Валентин Пикуль - Свеча жизни Егорова

• Название: Свеча жизни Егорова
• Автор: Валентин Пикуль
• Жанр: Историческая проза

---

Валентин Саввич Пикуль Свеча жизни Егорова

Недавно, просматривая «Старые годы», я снова перечитал статью о художнике Федоре Калмыке, который в Карлсруэ сделался придворным живописцем баденских герцогов. И захотелось рассказать о другом калмыке — он мог бы стать личным живописцем папы римского, а при русском дворе императора Николая I его лишили громкого титула «русского Рафаэля».

Окунемся в старину. Однажды калмыцкая орда, населявшая приволжские степи, вдруг стронулась со своих кочевий в сторону далекой страны Джунгарии. Екатерина II послала за ордой погоню, и в 1776 году казаки нашли в покинутом улусе плачущего мальчика в желтых сапожках. Кто он такой, не выяснили. Сироту отправили в Московский Воспитательный дом, где его крестили, он стал писаться Алексеем Егоровичем Егоровым. Мальчик подрос, а тогда не было дурной привычки спрашивать: кем, миленький, стать хочешь? Детей, воспитанных на казенный счет, строили по ранжиру: ты — в музыканты, тебя — в сапожники, ты ступай в балет, а тебя — в повара… Алеше Егорову выпала доля:

— Собирайся в Питерсбурх — быть тебе живописцем!

Быть — и никаких разговоров: повинуйся.

***

Академия художеств любила опекать сирот, становясь для них родимой семьей, но режим был суров; в пять утра (еще тьма-тьмущая на дворе) уже поднимали детишек, прикармливая их скудно: на завтрак — бобы, вместо чая — стакан шалфея с бубликом. В аудиториях — холод собачий, а рабочий день для мальчиков кончался в семь часов вечера гречневой кашей с молитвой, после чего — спать! И так — год за годом… Не это меня удивляет, а другое: на такой незавидной пище Егоров развился в Геркулеса, завивавшего кочергу в «восьмерку», легко рвавшего пальцами колоду карт. У него не было избранной судьбы — он взял ту, которую ему дали, и случилось чудо: проявился не просто талант, а талантище!

Скуластого подростка иногда спрашивали: «Откуда ты взялся? Что помнишь с детства?»

А в памяти уцелел дым кизяка, пестрые халаты, бег коней да шатры на степном приволье — и все. Зрелость наступила в 1797 году: академия, признав талант Егорова, обеспечила его жалованьем, дала казенную квартиру с дровами и свечками, чтобы мог читать вечерами. Егоров обрел первых учеников. В характеристике его было начертано: «Свойства веселого и шутливого, трудолюбив, опрятности и учтивости мало наблюдает…, сложения здорового». В изображении человеческого тела, играющего мышцами, он стал виртуозом. Анатомию изучил лучше врача. А знание «антиков» было таково, что любую статую рисовал наизусть.

— Рисунок — это наука. Точная, как и алгебра. Но умейте соблюдать античную красоту тела, — внушал он ученикам.

В 1803 году его послали пансионером в Рим — ради совершенствования. Итальянский язык он освоил поразительно скоро. А появление «русского медведя» (как прозвали Егорова) было необычно. Он пришел в натурный класс, где все лучшие места были уже заняты. Егоров скромно пристроился где-то сбоку) быстро схватив карандашом натуру в самом неудобном для него ракурсе, с ленцою начал прохаживаться между мольбертами, бесцеремонно заглядывая в чужие листы.

— Вам, я вижу, нечего делать, — заметил профессор.

— Я уже закончил, можете взглянуть, вот! Профессор был удивлен, но выразил сомнение: русские, по его мнению, неспособны к рисунку, как итальянцы.

— А вот так они могут? — воскликнул Егоров. Схватив уголь, он прямо на стене начал обводить контур человеческой фигуры, ведя линию с большого пальца левой ноги, и, не допустив ни одного промаха в рисунке, закончив его мизинцем правой ноги. — Нет, вы так не можете! — сказал Егоров и удалился…

Один из учеников кинулся к стене с тряпкою, чтобы стереть «мазню русского дикаря», но профессор удержал его прыть:

— Оставьте! Это — шедевр гения…

Егоров был всецело поглощен изучением Рафаэля.

— Подражать великому мастеру — профанация, — утверждал он. — Но когда долго и пристально созерцаешь его шедевры, помимо воли проникаешься его же манерою…

Знаменитый Винченцо Камуччини, лучший живописец Италии, использовал рисунки Егорова для своих исторических композиций. Гениальный Антонио Канова принимал «русского медведя» у себя в мастерской; пьедестал, на котором позировала обнаженная красавица Елиза Биази, был украшен девизом: «Memento morn». Канова лепил, а Егоров рисовал; за работой они беседовали о соблюдении гармонической простоты древних классиков — это был странный разговор для артистов, живших в веке париков и мушек, жеманности модных Психей, подражавших элегическим пастушкам. Канова, ревностный католик, осуждал Егорова за то, что он не желает припасть к престолу папы Пия VII:

— При Ватикане вас ждет судьба всеобщего баловня!

— Но я создан для России, — отвечал Егоров. — Вы же, маэстро, тоже отказались быть сенатором при дворе Наполеона…

Алексей Егорович всегда был чутким патриотом. И однажды, когда честь России была задета, он взял оскорбителя за штаны и легко выставил в окно третьего этажа, встряхивая в руке над улицей, пока обидчик не взмолился о пощаде. А с натурщиками Егоров работал так. Клал на стол монету и говорил:

— Твоя! Если сумеешь меня к стенке прижать… Добродушный и славный, он сделался известен в Риме самому последнему нищему лаццарони. У него были и враги. По ночам на Егорова нападали наемные убийцы с кинжалами. Егоров побивал их всех, а стилеты переламывал, словно щепки. Слава переплеснула границы Италии, и «русский медведь» превратился в «русского Рафаэля». На Егорова возникла в Европе мода, коллекционеры и богачи охотно скупали его рисунки, стоимость которых определялась так: весь лист бумаги сплошь покрывался золотыми монетами — это и была цена рисунка! Между тем для Наполеона, шагавшего очень широко, уже взошло пресловутое «солнце Аустерлица», обстановка в Европе была политически неустойчивая, и в 1806 году Академия художеств отозвала Егорова на родину.

Дома его ожидало назначение в адъюнкт-профессоры, вскоре Егоров стал и академиком Его тянуло к исторической теме из библейской истории, ибо в ней можно было полнее всего выразить человеческое тело — в его радостях и страданиях. А в знании истории религии Егоров мог бы соперничать с любым митрополитом… Александр I назвал его «знаменитым» после написания им аллегории «Благоденствие мира»: за двадцать восемь дней работы Егоров создал гигантское полотно, в котором около сотни фигур были представлены в натуральную величину. Егоров стал легендарен!

А когда в академии вешали картину в столь тяжеленной раме, что свита служителей, истопников и дворников не могла с ней справиться, Алексей Егорович сам взбежал по стремянке.

— А ну! — сказал. — Давайте-ка ее сюда… И одной рукой богатырь укрепил картину на крюк. По вечерам, сидя перед раскрытым окошком с видом на Неву, заставленную кораблями, Алексей Егорович — академик! — тихо бренчал на балалайке, напевая частушки о самом себе:

Ах ты сын — Егоров сын,

Всероссийский дворянин

Конечно, такой богатырь один не заживется для укрепления творческой мощи необходима жена! Егоров посмеивался:

— На мою-то калмыцкую рожу, какая польстится? 1812 год вызвал в русском обществе небывалый подъем патриотических чувств. Скульптор Мартос на барельефах, украшающих его памятник Минину и Пожарскому, сознательно увековечил себя, старца, в античном хитоне, жертвующего Отечеству двух своих сыновей, ушедших тогда в ряды народного ополчения.

У скульптора был еще выводок красивых дочерей.

— Ума не приложу: куда девать всю эту телятину? — говорил Мартос. — Хорошо бы распихать по рукам художников.

— Мне твоя Верочка мила, — намекнул Егоров. Верный себе, он взялся за тему «Истязание Спасителя». Мы, живущие в XX веке, не поймем этого, а современники понимали, что егоровский Христос, подверженный бичеванию палачей, олицетворяет идею России 1812 года, стойко вынесшей поругание неприятеля. Три года, а то и больше заняла работа над этим полотном, выписанным с особым тщанием. Теперь наши искусствоведы пишут «Егоров понимает героизм не как поединок с врагом, а как стоическое терпение, отрешение от собственных страданий во имя счастья грядущих поколений…» Слухи об этом полотне разнеслись по всей Европе, и даже взыскательная Англия пожелала приобрести егоровскую картину.

Цена на нее росла! Предлагали немыслимые деньги.

— Я барышничать не стану, — говорил Егоров Мартосу. — Паче того: нежелательно мне, чтобы «Спаситель» из России уехал…

Одновременно с «Истязанием» создал он и «Сусанну» — одну из первых в России картин, исполненную с обнаженной натуры. Егоров не боялся ни «Сусанн», ни «Натурщиц», ни «Купальщиц» — их тела округло-пленительны, наполнены розовым соком жизни на фоне волшебно-чарующей зелени. А вот скульптор Мартос, которому сам господь бог, кажется, велел любить тело в первозданной его простоте, терпеть не мог обнаженной натуры, и любую наготу, даже мужскую, он стыдливо прятал под складками драпировок, выделывать которые он был большой мастер. Посетив с дочерьми театр, где танцевала несравненная и воздушная Истомина, Мартос всю дорогу до дома плевался.