О'Санчес - Побег от ствола судьбы на горе жизни и смерти

• Название: Побег от ствола судьбы на горе жизни и смерти
• Автор: О'Санчес
• Издательство: Симпозиум
• Жанр: Современная проза
• Год: 1999

Сага-небыль о Кромешнике, пацане, самостоятельно решившем, кем и каким он будет в жизни. Решившем – и сделавшем. Кромешник стал последним Ваном – высшим в иерархии уголовного мира государства Бабилон.

---

Опытные и грамотные вояки, немцы с налету взяли миллионный Картаген с его нефтепромыслами, в считанные недели оборудовали укрепрайон и явно готовились к осени (по-бабилонски к марту-апрелю) заставить Бабилон капитулировать. Однако Господин Президент рассудил иначе и отдал приказ: Картаген освободить до Дня Независимости 11 февраля, немцев изгнать с родной земли. Средство для этого применили самое простое и действенное при большом количестве материала: атаки в лоб. Погибло более полумиллиона кадровых военных и ополченцев, однако успехи были скромнее, чем хотелось бы. Господин Президент развязал мошну: колоссальный золотой запас безоглядно тратился на новые и новые вооружения, все более мощные и совершенные. Внешняя разведка получила умопомрачительные финансовые вливания и в поисках военных секретов напоролась на ядерные разработки… Но вот с живой силой – восстановить ресурсы было не так просто, и тогда вспомнили о сидельцах: хочешь жить на свободе – искупи вину кровью. Сотни тысяч заключенных предпочли штрафные роты лагерям, среди них было немало золотых…

4 февраля Картаген был освобожден. 2 марта потопили последний транспорт с остатками немецких дивизий, некогда вторгшихся в Бабилон, а теперь спасавшихся бегством. Бабилон положил в землю пять своих, чтобы справиться с одним немцем, но приказ Президента был выполнен буквально: с бабилонской земли живым не ушел никто. Почти не брали и пленных. Мода такая возникла в войсках: пленных не брать. Командование в последние недели войны отдавало приказы, сулило ордена за пленных, усиливало пропаганду – ничто не помогало. После успешной атаки в бункерах и окопах находились только трупы – с огнестрельными, колотыми, резаными и иными ранами, живых не было. Особенно беспощадными и яростными были штрафники, всегда бросаемые в самое пекло…

Но по ржавому закону – государству урка не слуга. В тылу ли, на войне служил – значит, особачился, стал скуржавым – общий привет! Хочешь жить – объявись жестяным и так живи. Но «воины» за собой вины не ощущали и попытались качать права. Их попросту стали резать, даже не допуская дискуссии, и тогда авторитеты из вояк постановили на своих сходках: да будет так! Их проба – скуржавая. Служба на «хозяина» – в пределах закона, ИХ закона! У любого ржавого есть выбор: принять новый закон или умереть. Тюремные законы остаются прежними, порядки на зонах якобы остаются прежними… Но коготок увяз – всей птичке пропасть. Если можно служить хозяину, значит, и в самодеятельности можно участвовать, и вообще активно сотрудничать с администрацией зоны (не за красивые глазки, само собой, за осязаемые выгоды). А господин кум – он что, не администрация? Так возникли узаконенные контакты с операми… Одним словом, в конфликте между ржавыми и скуржавыми администрация взяла сторону последних. Однако многие, по старой памяти, не хотели принимать закон, по которому можно лизать жопу администрации. И здесь плохо, и туда не вернуться… Отрицая и тех и других, «нигилисты», как поначалу они назвались, создали свой кодекс поведения. Но малограмотные сидельцы переделали их самоназвание в «никелисты», так родилась еще одна проба – никель. А дальше роение проб приняло массовый масштаб. Образовались свинцовая, медная, еще какие-то и даже стальная пробы. Стальную, к примеру, образовали жестяные – работяги. Бывало такое, что господствующая на зоне проба очень круто заводила бредень – вконец обирала и прессовала работягу. Перешедшие определенные пределы забитости и страха трудилы восставали и вышибали пробу с корнем – из зоны или на тот свет. Обретшие свободу, работяги не успевали оглянуться, как уже из себя выстраивали структуру привилегий и подавления, аналогичную предыдущим. Все возвращалось на круги своя: вчера он еще ломом подпоясывался, а сегодня вершит судьбы недавних товарищей. И хреново вершит, как правило, потому что не соблюдает старинных, поколениями созданных традиций, не имеет опыта и знаний.

Каждая проба стремилась утвердить себя на зонах, сохранить и упрочить свой аристократический статус по отношению ко всем прочим – трудилам-фратам прежде всего, ведь те работали, а значит, и кормили. Каждая проба не признавала главенство ржавых и любых других проб. Каждая проба вырабатывала собственные нормы и ритуалы. Амплитуда норм и правил была весьма широка, но только в пределах тюремного закона, общего для всех: раскрытого стукача – на нож, по заднице можно хлопнуть только пидора, после туалета мой руки, перед карточным долгом все равны, и так далее… Зона – не курорт, это общеизвестная истина; в ее пределах, тем не менее, разным сидельцам сиделось по-разному – одним легче, другим тяжелее. Привилегий, жратвы, тепла и возможностей выжить тем больше, чем сиделец богаче или по тюремной иерархии выше, поэтому индивидуумы карабкаются по головам окружающих ближе к кормушке. То же относится и к группам, классам заключенных – к пробам. Вот так и получилось, что одни урки начали резать и трамбовать других, несогласных с ними. Резня шла по принципу все против всех, стальные с равным удовольствием крушили ржавых и скуржавых, свинцовые и медные – стальных и скуржавых, да и ржавых, само собой. Однако если ржавый залетал в сталь или в медь – не было ему пощады: кончали неумолимо и тяжело, а если попадал к скуржавым, то выбор существовал: умри или смени пробу. Многие предпочитали позору смерть, а многие меняли… В обратной ситуации ржавые вообще никому ничего не предлагали – убивали, и все. Поначалу ржавые спесиво подошли к ситуации, мол, поставим ублюдков на колени или на ножи в два счета. Не вышло в два счета – через три года после окончания войны из каждых пяти зон три уже принадлежали другим пробам, прежде всего скуржавым. Такая прыть объяснялась тем, что скуржавые и иные пробы, близкие им по духу, пользовались поддержкой администрации в обмен на обещание искоренить ржавое государство в государстве. Естественная убыль требовала кадровых пополнений и материальной поддержки – со стороны работяг в первую голову. Ржавые сориентировались первыми: фратам даны были послабления, четкие права, не подвластные произволу авторитетов, возможность спокойно жить, не опасаясь беспредела.

Почти дружелюбное отношение к кормильцу принесло свои плоды: когда на зоне со смешанным контингентом начиналась очередная варфоломеевская ночь, работяги всегда почти брали сторону ржавых. Особенно это проявлялось, когда ржавые восстанавливали контроль над стальными зонами: беспредел на них иной раз превосходил все мыслимые и немыслимые границы. Трудилы, сами создавшие «крестьянское царство», разрывали в клочки жесть-вождей, вчера пришедших на их плечах к власти.

Пробники целенаправленно убивали друг друга на зонах всех режимов, на пересылках и в тюрьмах, на этапах и на воле, группами и поодиночке, на приисках полярного юга и на «курортах» севера. Администрация лагерей, поощрявшая поначалу кровавую самодеятельность, уже утратила в значительной мере контроль над событиями и в докладах на самый верх подавала происходящее как окончательное загнивание и самоуничтожение преступного мира. Но преступный мир не собирался исчезать, он менялся, приспосабливался… и продолжал убивать и жить. От края и до края седьмого континента-государства, по всем зонам, густыми веснушками усыпавшими его тело, сквозь десятилетия катилось колесо великой войны, которую поколения сидельцев, прошедших сквозь нее, нарекли «Рваклей».

Гек многое узнал о предстоящей зонной жизни за те четыре месяца, что прошли на крытой в ожидании суда и приговора. Нельзя сказать, чтобы услышанное его вдохновило; малолетка – не мармелад. В камере кроме него торчало пятеро несовершеннолетних и один «папахен» – взрослый, опытный сиделец, который следил за соблюдением в камере тюремных порядков. Это обычная практика в следственных изоляторах, поскольку дети, предоставленные сами себе в экстремальных условиях, звереют, не ведая пределов и тормозов.

Геку приготовили прописку, как первый раз сидящему, и он не возражал поначалу, но когда требования сокамерников, связанные с парашей и зубной щеткой, стали принимать откровенно издевательский характер, Гек без лишних разговоров кинулся в драку. Его, конечно же, побили, – в камере самый младший (до его вселения) пацаненок был на три года его старше… Но от шума проснулся папахен и двумя пинками быстро укоротил задир. Потом провел расследование, признал Гека правым и предложил получить с обидчика, произвольно выдернутого и выбранного из всей шайки. Гек задумался и, почувствовав проверку, назначил одну «пиявку».

Он же и приводил приговор в исполнение: ладонь левой руки наложил на темя обидчику, правой рукой оттянул, как пружину, средний палец левой же руки и резко отпустил. Специалисты из взрослых иной раз показывали чудеса в пиявочном деле: тремя пиявками лопатоподобных рук могли вызвать легкое сотрясение мозга. Гек, со своими прутиками десятилетнего ребенка, не вызвал бы сотрясение мозга даже у лягушки, но важен был подход и принцип. Умеренность новичка произвела хорошее впечатление, и его приняли без дальнейших испытаний.