Линда Грант - Все еще здесь

• Название: Все еще здесь
• Автор: Линда Грант
• Издательство: РОСМЭН-ПРЕСС
• Жанр: Современные любовные романы
• Год: 2005
• ISBN: 5-353-1864-8

«Одинокая женщина в сорок девять лет — это, сами понимаете, уже не смешно. Начинаешь всерьез опасаться, что любовь и желание для тебя навсегда остались в прошлом. Конечно, это не смертельно; но чтобы с этим примириться, нужна большая внутренняя сила…»

Ответ на вопрос, как обрести эту силу, и пытается найти не привыкшая пасовать перед трудностями Алике. Источник, способный дать силу героине романа, лежит в глубине веков, в непростом пути ее народа, гонимого и преследуемого, в его способности выстоять и обрести свою личную землю обетованную.

---

«Не знаю, — ответил он мне тогда. — Просто… что-то в ней есть».

Не обаяние. Не сексапильность (по крайней мере, не такая, что бросается в глаза). Пожалуй… да, вот именно: ум. «Знаешь, Алике, — сказала она мне уже много лет спустя, — если бы не Сэм, я бы, наверное, вообще замуж не вышла. Мною ведь никто не интересовался. Я была непопулярна. У моих дверей не выстраивалась очередь поклонников. Я была из тех девушек, с которыми стараются дружить хорошенькие, чтобы серенький фон ярче оттенял их красоту. Быть может, в университете, где-нибудь в большом городе, дело пошло бы по-другому — но для этого мне следовало родиться лет на десять позже. В шестидесятых в университеты поступали мальчики, а девочки оставались дома. Образование могли себе позволить очень немногие девушки, и для этого им нужны были такие родители, как у вас с Сэмом. А мой отец мечтал об одном — как-нибудь сбыть меня с рук. И когда мне сделал предложение сын Саула Ребика… Ты не представляешь! Как будто граф предложил руку деревенской скотнице».

Да, сын Саула Ребика, способный, по общему мнению, «любую заполучить», «снизошел» до дочери Манни Харриса. Той самой, что стоит за аптечным прилавком и помогает фармацевту. Той, что живет в четырехквартирном доме, в подъезде у которой вечно воняет прогорклым маслом. Той, что носит платья, купленные на рынке в Гарстоне. Но Сэм Ребик пригласил ее на свидание раз, другой, третий — и ясно дал понять, что к этой девушке следует относиться с уважением. «Послушай, Алике, — сказал он мне после помолвки, — может быть, Мелани и не училась в престижной школе, как мы с тобой, но она умнее любого из нас, и тебе стоит это запомнить». «Ладно», — ответила я.

Поженились они в семидесятом, совсем детьми — Сэм еще и юридический институт не кончил.

— Вы с Сэмом все еще спите вместе? — спросила я у Мелани однажды за кофе, перед визитом в парикмахерскую (я все еще не теряла надежды уговорить ее сменить прическу, которую она носила со времени первых родов).

— Ну… да, иногда бывает. Конечно, не так часто, как раньше, и есть у нас кое-какие проблемы, о которых вряд ли стоит говорить, но… да.

— И ты все еще его возбуждаешь? У него на тебя встает?

— Ну… не все время, конечно…

В детстве мы с братом часто целовались — экспериментировали с долгими французскими поцелуями. В тринадцать лет он грохнулся с велосипеда и вышиб себе три передних зуба; помню, как мать, увидев, что по лицу у него струится кровь, выбежала на улицу с визгом, буквально со страшным пронзительным визгом. Пришлось поставить протез (это сначала, а потом — дорогой мост), и мы целовались с протезом и без, проверяя, как это выйдет. Во время очередного поцелуя я вдруг почувствовала у бедра что-то твердое, а в следующий миг Сэм, побелев, оттолкнул меня и выскочил за дверь. Ему было шестнадцать, мне четырнадцать; горячая юная кровь бурлила в наших жилах, мы на всех парах мчались навстречу сексуальной революции.

И вот теперь, когда мне сорок девять, а брату пятьдесят два, я с изумлением узнаю, что в постели он еще ого-го!

— И что это для тебя значит?

— То есть?

— Ты решилась бы завести роман на стороне? — С кем?

— Неважно с кем. Чисто гипотетически.

— Ну… может быть.

— Так в чем разница?

— Разница между мной и тобой в том, что я всю свою сознательную жизнь провела замужем. И мне не грозит влюбиться.

— А кто говорит о любви? Мне и секса хватит.

— Начнется с секса. А потом сама не заметишь, как влюбишься.

— Вовсе не обязательно.

— Я понимаю, почему тебя так влечет к Джозефу. Не отрицаю, именно для тебя такой человек может быть особенно притягателен. Но ты ничего не знаешь о его жизни, о его обстоятельствах. И лучше всего оставить его в покое. Знаешь, ехала бы ты обратно во Францию.

— Вот еще! С чего бы это?

— Для твоего же блага. Не хочу, чтобы тебе было больно. Сейчас, после смерти матери, ты очень уязвима. Неудачный роман — последнее, что тебе сейчас нужно.

— Я вполне способна за себя постоять. И не уеду, пока не увижу его отель.

Но Мелани привыкла не мытьем, так катаньем добиваться своего, и, если прямой путь не действует, она избирает окольные пути. В тот же вечер она разработала план, призванный убрать меня из Ливерпуля; и невинным орудием этого плана сделался мой братец — мужчины в таких делах вообще бывают удивительно тупы.

— Предположим, — сказала я Сэму на следующее утро, подписывая документы по утверждению маминого завещания, — предположим, нам удастся доказать немецким властям наши права на фабричное здание в пригороде Дрездена. И что мы с ним будем делать? — Можем продать. Думаю, земля в Дрездене стоит достаточно дорого. Получится выгодная сделка.

— Ясно. Евреи, вернувшись в Германию, подтверждают все, что твердили о них антисемиты. Алчные капиталисты, пауки-ростовщики…

— Хорошо, можно отдать деньги на благотворительность. Или устроить в здании детский приют, больницу, школу, дом престарелых, наконец!

— Я думаю, у них там все это уже есть.

— Понятия не имею, есть или нет. Заодно и узнаем.

— Не понимаю, какой в этом смысл — исполнять последнее желание женщины, перед смертью находившейся в безнадежном маразме. Будь она в здравом уме, как ты думаешь, стала бы взваливать на нас такую ношу?

— Не знаю. Мы знаем одно: это ее последнее желание.

— Ну и кто будет этим заниматься?

— Мы оба. Я займусь юридической стороной дела, в Германию поедешь ты.

— Почему я?

— А почему бы и нет? Ты не раз бывала в Восточной Европе, знаешь, как там дела делаются.

— Но почему просто не оставить все, как есть? Зачем копаться в прошлом?

— Это ты меня спрашиваешь? По-моему, из нас двоих в прошлом копаешься ты.

— Это совсем другое дело! Это моя работа! Но мамина фабрика… Пойми, в этом нет никакого смысла. Просто потеря времени.

— Мы обязаны выполнить последнюю волю мамы.

— Я не согласна.

— «Почитай отца твоего и мать твою, и продлятся дни твои на земле, которую Господь твой и Бог твой дал тебе».

— Да-да. А если не обрученную девушку изнасилуют, она должна выйти за насильника замуж. В Писании, Сэм, я подкована не хуже тебя. Мерзкая книга, сплошное женоненавистничество и садизм. Бог отцов наших — маньяк, и евреи, которые продолжают лизать ему задницу, ничего, кроме презрения, не заслуживают.

— Верно. Но и стоящие часы дважды в день показывают правильное время. Алике, ты можешь объяснить, что произошло там, в палате? Ее мозг был безнадежно поврежден, она давно потеряла речь, она физически уже не могла говорить, коль уж на то пошло, и все же заговорила. Как ты это объяснишь? Доктор это объяснить не смог. Чудес не бывает, мы это знаем, но, может быть, это знак?

— Знак чего?

— Понятия не имею. Может быть, знак, что мы должны выяснить, что случилось с фабрикой.

— Но зачем, Сэм? Что это даст?

Мы выросли в семье, где богом был прогресс — воплощенный прежде всего в развитии медицины, в поисках и находках новых лекарств, излечивающих самые страшные болезни. Над народной медициной, астрологией, гомеопатией мы попросту смеялись. Слова «прежний», «естественный», «традиционный» не вызывали в нас никакого отклика. Мы требовали доказательств. Фильмы о Шоа мы смотрели с каменными лицами и сухими глазами; нас интересовало правосудие. Не сострадание к жертвам, не возможность почувствовать и пережить их боль — только правосудие. Мы хотели знать, что зло наказано, хотели увидеть, как полуживых, трясущихся, изуродованных артритом стариков вытаскивают из их укрытий и сажают на скамью подсудимых, хотели услышать показания свидетелей, раскрывающих тайны пятидесятилетней давности, хотели знать, что сыновья и дочери этих стариков, гонимые стыдом, никогда не будут знать покоя. Вот о чем я говорила по телевидению, вот что пыталась вбить в головы студентов на лекциях, как бы там ни возмущались робкие и жалостливые души. Помню, одна девица в сочинении о Нюрнбергском процессе написала: «Вместо того чтобы развязывать мировую войну, нам надо было бомбардировать Германию любовью». И очень удивилась, когда получила пару.

«Но если я так думаю! — возмущенно восклицала она. — Имею же я право на свое мнение, разве нет?»

«Нет, если это идиотское мнение», — ответила я. Еще один промах — еще один пункт в списке моих преступлений против бедных студентов.

Так кому нужна эта груда кирпичей? Фабрика в Дрездене для меня была мифом, сказкой. Нашим фамильным преданием. Преданием, не нуждающимся ни в доказательствах, ни тем более в материальном воплощении. Но для Сэма, очевидно, это было не так. Мелани изучила его вдоль и поперек; накануне вечером, в постели, когда до меня в моей спальне смутно доносились звуки их голосов, она, должно быть, внушала ему, что исполнить последнюю волю матери — дело священное и что отправиться в Германию должна именно я. И Сэм, разумеется, согласился, не подозревая, что за ее словами стоит тайный замысел по спасению меня от соблазна, а Джозефа Шилдса — от возможного крушения семейного очага.