуб мыслей и образов, а на сердце было светло.

Он окончил починку и пошел помыть руки — и спать.

А утром Синица хлопал Уклейкина по плечу и спрашивал:

— Ну как? понравилось?

— Ну вот… Еще бы… Тоись такое было!..

— Завтра опять пойдешь?..

— Обязательно.

— Теперь тебе раз от разу понятней будет.

— Это ты правильно… Только вот никак столковаться не могут… Каждый все по-своему… Но видать, что все по-новому хотят…

А наборщик хлопал Уклейкина по плечу и ободрял:

— Перемелется, брат, — мука будет!

XVI

На выборах спорили две партии, и Уклейкин уже знал, за кого подавать голос. Уж конечно, не за Балкина и не за городского голову.

Городской голова, во-первых, ни слова не сказал на собраниях, а сидел в первом ряду в бобровой шинели внакидку и только потирал лысину; во-вторых — человек богатый и вообще «прохвост, черносотенец и шпана».

Балкин хоть и резко говорил, но тоже черносотенец и выслуживается в прокуроры, как смеялись на галерке. Нужно было выбирать верных людей, а такие были. Кто-то их подобрал и напечатал на бумажках.

Во-первых — председатель собраний, следователь, прогнавший пристава, человек решительный, и голос у него как труба. Во-вторых — лохматый адвокат, милейший и понимающий парень, обещавший всех поставить на точку.

«Уж этот от всех отгрызется, — рассуждал Уклейкин. — Ежли попадет, пару нагонит».

Третьим стоял конторщик, парень разбитной, хорошо объяснявший о труде и про налоги. Был еще адвокат, так себе. Тот больше говорил про евреев и поляков, про какую-то «анатомию», вообще что-то непонятное. Лучше бы, если бы записали Васильева, паренька в драповом пальтишке, складно говорившего про землю. Ну уж раз пропечатали, менять не стоит, тем более что и лохматый адвокат тоже может про землю сказать: на галерке рассуждали, что он может на все пойти и никому не удаст.

Уклейкин жалел, что не записали старичка, но успокоился, когда ему объяснили, что старичок обязательно пройдет где-то в другом городе.

К народному дому, где происходили выборы, Уклейкин пришел рано, к восьми утра, хотя в объявлении рекомендовалось ему явиться между четырьмя и шестью часами, в порядке нумеров. Но было трудно сидеть дома и ждать в такое горячее время. Везде разговоры, афиши, да и день праздничный.

Билет с кандидатами, тщательно завернутый в газету, был запрятан в боковой карман пиджака. Эта маленькая бумажка, лежавшая возле сердца, подымала дух и будила надежды. Вот он, Уклейкин, простой сапожник, а, оказывается, нужен для общего дела, и эта бумажка пойдет из его кармана куда-то туда. Пробуждался азарт: чья возьмет.

Те, другие, которые за Балкина и вообще против него, Уклейкина, тоже расклеили афишки, суют свои бумажки и упрашивают, а он идет против них, против Балкина и городского головы, против всех. И никто ничего ему сделать не может.

Чья возьмет? Ну, это ясно. Конечно, те, с кем он, Уклейкин.

— Давай, давай… годится, — говорил Уклейкин, собирая в карман бумажки «тех». — Обязательно за вас… А сам думал: «Меньше останется».

— Вот, годи, как накладем… Вдрызг полетите!..

— Кто?.. Мы? — кричал шорник с Золотой улицы. — Да нас тут самая сила! Берите, православные!..

— Старайся, брат, старайся… — язвил Уклейкин. — Дом выстроишь…

— У нас есть… Вот которые беспортошные…

— И вдруг напаяют!.. Как бы домик-то не убег…

Образовались группы. Спорили. На площади, в стороне от полиции, шло состязание. Уклейкин старался за своих.

— Мы за рабочий народ, за права… за слободу! — кричал он. — У кого брюхо толстое да дома в три етажа, таких нам не надо!

— Духу у вас нет настоящего… русского! — укорял шорник.

— Вот поглядим, какой у вас дух, как выпустим! Ишь катит!.. В бобёрах!..

К подъезду подкатил толстый кучер, и городской голова вошел в дом.

— Скушный… — не унимался Уклейкин. — Ну, мы его выберем… Ну, давай, что ль, бумажку-то… Ну вот, мальчонке мому на кораблики…

— У, обормот… В морду тебе!

— Дай, на… Раньше это меня всякий мог в морду-то слазить, а теперь погоди… Теперь избирательное право! Что?.. Теперь тайное право… На-ка вот, узнай, за кого я!.. На-ка!.. В кармане вот у меня. Может — я тебя написал? а?.. Больно борода у тебя хороша… А может, голову написал? Дом мне его ндравится…

— Ха-ха-ха… Bo-острый, шут…

— Кто это?

— Сапожник Уклейкин разговорился… Ну-ка!

— Смотри, как бы рот-то не завязали! — грозил шорник.

— Завязок таких нет… Были, да семнадцатого числа все вышли…

— Сыщутся. Ты народ-то не мути!

— Чай, не вода… Да не плачь, не впишу…

— Ха-ха-ха… Зубаст сапожник!..

— Будешь зубаст, как мяконькова-то не дают…

— Пускать начали… Ну, господи благослови…

— Ваша повестка? — спросил околоточный в нитяных перчатках. — Та-ак… Пожалуйте…

«Ага, — подумал Уклейкин. — Вот уж и „пожалуйте“… А бывало…»

В зале театра, где еще так недавно было шумно и занятно, теперь царила жуткая, выжидающая тишина. Стоял стол под зеленым сукном, за столом члены комиссии с серьезными лицами. Горели лампы под зелеными колпаками. Перед столом высокий деревянный ящик, перевязанный бечевками, с яркими пятнами сургучных печатей.

У ящика, в кресле, плотная фигура городского головы в бобровой шубе внакидку. Разлитая в темном театре выжидающая тишина, тусклые зеленые пятна ламп, молчаливая комиссия и сам голова у ящика — придавали собранию вид подозрительного, тайного заседания. Уклейкин почувствовал жуть и подвигался к столу, стараясь не стучать сапогами.

Страшно важное вершилось в тиши.

— Уклейкин, Димитрий Васильевич… — прочел голова повестку.

И, как эхо, в пустом театре отозвалось:

— Уклейкин, Дмитрий Васильевич… Есть… No 4261.

— Так. No 4261… Позвольте…

Уклейкин хотел опустить сам, но этого ему не дозволили, и на его глазах заветный листок окунулся в ящик.

— Больше ничего-с… — сказал городской голова.

Точно гора с плеч свалилась. Какое-то большое, важное дело сделано, и теперь не повернешь. Нечто похожее испытывал он, когда, бывало, отходил от причастия. И хотелось перекреститься.

Он шел к выходу, а навстречу заглядывающей вперед вереницей тянулись еще и еще, знакомые и незнакомые. Вот и сам председатель собраний, Стрелков.

Уклейкин осклабился радостно, и тот вежливо приподнял шляпу.

Сказать ему разве, что за него? Но удержался, вспомнив, что выборы тайные. Эта тайна особенно нравилась ему. Никто ничего не знает, ждет, — и вдруг — пожалуйте!

«Нет, голова-то! „Вы“ говорит. Может, думает, что за него подал. Держи карман! И по отчеству… Митрий Васильевич… Эх, Матрены нет!.. Прониклась бы… А то все равно не поверит…»

— Чего толчешься тут? Проходи… нечего тут! — крикнул околоточный, когда Уклейкин остановился на ступеньках крыльца.

Ему хотелось, чтобы его все видели, что и он был в комиссии и подавал, и потому он стоял на ступеньках.