Валентин Пикуль - Приговорен только к расстрелу

• Название: Приговорен только к расстрелу
• Автор: Валентин Пикуль
• Жанр: Историческая проза

---

Валентин Саввич Пикуль Приговорен только к расстрелу

Николай Сергеевич Кашкин был человеком скромным.

— Знаете, — говорил он, — у меня ведь жизнь малоинтересная. Никаких особых потрясений не случалось, да и где быть им? Правда, однажды был приговорен только к смертной казни.

— Почему «только»? Разве этого мало?

— Наверное, бывают наказания и пострашнее. А мне повезло: только к расстрелу! Доставили на Семеновский плац. Гляжу, кого-то уже к столбам вяжут. Саван накинули. Отходную читают. Ну, думаю, сейчас и моя очередь. Только здесь, у самого эшафота, и познакомились как следует. Поэт Плещеев увидел меня и кричит: «А вы-то как сюда попали?» Достоевский говорит мне: «Так вы и есть Кашкин? Приятно познакомиться…»

После смерти Льва Толстого столичный журналист Панкратов навестил престарелого петрашевца в его калужском имении. Он застал его обложенным грудами старых писем.

— Времени нет разобраться, — жаловался Николай Сергеевич. — Все дела, дела, дела… много дел накопилось.

Панкратов глянул и ахнул: письма декабристов Пущина и Оболенского, Льва Толстого, Федора Достоевского, многих-многих великих людей, уже помещенных в Пантеон русской славы.

— Да, — сказал Кашкин, — тут много чего ъыщется. Вот гляньте сами. Мои бабушки писали еще в двенадцатом: Наполеон их так шуганул, что одна в Кострому, а другая в Рязань заехала. Лев Николаевич тоже писал. Мы ведь соседи: его Ясная Поляна недалеко от моих Нижних Прысков.

Старик показал выписку из приговора: «Титулярного советника Кашкина подвергнуть смертной казни через расстреляние».

— Отчего такая жестокость? — удивился Панкратов.

— А это, знаете ли, сам император присудил меня к смерти. Не забывайте, у него на столе всю жизнь лежал «Алфавит» декабристов. Он в него глянул, а там мой батюшка обозначен. Тут он и взъярился: «Ясно, что яблоко от яблони далеко не упадет». И повезли меня, титулярного, на казенных…

Советская Историческая Энциклопедия, не особенно-то щедрая на справки о людях былого времени, Н. С. Кашкина не забыла: есть о нем статья! В литературе же о Толстом и Достоевском имя Кашкина почти не встречается. Кашкин был произведен в офицеры одновременно с Львом Толстым, он сам рассказывал об этом периоде жизни:

— В незаконченном романе «Декабристы» Левушка описал именно тот кабинет у Дюссо, где мы любили ужинать. А мой сыночек Коля, ныне покойный, рассказывал Толстому о тюрьмах Сибири, которые он изучал. Это когда Левушка работал над романом «Воскресение»… Да, — горестно вздыхал старик, — многое помнится. Мне ведь уже восемьдесят шесть лет. Надо бы с письмами разобраться, да все недосуг. Дела, дела, дела…

Наверное, с его перепиской разобрались другие.

Отец Кашкина, ополченец 1812 года, сослуживец Ивана Пущина, мечтал о «прекращении всякого зла в государстве», став декабристом за два года до восстания. Отсидев в крепости, он был сослан в Архангельск, после чего вернулся в Нижние Прыски без права жительства в столицах; занимаясь агрономией, отец писал статьи по вопросам земледелия. Женой его стала Екатерина Миллер, дочь педагога из Кронштадта, которая в 1829 году одарила его первенцем — Николаем. Для обучения мальчика из Ганновера был приглашен строгий ментор — Адольф Гюго, который так «натаскал» ребенка в знании иностранных языков, что вскоре тот позабыл свой язык — русский. Тогда родители спохватились, срочно вызвав в Нижние Прыски поэта Василия Красова, члена кружка Станкевича, друга Герцена. Этот автор известного романса «Я вновь пред тобою стою очарован» вернул мальчику знание родного языка.

— Только в Лицей! — хлопотала Екатерина Ивановна… Николай Кашкин вышел из Царскосельского Лицея в

1847 году, перед ним открылась блистательная карьера при министерстве иностранных дел. Ему было всего лишь 19 лет, когда он, титулярный советник, уже был помощником столоначальника в Азиатском департаменте. Ему предложили заманчивый пост — первого секретаря посольства в Рио-де-Жанейро, но Кашкин отказался, а в старости вспоминал:

— Я и своей-то родины еще не знал, а тут Бразилия… Меня никогда не манила заграница, это бездельники взяли теперь моду кататься по всяким Европам да курортам, а мне, русскому человеку, всегда и дома дел много найдется…

Кашкин был богат и знатен: в его предках встречались адмиралы, наместники, герои суворовских походов, поэты и предводители дворянства. «Николай Сергеевич — самый красивый из всех Кашкиных, голубоглазый красавец, тонкий, ростом выше среднего, стройный». Я сравниваю эту характеристику с портретом своего героя: Кашкин сидит под деревом, похожий на денди, очень довольный собой и своей жизнью…

Довольный собой, он не был доволен гнетом николаевского режима, и здесь кончается баловень судьбы, а начинается революционер, наизусть помнивший письмо Белинского к Гоголю, поклонник и знаток теорий Фурье. В свете знали Кашкина как танцора и видного жениха, а жандармы уже следили за его квартирой, где по вечерам собирался кружок друзей: «В этом кружке, — писала следственная комиссия, — было гораздо более стройности и единомыслия, чем в кружке Петрашевского: в нем была определенная цель — изучение систем социальных и коммунистических, по преимуществу системы Фурье».

Кашкин жил на Владимирской улице, а соседом его по дому был Николай Орлов, сын декабриста, однажды сказавший.

— Коля, ты бы хоть окна у себя занавешивал! С улицы все видно. А в наши времена молодые люди, которые не пьют вина и не играют в карты, становятся подозрительными для полиции.

— Помилуй, не обсуждаем же мы ограбление банка.

— Наши отцы-декабристы тоже не затем собирались, однако закончились их собрания эшафотом…

Панкратов, которому Кашкин рассказывал об этом разговоре, напомнил стихи петрашевца Плещеева: «Из двух друзей, беседующих вместе, всегда один безнравственный доносчик».

— Об Орлове этого сказать нельзя, — ответил Кашкин, — это был благороднейший человек, как и его отец. Между нами доносчиком был студент Антонелли, который забросил даже лекции в университете, чтобы шпионить за Петрашевским.

— Вы были знакомы с самим Петрашевским? Цитирую ответ Кашкина: «Представьте себе, почти нет.

Я встретился с ним на обеде у Европеуса, моего товарища по лицею, 7 апреля 1848 года в первый раз. Обед был в день рождения Фурье, по подписке. Петрашевский звал меня к себе…»

— И вы поехали к нему восьмого апреля?

— Нет, я был приглашен на бал к графине Протасовой. Но когда я подъехал к дому графини, лакей объявил, что бал отменяется по причине болезни хозяйки. Я сел обратно в коляску и тут вспомнил о приглашении Петрашевского, который звал меня на свою пятницу. Я поехал к нему. Так я не попал на бал, но зато попал к Петрашевскому…

Здесь уже сидел шпион, сообщавший: «Кашкин читал речь в преступных выражениях против бога и общественного устройства, приводил мнения атеистов, очевидно, разделяя их, участвовал в учреждении либеральной библиотеки…» В ночь на 23 апреля Кашкин был разбужен жандармом, сказавшим:

— Его сиятельство шеф жандармов граф Орлов желает с вами говорить.

— Господи, да что там стряслось-то?..

Зная о высоком положении шефа жандармов, титулярные советник рачительно облачил себя в вицмундир, но жандарм доставил юношу не к Орлову, который мирно спал в эту ночь, а завез прямо в ворота Петропавловской крепости. Восемь месяцев подряд Кашкин высидел в одиночном заключении, не получая никаких известий из внешнего мира. Солдат приносил пищу, а около дверей камеры постоянно дежурил офицер. Ни солдат, ни офицер за все эти восемь месяцев не сказали ему ни слова…

— Но однажды, — рассказывал Кашкин, — я услышал громы салютов и стал считать количество залпов. Их было ровно сто один — значит, в России что-то случилось. Я сказал офицеру: «Вам нельзя говорить со мною, я это понимаю, но в такой день, когда гремит салют, скажите, что случилось?»

Офицер долго молчал, потом не вытерпел.

— Гергей сложил оружие, — шепнул он.

— А нам-то какое до него дело? — удивился Кашкин. — Да ведь положил-то к ногам России.

— Гергей — мадьяр, так что делали наши в Венгрии?

— Наши подавили венгерское возмущение… Так петрашевцы узнали, что Николай I, всюду видевший крамолу, подавил венгерское восстание. Между тем в столичном обществе, и без того запуганном шпионами и жандармами, шепотком говорили о новых арестах. Барон Модест Корф, лицеист пушкинского выпуска, записывал в дневнике: «Все были поражены разнесшейся, как молния, вестью об открытом у нас заговоре. К России покорной, преданной, богобоязненной, царелюбивой тоже прикоснулась… гидра нелепых и преступных мечтаний. Горсть дерзких злодеев и ослепленных юношей замыслила приобщить и нашу девственную нацию к моральному растлению Запада». Так судили о петрашевцах реакционеры! А среди обывателей и мещан петрашевцев сравнивали с декабристами.