Теренс Уайт - Хозяин

• Название: Хозяин
• Автор: Теренс Уайт
• Жанр: Фэнтези

---

Но и подарок сам по себе был редкостный. Весь вечер они провозились с водой, а Шутька в совершенном экстазе слушала соловья. Она стояла, склонив голову набок, свесив отдаленное подобие уха на отдаленное подобие глаза, ждала, когда вылетит птичка и облизывалась. Время от времени она тявкала, напоминая птичке, что ее ждут, а порою делала вид, что вот-вот укусит бутылочку, — совсем как боксер, притворяющийся, что ударит, и нарочно промахивающийся.

Никки сказал:

— Тут что-то вроде этого, как его, — ну вот когда суешь в воду палку и кажется, что она согнулась. В пустых чашках девушек не разглядеть, потому что свет изгибается и мешает этому, а вода как бы подправляет стекло, и тогда их становится видно. Но вот почему кувшинчик поет?

Узкое горлышко кувшинчика не позволяло им заглянуть вовнутрь. Они так и не открыли его секрета.

Глава четырнадцатая Дневники

— Никки.

— М-м?

— Откуда берутся твои книги?

— То есть?

— В будуаре всего одна полка.

— Наверное, где-то должна быть библиотека.

— Надо бы нам выяснить, что там такое, на его личной стороне.

— Зачем?

— Ну как же, там ведь должны быть какие-то помещения. Вопервых, где они спят? Китаец живет вместе с Хозяином, значит, хотя бы две спальни должны у них быть. Вероятно, и та штука, которую они делают, тоже там.

— Когда они за мной посылают, я не в состоянии что-либо выяснять. Меня запихивают в кресло рядом с фонографом и кто-нибудь все время болтается туда-сюда.

— А как по-твоему, не можем мы пробраться к ним ночью, пока они спят?

— Что-то тебя вдруг на приключения потянуло.

— Интересно, ванная комната у них тоже есть? — задумчиво произнесла Джуди. В ней опять проснулась домохозяйка. Ей хотелось узнать, что у них там — настоящие краны с горячей и холодной водой или газовая колонка.

Никки в эту минуту тоже волновал хозяйственный вопрос.

— Джуди, если нам возвратят наши штаны, ты сумеешь зашить их по шву?

— Еще бы!

— Ну тогда ладно.

— И мы, наконец-то, сможем перестать визжать и гнусить вдоль улиц Рима!

— ?

— Цитата из «Юлия Цезаря», а это вот наши тоги.

И приподняв подол впавшей ныне в немилость ночной рубашки, Джуди прошлась в пируэте по пустому ангару, мерзко кривляясь в подражание римским призракам, упомянутым бардом.

— Если забраться туда ночью, — сказал Никки, — можно будет прочитать дневники.

Настал ее черед изображать знак вопроса.

— Полка в будуаре вся заставлена дневниками.

— Почему ты так думаешь?

— У них на корешках золотом оттиснуты даты.

— Это могут быть календари или еще что-нибудь.

— Могут.

— А какие даты?

— Самая первая — тысяча восемьсот сорок девятый.

— Как же он мог вести дневник в восемьсот сорок девятом году?

Джуди посчитала на пальцах, — по одному на каждое десятилетие, — подбираясь к 1949 — му, после чего ей пришлось бы тайком прибегнуть к пальцам на ногах, чтобы пересчитать года. К несчастью, добравшись до десятого пальца, она вдруг вспомнила, что нулевой год был приписан к первому веку, и сбилась со счета.

— Я предполагал, что они могут быть какими-нибудь там таблицами приливов, — сказал Никки, — но и тогда непонятно, зачем ему таблицы за тысяча восемьсот сорок девятый год. Может быть, там чтонибудь астрономическое.

— Некоторые пользуются мылом, чтобы изготовить ключи.

— Постарайся думать о чем-нибудь другом, дорогая.

— Пользуются, пользуются. Свистнут ключ, вдавят его в кусок мыла, и получается оттиск, и они…

— Ой, да знаю я все это, дурища, но сам-то ключ из мыла не сделаешь. С оттиском и останешься.

— Можно попросить Пинки, он сделает.

Никки запнулся.

— Не знаю, это может оказаться опасным.

— Если они отрезали ему язык, чтобы он не мог разговаривать с нами, значит, и с ними разговаривать он тоже не может.

— Ты думаешь, это они?

— Правда, может, у него и вообще никогда языка не было.

Она прибавила:

— Никки, как это возможно? Я хочу сказать, если Китаец такой добрый, подарки такие замечательные делает, как же они могли отрезать ему язык?

— Как бы там ни было, они это сделали уже давно.

— Да какая разница — когда, все равно это ужасно.

— А вдруг он его откусил, — с надеждой сказала Джуди, — просто такой несчастный случай.

— Так или иначе, а я, прежде всего, понятия не имею, удастся ли мне стянуть ключ.

— А он вообще существует?

— Не знаю.

— В следующий раз, как пойдешь, осмотри дверь.

— Дверь открывается сама собой, ты разве не помнишь?

— Ой, а верно!

— У них там какие-нибудь чертовы невидимые лучи или еще что.

— Или под ковриком чего-нибудь спрятано, встанешь — раз и готово.

— Нет там никакого коврика.

— Ну тогда под войлочным ковром, как у мамы, чтобы звонить за обедом насчет следующего блюда.

— Может и так.

— Никки, мне что-то не хочется туда идти.

— Так ты же первая и заговорила об этом.

— Двери сами собой открываются и вообще.

Никки сказал:

— Если только я улучу возможность, то есть если я буду уверен, что они оба чем-то заняты, я, может, и загляну в дневники.

Так он и сделал, и книги, действительно, оказались дневниками.

Самая первая открывалась словами, написанными косым почерком, с тире вместо точек. Слова были такие: «24 — го марта 1849 — Секрет вечной жизни состоит в том, чтобы понять, зачем тебе нужна вечная жизнь…»

В этот миг вошел Китаец.

Сердце Никки подскочило до самой глотки, застряло в ней ненадолго, едва его не придушив, затем перевернулось и ухнуло вниз. Приземлилось оно чуть выше колен. Никки затиснул книгу между других.

Комментариев не последовало.

Глава пятнадцатая Проблеск Эвереста

Субботними вечерами атмосфера, царившая на острове, изменялась. Если погода стояла ясная, дети иногда засиживались на вершине островка допоздна, наблюдая как прорастают в своей расширяющейся вселенной звезды, как головокружительно изгибается Млечный Путь, вызывающий в том, кто глядит на него, ощущение, будто он, глядящий, откидывается назад, делая мостик. Ах, что за зрелище являло их взорам это звездное марево, — серебристый дымок лесного костра в пустоте пространства! Дети выросли в сельском краю. И хотя неправильные глаголы порой ставили их в тупик, они без труда узнавали птиц по песням, деревья по очертаниям и животных — почти инстинктивно. К примеру, если у них спрашивали, что это там за птица, они никогда не вглядывались в цвета ее оперения. Просто называли ее и не могли потом объяснить, откуда они это знают. А если их и дальше донимали вопросами, они раздраженно отвечали «Ну, так она летела» — или «Ну, знаем и все».

И в звездах они тоже разбирались довольно прилично. У них имелись свои любимцы, — любимцы сухопутного человека, не моряка. Они знали Орион, потому что Орион был охотником, и особенно Сириус, который был собакой, и разумеется, им была известна Кассиопея, потому что разделив пополам больший из ее углов и проведя соответственно линию, можно найти Полярную Звезду. Арктур, когда его было видно, они воспринимали как живое существо, поскольку им рассказали, что он носит то же имя, что и Король Артур у сэра Томаса Мэлори, — ну и еще имелись разные звезды, которым удалось, более или менее случайно, задеть их воображение. Никки предпочитал одни, Джуди другие. Одна из самых восхитительных особенностей созвездий состояла в том, что ни одно из них не носило кошачьего имени.

Почти каждый вечер, пока дети сидели среди дремлющих птиц, принимавших их присутствие без возражений, снизу до них доносилась музыка. Три окошка Роколла были вырезаны в отвесной стене одно под другим. Если поблизости не было ни судна, ни самолета, среднее окно к вечеру распахивалось, и из него изливался свет, сопровождаемый звучанием фонографа, — иногда это был Гайдн, иногда Палестрина, но чаще всего Бах. Музыка звучала вполсилы.

По субботам программа менялась, математику замещало буйство эмоций.

Зачарованные, они засиживались далеко за полночь, а мощная машина, включенная на полную громкость, буквально метала в темноту громы, от которых гранитный утес, казалось, качался и плыл у них под ногами, словно бы обратясь в колокольню. Временами и вправду звучали колокола. Громовые звуки финала «Увертюры 1812 года» со всеми его перезвонами, голубями, пушками и национальными гимнами летели во всех направлениях, и очень маленький, очень далекий царь в белом мундире вставал на верхней ступеньке огромной лестницы, и в звоне колоколов и в победной славе вихрем взметались голуби, снежные хлопья, конфетти и все, что вам будет угодно, — так начиналась ночь, а за этой музыкой вероятней всего следовал первый фортепианный концерт того же самого композитора. Ночь шла, и «Болеро» сменялось «Плясками смерти», а те — пьесами Рахманинова, Мусоргского и Донаньи, пока наконец оргия не завершалась РимскимКорсаковым или «Князем Игорем» — оглушительным разгулом «Половецких плясок» из второго действия. Это было нечто потрясающее.