Николай Богданов - О смелых и умелых (Избранное)

• Название: О смелых и умелых (Избранное)
• Автор: Николай Богданов
• Жанр: Русская классическая проза

---

Забылся паренек, что не простой он почтальон, а особый. Ослабил бдительность, да и попал в беду.

Вкатился на шатучий мостик без острастки, встрепенулся, завидев, что дорога-то занята опрокинувшимся возом с сеном, да поздно. Так с разбегу лыжи в сено и занозил.

- Стой! Куда?

- Пусти, что за люди?

Видит, на мосту лошадь лежит на вывернутых оглоблях. За хвост и за гриву тянут ее какие-то незнакомые мужики.

- Чего смотришь, а ну, помоги, лешак!

Только взялся за гуж, чтобы рассупонить хомут, как его ударили чем-то тяжелым по затылку. Устоял, однако, на ногах парень, обернулся, а на голову ему свиту набросили. Под ноги подножку подставили. Уронили на снег и давай бить оглоблей.

Бьют, а сверху сеном притрушивают, чтоб ни крика его, ни стона не было слышно.

А когда затих, развернули, как дорогую куколку, и, подложив под ноги бастрык-бревно, которым сено утягивают, переехали санями, чтобы полозьями поломать в ногах кости.

Поломали и обе лыжи. И в таком виде на морозе бросили.

- Ну вот, ладно обделали парня, - сказал один, оглядев свою работу.

- Найдут, подумают, мол, сам убился, разогнался с горы шибко да об перила... - сказал другой.

- Да уж здорово. Жениться, может, еще и сумеет, а уж бегать почтарем никогда!

Закурили и отъехали, подобрав сено.

А почтарь все слушал. Хотелось ему крикнуть им вслед насмешку, да сдержался, еще вернутся, дубатолы, совсем убьют.

А его задача - остаться в живых. Нелегкая это задача, когда валяешься на дороге, как поломанная кукла. И ни тебе девичьего участия, ни тебе дружеской руки. Один дед-мороз в лесу по деревьям стучит, над теплым ручьем дышит. Пар от него инеем на глаза садится, замуровывает.

Заплачет парень, чтобы горячей слезой ресницы разлепить, потом засмеется.

- Эх ты, а еще жених... То-то вот, не нарушай комсомольской заповеди - не танцевать... Дотанцевался, брат!

Самого себя хочет посмешить.

А спасли его все-таки девчонки. Две сестренки из Жуковки приезжали в село за беленой пряжей, да задержались на посиделках. Затанцевались с ним.

А когда исчез почтарик, опомнились. Забоялись, что им от родной маменьки попадет, увидали, луна светит, сели в розвальни, хлестнули лошаденку - и пошел.

На шатучем мостике захрапел, попятился их конь. Глянули они, чего это он, - и обомлели...

Ну, словом, попал почтальон в земскую больницу, подивил докторов. Чуть очнется, переможет боль, кричит в шутку:

- Крепче, крепче латайте, чтобы в следующий раз никакие черти мне руки-ноги не повыдергивали.

А сейчас вокруг него целый клуб. Ребята из Пенькова, девчата из Жуковки. Батраки с хуторов. Кого-кого только нету! Куча школьников и даже учительницы.

- Почтарик! Почтарёк! Да за что это тебя? Да как? Хочешь, мы письма за тебя снесем. Газеты доставим.

Добровольцев хоть отбавляй.

Почтальон лежит и командует. Этим сюда, другим туда. Где подписку принять, кому посылку доставить с политброшюрами. Где вечер молодежи по-новому провести. И попробуй ослушайся, шалишь - он теперь начальство. Деревенские ячейки, которые он, между прочим, за время почтарства организовал, собрались на конференцию, избрали теперь волостной комитет, а его секретарем волкома.

- Ну вот, оно и к лучшему, - сказал он, посмеиваясь. - На свою голову кулаки перестарались! Выбили из меня оглоблей почтаря, переделали на секретаря. Не хотели знать меня с лучшей стороны, теперь узнают с худшей.

Одним словом, смеется неугомон!

- Весь побит, поранен, а смеется! - воскликнули мы.

- Ну да, и сейчас еще весь в лубках, в гипсе, сотворили из него доктора статуя.

- Жив-то будет?

- Скорей всего... "Была бы, говорит, середка цела, а краешки и приделать можно".

- Опять шутит? А ты не врешь, парень?

- Смеется, вот крест, не вру. - И паренек нарочито перекрестился на портрет Луначарского.

И тут нас как взорвало.

- Ура! - крикнули мы и стали паренька качать.

- Тише, уроните, за что, ребята?!

- Да как же, за такую весть мы тебя хоть до неба! Ты же нам про нашего дружка рассказал.

- А может, это и не он вовсе?

- Ну, как же не он, других таких не бывает, его повадки. Ура! Жив Тарасыч!

А заросший до самых глаз бородатый мужик-возчик, напросившийся ночевать, прекратив храп, приподнялся и сказал:

- Конечно, он городского обличья, вашенский. Об этом не сомневайтесь. Скажите вот только, где это у вас в городе из ребят таких неугомонов делают?

- А может, показать где - в депо, у верстаков, у станков, у вагранок, на горячем поду, на железном солнышке! - ответили наши говорки, дружки Тарасыча, как по обычаю, шуткой.

ПОСЛЕДНИЙ ВАЛЬС

- Первый вальс! - провозгласил Ваня Глухов, выбежав на средину зала. И мы, как всегда, полюбовались революционной красотой нашего комсомольца. Черная кожаная куртка блестела. Красные галифе пламенели. Легкие хромовые сапоги первого танцора просили ходу. Маузер в деревянной коробке небрежно висел через плечо. Но все знали: сколь крепка у Вани нога, столь метка рука. Помощник начальника ЧОНа - вот он каков.

Гармонист, наш любимец Бычков, заслышав условный сигнал, тряхнул чубом, дал ногой первый такт, гармонь шумно вздохнула, и полились-полились звуки чудесного вальса "Дунайские волны".

Все барышни, стоявшие у стен, колыхнулись призывно. Голуби, дремавшие по карнизам пересыльного пункта, взметнулись вверх, в проломы потолка. Кавалеры ринулись вперед, как застоявшиеся кони.

И, конечно, вальс открыл Глухов.

Изогнувшись перед барышней, он изящно отставил левую ногу, показав во всем сиянии начищенный хромовый сапог с козырьком, и притопнул подкованным каблуком правой. И лучшая барышня - нарядная, как вишня в цвету, Вера-телефонистка склонилась в его объятия.

Воланы ее легкого платья, как дым, вились вокруг пламенеющих Ваниных галифе.

Ни одному кавалеру не отказывала Вера, так она любила танцы. Без всякого классового подхода растанцовывала падеспани, польки и краковяки с сынками купцов, царских чиновников и помещиков и прочих бывших, лишь бы приглашали. Они были мастера на самые сногсшибательные танцы, вроде окаянной мазурки, до которой мы, пролетарии, не доросли, хотя и тянулись. Вера предпочитала их кавалерство не задумываясь. Но первый и последний вальс были во власти комсомольского актива, который представлял Ваня Глухов.

Да уж и танцевал он вальсы как бог. Мало того, что во время кружения вдруг подхватывал барышню за талию и по воздуху оборачивал вокруг себя, он, по окончании танца, под мощные аккорды возносил ее над толпой к облакам пара и проносил, как тучку в небеси, до самых скамеек. Завидев его, мамаши, сидящие с шубами и валенками своих дочек, торопливо освобождали место, и он аккуратно усаживал Веру на нагретые скамьи. Грубы на вид руки молотобойца, но у Вани они особые. От деда перешло к нему мастерство - мог отковать не только коленчатый вал пудов на сто, но и самую мелкую бляшку для украшения конской сбруи. Не говоря уже о рыболовном крючке или мешковинной иголке.

- В твоих руках - как в железном корсете, - признавалась ему Вера, томно отдыхая после его пролетарских объятий, обмахивая китайским веером то свое нежное лицо, то его каменные скулы.

Что там нежная барышня, у нас долго плечи болели от дружеских Ваниных похлопываний.

Итак, вечер, как обычно, открыл Ваня. Пошел в первой паре, плавно, не заглушая топотом сапог музыки. За ним последовал я с Сонечкой Бакановой, менее четко, потому что в валенках. За мной Максим Шестеркин, в удивительных брюках клеш и в ботиночках из черного хрома. Приносил он их под мышкой, в коробочке, как драгоценность, топая на вечеринки зимой в отцовских подшитых валенках, а осенью - босиком.

Столяров с дочкой машиниста Женей, по прозвищу "Огонек", потом последовали другие пары, состоящие из нашего комсомольского актива и отборных барышень городка.

Их прежние кавалеры - разные бывшие и прочие интеллигенты - жались по стенам, включились в последнюю очередь, не решаясь оспаривать завоеванное нами первенство. Все знали: с комсомольцами лучше не связываться. Ведь нам оружие носить доверено, в то время как для прочих за незаконное хранение тюрьма, вплоть до расстрела. А были среди них разные люди. Вот Котя Катыхов, сын лесопромышленника, - тонкие усики, колючие глаза. Он бы живьем нас съел за то, что лесопильный завод у его папаши отобрали, да, видно, кишка тонка, не лезет на рожон, у стенки тушуется. Лихой танцор, бывший юнкер, а все-таки мы его забиваем. Пройдется в падекатре, блеснет в мазурке и исчезает как тень. В последнем вальсе даже и не участвует. Так же его дружки-приятели, наши враги: сын колбасника Васька Андреев, сын адвоката-эсера Заикин, сын торгаша Азовкин. И иже с ними. Мелькнут на танцах, покажутся и исчезнут, не в силах противостоять комсомольскому напору. Это нам льстит. И мы, рабочие ребята, нарочно отбиваем у них всех лучших танцорок, самых интеллигентных барышень.