Евгений Богданов - Берег розовой чайки (Поморы - 2)

• Название: Берег розовой чайки (Поморы - 2)
• Автор: Евгений Богданов
• Жанр: История

---

Старинный поморский Архангельск стал прифронтовым городом, приобретя в военное время особенно важное значение как морской порт. Еще до войны сюда приходили иностранные корабли за лесом со всех концов света, от причалов наши пароходы отправлялись в Атлантику, в Арктику и Северным морским путем на восток. А теперь, когда балтийские и черноморские порты были захвачены или блокированы фашистами, а Мурманский из-за близости к фронту был закрыт, Архангельский порт по-прежнему давал выход в Атлантику. Из Мурманска сюда перевели большую часть транспортных судов. Немцы захватили южный участок Кировской железной дороги, и сообщение Мурманска с Архангельском установилось через Кандалакшу. По смешанному железнодорожно-водному пути наши войска, сражавшиеся в Заполярье, получали боеприпасы, продовольствие, пополнение. Все сколько-нибудь пригодные суда, вплоть до буксиров и рыбацких ботов, доставляли воинские грузы. Если в мирное время зимой навигация здесь почти закрывалась, то сейчас порт перешел на круглогодовую работу. Еще в конце августа 1941 года на Двину пришел первый союзнический караван с импортными грузами, а в октябре - второй. Третий караван встречали уже зимой, когда в Белом море стояли льды. Путь для транспортов пролагали ледоколы. Летом сорок первого года Архангельск отправил в Мурманскую область строить оборонительные сооружения десять тысяч человек. Город почти обезлюдел. Женщины и подростки стали к станкам и лесопильным рамам на заводах. Судоремонтники чинили поврежденные в боях военные корабли. В черте города формировались маршевые полки и дивизии. Госпитальные суда привозили из Кандалакши раненых. Их размещали в лучших зданиях города в пятнадцати госпиталях. Продовольствия не хватало для того, чтобы выдать населению его по скромной норме, по карточкам. Выручали рыбные промыслы. Из приморских колхозов - из Мезени, Долгощелья, с островов в дельте Северной Двины, из Золотицы, Патракеевки, Пертоминска потянулись в Архангельск по зимникам рыбные обозы. Добытые рыбаками, опять-таки женщинами, подростками да стариками, сайка, навага, корюшка, мойва распределялись по госпиталям, больницам, детским учреждениям. Рыбой отсюда снабжался и Карельский фронт. Небольшой обоз, доставленный ундянами в голодный, холодный и затемненный Архангельск, здесь приняли с радостью. Правление рыбакколхозсоюза выделило обозникам небольшую премию. Но израсходовать ее по военному времени было мудрено. Деньги пустили в оборот лишь на полупустом рынке. Ермолай запасся махоркой-самосадом, а Фекла и Соня купили себе по нитяным чулкам. В обратный путь надо было взять груз. Панькин велел Ермолаю получить на складе рыбаксоюза все, что можно, из промыслового оборудования. И пока он ездил в Чуболо-Наволок, в приморскую деревню, куда летом перебралась контора рыбаксоюза, да выполнял поручение, Фекла и Соня присматривали за лошадьми. Выбрав время, Фекла отправилась разыскивать Ряхиных.

Осколок от мины угодил под правую лопатку Родиона и застрял там, нанеся глубокую рваную рану. В прифронтовом госпитале его извлекли из-под лопатки, и эвакуировали пулеметчика долечиваться в Архангельск. Пока заживала рана на спине, Родион мог лежать только на животе, подмяв подушку под грудь. Когда он наконец смог сесть и взяться за карандаш, то написал домой письмо. О ранении решил умолчать, чтобы не расстраивать Августу, которая, по его расчетам, вскоре должна была родить. В письме он, как обычно, сообщал, что жив-здоров, воюет, бьет фашистов из пулемета, а изменение номера полевой почты объяснил переводом в другую часть того же соединения. Еще там, в траншее, придя в сознание, он попросил Григория Хвата не сообщать домой о том, что его ранило. Хват эту просьбу выполнил. Лежа в своем обычном положении на животе, Родион смотрел на морозные узоры на стеклах и думал. Перебирал в памяти все, что случилось в его жизни с момента призыва. Беспокоился за жену, мать, за брата Тихона. От него уж два месяца не получал писем. Знал только, что Тихон плавает помощником капитана на транспортном судне в дальних рейсах по перевозке важных грузов. Вовсе никаких вестей не было и от Дорофея, который, по слухам, тоже плавал на боте "Вьюн" возле Кольских берегов. Когда было светло, Родион читал книгу, принесенную шефами-школьниками с острова Корабельного, или разговаривал с соседом, сержантом Востриковым из Пермской области. Находясь в боевом охранении, Востриков был окружен немецкими автоматчиками, всю ночь, отстреливаясь от них, пролежал в открытом окопе и обморозил обе ноги. Одну ступню у него ампутировали, и Востриков никак не мог примириться с этим: ему хотелось вернуться в свой батальон, стоявший в обороне у Западной Лицы. Теперь о возвращении в часть не могло быть и речи. - Придется, видно, ехать домой да прилаживать к ноге культю, - говорил Востриков, глядя в потолок карими сердитыми глазами. - Конечно, с одной ногой какой ты вояка? - сказал ему Родион. - Но опять же в этом есть своя положительная сторона: война для тебя кончилась. Востриков - длинный, худой, с большими сильными руками, не вставая с койки, пошарил в тумбочке, достал махорку, бумагу и поглядел на Родиона колючим взглядом. - Спасибо, успокоил. Махнул рукой, взял костыли и захромал в коридор курить. Родион опять было занялся книгой, но в палату быстро вошла няня невысокая, курносая, вся в белых кудерьках Шурочка из Соломбалы и, склонясь над Родионом, шепнула: - К вам посетитель. Помните, что вставать не рекомендуется. Времени десять минут. Это было столь неожиданно, что Родион обеспокоенно заворочался и нечаянно уронил книгу на пол. Он уперся локтями в подушку, чтобы хоть сесть, но Шурочка из Соломбалы, подняв книгу, повелительно напомнила: - Лежите! И ушла. Родион, поглядывая в дверной проем, нетерпеливо ждал этого неведомого посетителя, гадая, кто мог к нему прийти. Когда появилась Фекла в халате, накинутом на плечи, глаза его удивленно и радостно засияли. Она остановилась у порога в замешательстве: все койки и раненые на них, тумбочки и халаты на спинках кроватей казались совершенно одинаковыми, и она чуть-чуть растерялась. - Здесь я, Феклуша! - позвал Родион, и тогда она увидела его знакомые глаза, улыбку и порывисто подошла, протянув руки: - Здравствуй, Родион! Голос ее звучал по-прежнему молодо. Раненые зашевелились, отовсюду, изо всех углов на Феклу смотрели любопытные глаза. Но по неписаному госпитальному этикету все молчали, чтобы не мешать свиданию, и только внимательно, украдкой изучали посетительницу. - Феклуша, да откуда же ты взялась? - Родион, с опаской глянув на дверь не увидела бы Шурочка, - все же приподнялся и сел на койке. Грудь и спина у него забинтованы, нательная бязевая рубаха была натянута поверх повязки втугую. - С обозом пришла, с рыбой. Не чаяла тебя видеть в Архангельске, да Меланья Ряхина мне сказала, что ты здесь. А ей стало известно от знакомой, которая тут, в госпитале, работает... Вот я и собралась к тебе. На-ка гостинца, - она аккуратно развернула белую холстинку и подала ему в руки кулебяку. - Спасибо. - Родион был очень рад. Еще никто не навещал его здесь. И вот землячка. - Спасибо, что ты меня нашла. Я ведь домой не писал о ранении. Боюсь Августу с матерью расстроить. - Дома и не знают ничего. Я как встречу Густю, спрошу про тебя, она отвечает: жив-здоров, мол, воюет... Вот тебе и здоров, вот тебе и воюет! Ну ладно, я ведь тоже могу не говорить, что тебя видела. Как прикажешь... Ой, как ты похудел-то! - она склонилась к нему, бережно погладила стриженую голову, провела теплой, мягкой рукой по щеке. Задержав руку, умолкла и только глядела на него, и слов у нее не находилось. И он молчал. Ему было приятно ощущать мягкое и бережное прикосновение ее ладони. Наконец, спохватившись, Фекла убрала руку и покраснела от неловкости. Он сказал сипло, будто потерял голос: - Сядь, пожалуйста. Она села на табурет и спросила участливо: - Тебя тяжело ранило? В грудь? - Нет, в спину. Под лопатку. Она кивнула. Ей как будто стало легче от того, что он ранен не в грудь. Она почему-то считала, что ранение в спину не такое опасное, как в грудь. Опять спросила: - Лечат-то хорошо ли? Доктора каковы? - Уход здесь хороший, пища подходящая, лекарства дают, перевязки делают. Скоро поправлюсь. Через месяц, наверное, а может, и раньше выпишут. - Домой на побывку приедешь? - Вряд ли. Надо на фронт. В часть. Фекла посмотрела на него сострадательно: "Бедненький! Опять на фронт, опять под пули... Вот жизнь!" - Ты вовсе теперь изменился. Стал какой-то... - она замялась. - Какой? - Мужественный, - подобрала она наконец подходящее слово. - Настоящий воин. И старше стал. Похудел... Уж от прежнего паренька в тебе мало осталось. Вон и лоб в морщинках... - Война, - развел руками Родион. - Похудел от того, что крови много потерял. Вливали. Вот на поправку пойду - гладкий буду. - Дай бог тебе хорошей поправки, - сказала она тихо и серьезно, и Родион не успевал удивляться переменам в интонации ее голоса, звучащего то весело, с задоринкой, то вот теперь уж как-то совсем робко и слишком серьезно. Фекла меж тем стала рассказывать про Унду. - Дома все живы-здоровы, от всех тебе привет, - она сказала это таким тоном, будто все земляки знали, что он находится в госпитале и низко ему кланялись. - Ваши живут исправно. Сена у них, правда, накошено мало, так прикупили. Густя выглядит хорошо. Старухи бают, что должна родиться девочка. Они по животу угадывают. Если он у будущей матери круглый, то родится девочка, а остренький - так мальчик. - Она засмущалась и понизила голос до шепота. - Я в этом ничего не смыслю. От других слышала, - и махнула рукой так мягко, округло, красиво. - Жалко, дед Никифор помер. Тебе, верно, писали? А Иероним живехонек. Летом в море ходил! - Да ну? - удивился Родион. - Ей-богу! На тресковой доре с двумя бабами за селедкой. Обратно еле пригребли - ветер был противной. Дедко как до избы добрел и свалился... Однако отлежался. А в село все похоронки идут... Уж человек двадцать погибло на фронте. Она замолчала, посмотрела перед собой отрешенно, думая о чем-то не касающемся ни этой госпитальной палаты, ни Родиона. - Похоронки, конечно, нелегко получать... Да что поделаешь? Война. - Скорее бы конец ей. Ох, трудно люди живут! Кругом беды да несчастья. И голодно. У нас еще терпимо - рыба есть, паек рыбакам выдают подходящий. А в городе хвойный настой пьют, в столовых по осени котлеты из морской капусты делали... Мне Меланья рассказывала. У нее ведь вернулся Вавила-то. Совсем вернулся, перед войной еще. Сначала плавал по реке на барже. А потом его на Мурман отправили, на оборонные работы. И там в армию взяли. Служит в каком-то обозе. На передовую, видно, по возрасту не годится, так в обозе... - Воевать так воевать - пиши в обоз! - это такая поговорка у фронтовиков есть. - Живут они, вернее теперь уж одна Меланья, на частной квартире, в малюхонной комнатушке. Моему приезду обрадовалась очень даже. Все расспрашивала про деревню. Она работает в швейной. Раньше шляпки делали, теперь полушубки для армии шьют. - А Венька у них где? - Тоже плавает. Военный моряк. - А я вот в пехоте. Правда, в морской. Разница есть. - Говорят, в морской пехоте - храбрые солдаты. В газетах пишут, что в одних тельняшках идут на пулеметы... Ты уж береги себя. На пулеметы не ходи. - Это уж как придется. О себе-то расскажи. Как живешь? - Да что, живу. Мы ведь не на фронте. Не опасно. Летом сидела на тоне, а как стал лед на реке - навагу удила. Как все... Меня ведь в правление избрали! - с наивной гордостью сказала она. - Поздравляю! В начальство, значит, вышла? - Ой, Родя, что ты! Какое из меня начальство? Так только, заседаю... - Заседать - тоже дело. Все одна живешь? - осторожно поинтересовался он. - Да одна... - нехотя ответила Фекла. Подошла Шурочка и вежливо напомнила, что десять минут прошло. Фекла всплеснула руками: - Так скоро? А часы у тебя не врут? - Часы у нас правильные, - суховато ответила Шурочка, посмотрев на Феклу ревниво. Она ревновала всех раненых к посетителям, особенно к женщинам, хотя они бывали редко. Фекла расстроилась, замялась, потом вдруг принялась снимать со своей кофточки брошь - серебряную, с красным камнем, подаренную когда-то Вавилон на именины. Отстегнула ее и стала совать в руку Шурочке. - Возьми брошку на память, а нам дай еще хоть пять минут. Дай, ради бога! - Ой, что вы! - смутилась Шурочка и, наотрез отказавшись принять подарок, оскорбление поджала губы и вышла, разрешив им поговорить еще немного. Зажав в кулаке брошку, Фекла сказала Родиону: - Ты зря скрываешь от своих, что ранен. Потом узнают - больше расстроятся. Подумают, что не писал про ранение потому, что оно было очень опасное... - Пожалуй, ты права, - призадумался он. - Напишу теперь же, что нахожусь в госпитале. И ты им расскажи. Привет передай. - Если велишь - расскажу. А Густя не приревнует? - Она не ревнивая. Фекла с грустинкой в глазах пошевелила бровями, положила загорелую ладонь ему на бледную руку. - Поправляйся. Я тебе здоровья принесла. Могу и кровь свою дать. Скажи доктору, пусть возьмет. Скорее вылечишься. - Спасибо, - благодарно улыбнулся Родион. - Теперь уж не требуется. Да и группы у нас с тобой могут оказаться разные. - Думаешь, не подойдет моя кровь? Подойдет! - Может не подойти. Она у тебя больно горячая, с характером... - В холодной-то крови какой толк? Снова в палату заглянула Шурочка, и Фекла с сожалением засобиралась. - Дай-ко я тебя поцелую на прощаньице. Можно? - склонилась, разволновала кровь поцелуем. У Родиона голова закружилась. - Прощай. Поправляйся. И пошла медленно и плавно к выходу. 2 В обратный путь ехать порожняком все-таки не пришлось - везли продукты для рыбкоопа, керосин и солярку. Продовольствие и горючее были на вес золота, и обозники берегли их пуще глаза. Огорчило Ермолая то, что не удалось полностью получить по заявке колхоза сетную дель и другие промысловые материалы. Склады рыбакколхозсоюза оскудели. Теперь дорога казалась более знакомой и не столь утомительной, как из Унды в Архангельск. Грузы веселили - едут в село не с пустыми руками. Фекла все еще была под впечатлением встреч с Меланьей Ряхиной и Родионом. Меланья очень изменилась, постарела, растеряла по житейским ухабам прежнюю гордость и заносчивость. Перед отъездом Фекла еще раз наведалась в госпиталь уже с Ермолаем и Соней. Родион очень обрадовался землякам. Но как следует поговорить не пришлось: начался врачебный обход и свидание прервали. Соня Хват все же успела порасспросить Родиона об отце и ушла из госпиталя невеселая, унося в душе тревогу за родителя. Грустная сидела Фекла в передке саней, завернувшись в тулуп, с кнутом и вожжами в руках. Обоз неторопливо тянулся по зимнику. Всюду снега, прибрежные леса с белыми хлопьями на ветках. Полозья тихо шуршали по снегу. Лошади пофыркивали, мотали головами, звякали уздечками. В этом безлюдье, в однообразном безмолвии зимы с трудом верилось, что где-то там, возле сердца России, грохочут орудия, льется кровь, черные вражьи дивизии лезут и лезут вперед, оставляя на снегу тысячи трупов... Фекла соскакивала с саней и торопливо семенила рядом с лошадью маленькой, мохнатой, обындевевшей. Лошадь, наверное, мечтала о теплой конюшне и охапке сена. Фекле хотелось поскорее добраться до избы, пожарче натопить плиту и вдоволь напиться чаю... А после лечь и расправить усталое тело на старой, еще родительской перине, увидеть, как в полутьму зимовки заглядывает луна, и услышать, как над головой на стене бойко тикают ходики, словно торопятся встретить утро. "Боже мой, как бы крепко я спала дома!" - мечтала Фекла. Но до конца пути еще далеко. Она глядела вперед, вдоль реки, видела низкие облака, а под ними - чернолесье, притихшее до весны, до пробуждения, белые проплешины пожен и болотистых пустошей.