Василий Гроссман - Несколько печальных дней

• Название: Несколько печальных дней
• Автор: Василий Гроссман
• Жанр: Классическая проза

В книгу одного из крупнейших мастеров русской советской прозы Василия Гроссмана (1905 – 1964) вошли почти все лучшие произведения, созданные писателем за тридцать лет творческой деятельности, ставшие уже библиографической редкостью («Четыре дня», «В городе Бердичеве», «Повесть о любви», «Тиргартен» и др.). Уважением к человеку, осмыслением глубинных точек человеческой жизни пронизаны впервые издаваемые рассказы. Их отличает ощущение праздничности бытия при всех его теневых сторонах. Достоинство прозы писателя – богатство и пластичность языка, стремление к афористически насыщенному слову, тонкий психологизм, подлинно высокий драматизм повествования. В. Гроссман – автор и посмертно изданного романа «Жизнь и судьба», который по глубине и масштабности является одной из серьезнейших работ последнего времени.

---

Маленький, тощий человек оглянулся и замахал руками. Режиссер с удивлением смотрел, как человек шел к их столу. Все, оказывается, знали его.

– Сюда садись, сюда! – говорили со всех сторон.

– Что ж, мы с тобой каждый день будем встречаться? – спросил Гольдберг, подойдя к товарищу.

– Выходит, да! А ты, брат, за этот месяц совсем какой-то зеленый стал.

– Работы порядочно: я ведь теперь и управляющий, и главный инженер.

– Ну, а вот товарищ думал, что ты провизор.

– Провизор? – Гольдберг весело посмотрел на режиссера. – Вы почти угадали: мой отец был провизором.

Режиссер улыбнулся и поклонился, прижав ладонь к груди.

Они выпили по кружке пива и поднялись наверх. В темном коридоре Гольдберг споткнулся, сердито сказал:

– Ну-ну, в шахте никогда не спотыкался, а здесь второй раз уже – гроб какой-то. И крысы здесь. Ты вот к нам на рудник приезжай, мы гостиницу построили! Сосной пахнет.

Они вошли в комнату. Ефремов распахнул окно.

– Ну что, надолго в наши края? Нового ничего? – спросил Гольдберг.

– Женился.

– Ты? Ну да?

– Ей-богу! Вчера или позавчера, вернее.

– А Васильев что?

– Что? Ничего.

– Что ты говоришь? Ну и как, что? – Гольдберг подошел к Ефремову и посмотрел ему в лицо: – Значит, не поедешь со мной? Спешишь обратно?

– Да уж сам понимаешь.

– На один день, а? Я тебе покажу замечательную шахту, стадион, сосны у нас растут, – ни у кого не растут, а у нас – да – песок подсыпаем. А какая весна у нас! Честное слово, поедем, я глазам своим не верю: это же первая настоящая весна в Донбассе! Ты понимаешь – весна всюду! Под землей весна! Ну, хоть переночуешь у меня, а?

– Нет, брат, как-то не могу.

– Я вижу, что не можешь, – и по глазам, и по голосу, и по носу видно…

Ефремов мотнул головой и рассмеялся.

– Ты лучше в Москву приезжай, я вас познакомлю. И жену свою привози. Домами будем встречаться.

– У меня ушла жена, – сказал Гольдберг и покашлял. – Когда я вернулся из Москвы, ее уже не было, письмо оставила и шкафы все оставила, а сама уехала.

Он подошел к раскрытому окну, долго смотрел на весеннюю полную холодных огней ночь. Ефремов положил ему руку на плечо.

– Ты прости, Миша, я не знал, – тихо сказал он.

Гольдберг рассмеялся:

– Ну-ну, брось! У тебя такое удивленное лицо, как у того человека, который меня принял за провизора. Теперь – что, а в первое время вот чувствую: не могу – и все.

V

Лена замечала, что мать изменилась. Она заметила это сразу, еще на вокзале, когда, подбежав к Екатерине Георгиевне, закричала:

– Мама, мама, я научилась прыгать на одной ножке! – и мать рассеянно ответила:

– Идем, доченька, дома обо всем расскажешь.

Дома мама вела себя, как случалось вести себя однажды Лене, когда, оставшись одна, она решила убрать комнату и разбила круглое зеркало. Она легко раздражалась, беспричинно лезла целоваться, два раза плакала.

Утром, когда мама ушла на работу, вошла соседка, Вера Дмитриевна, старшая по квартире, и рассказала Лене, что мать выходит замуж.

– Вы врете, – сказала Лена.

– Сироточка бедная, не вру я, сама все своими ушами слышала, – говорила Вера Дмитриевна и гладила Лену по волосам.

Потом она сказала Лене, какое теперь время: женщины поживут с мужем год-два, народят детей – и разойдутся, а бедные младенцы мучаются и терпят.

– Вот чем твой папаня плохой? – спрашивала Вера Дмитриевна. – Молодой, красивый, устроенный хорошо, а она его кинула, а этот, второй, – маленький, невидный, против твоего папы он ничего не стоит. Зачем она папу твоего мучит?

Лене стало очень страшно от этих разговоров; она сидела тихо, округлив глаза, сложив руки на животе, и губы у нее дрожали. Она понимала, что мама виновата и ведет себя постыдно. Но еще больше ей становилось жутко от своей беспомощности; так жутко ей сделалось раз на Театральной площади, когда она потерялась в толпе и мгновение стояла, боясь плакать, чтобы не обратить на себя внимание чужих людей, и в то же время понимая, что только эти чужие смогут разыскать ее маму. И сейчас она не могла плакать.

Днем старичок-почтальон принес для мамы телеграмму. Не распечатывая, соседки ловко отвернули краешек телеграммы, прочли по складам и начали смеяться. Тогда Лене стало жаль маму, точно она была совсем маленькой, меньше соседской Люськи. Она заплакала. Потом она поймала в коридоре соседского котенка, – в Москве все изменилось к худшему за месяц ее отсутствия, – и котенок вырос, сделался почти взрослым, худым и некрасивым. Лена решила, что он болен и заброшен, как мама, и запеленала его в платок, но котенок не хотел спокойно лечиться на постели – он выпрастывал из платка грязные когтистые лапы, бил хвостом и кричал неприятным, злым голосом.

Мама пришла к обеду и, не поцеловав Лены, распечатала телеграмму.

– Ну, что ж это такое? Я больше не могу ждать! – сказала она плачущим голосом и сердито бросила портфель.

Лена уже знала, что было написано в телеграмме:

«Задержусь два дня товарища, причина серьезная».

Девочка, притаившись, смотрела на мать – она была по-прежнему хорошей и красивой, от нее шло тепло и пахло цветами, и это было очень страшно, уж лучше бы у нее на лице сделались прыщи или нос раздулся красной картошкой, как у дедушки.

Должно быть, с похожим чувством любящие люди смотрят на молодую, красивую женщину, не подозревающую, что она больна смертельной болезнью.

За обедом мама сказала, что гулять сегодня нельзя, – сильный ветер и снег.

Лена рассказала, что тетя Женя, у которой она гостила, ссорилась с дедушкой за то, что он приучил Керзона во время обеда лазить лапами на стол и что мужа Кости никогда нет дома: он все ездит на посевную кампанию. Она ни слова не сказала матери про «то», и мать ей ничего не сказала.

Вечером приехала Клавдия Васильевна, мамина подруга, стриженая докторша, с красным лицом. Мама очень обрадовалась и тотчас же стала укладывать Лену спать. Но Лена спать не хотела, она тоже любила Клавдию Васильевну и хотела с ней поговорить.

Лена болтала ногами, не давая снимать с себя ботинки, а мама стояла перед ней и упрашивала:

– Ну, Леночка, ты ведь уже большая: надо слушаться.

– Да, у тети Жени я ложилась в одиннадцать, – плаксиво возражала Лена.

Наконец она разделась и после всех горестей и волнений даже всхлипнула – такими приятными ей показались теплая постель, мягкая подушка, знакомое голубое одеяло с пуговицами. Она подогнула колени, ухватила себя за палец ноги, потом вытянулась, рассмеялась и снова свернулась калачиком, подтянула колени к подбородку. Потом она посмотрела на маму, сразу все вспомнила, горестно вздохнула и, закрыв глаза, притворилась спящей.

– Спит? – спросила Клавдия Васильевна. – Я получила твою открытку и испугалась, думала – она заболела.

Екатерина Георгиевна посмотрела на Лену и, улыбаясь, покачала головой.

– Ну, ничего! Давай сядем у окна, я шепотом буду, она не спит еще.

«Нет, сплю», – сварливо хотела сказать Лена, но удержалась.

Они сели рядом, поглядели друг другу в глаза и рассмеялись.

– Понимаю, все понимаю, – сказала Клавдия Васильевна.

– Клава, милая, ты не поверишь, в загсе уже была. Какое-то сумасшествие!

Клавдия Васильевна когда-то, пятнадцатилетней девочкой, влюбилась в студента-квартиранта, но после она увлеклась книгами, испортила зрение, надела очки, и подруги думали, что за всю жизнь она ни разу ни с кем не целовалась; она же относилась к увлечениям подруг иронически.

В глубине души Клавдия Васильевна, женщина смелая и решительная, специализировавшаяся по хирургии раковых опухолей, удивлялась и даже ужасалась тому, с каким безрассудством другие женщины влюбляются и сходятся с мужчинами, но она никому не говорила об этом и даже, наоборот, старалась показать, что для нее все эти вещи понятны, как поступки детей для педагога.

– Рассказывай, рассказывай, Катюша, – сказала она, – что за человек, как и что?

– Что же рассказывать? – сказала Екатерина Георгиевна. – Ну как тебе рассказать? Все произошло совершенно внезапно. Ты ведь знаешь мои планы: собиралась учиться, задумала огромную программу, я ведь решила Электротехнический кончить заочно: это огромная работа, ругаю себя «дурой», «гусыней» и все мучаюсь – зачем я это сделала, так было все ясно и спокойно.

Клавдия Васильевна рассмеялась, она знала, что все разговоры о любви начинаются именно так.

– Ну и что же, Катюша? Если он настоящий человек, он не помешает тебе и, может быть, поможет даже…

– Да, я это тоже думаю, – оживленно сказала Екатерина Георгиевна. – Он человек замечательный, ты ведь знаешь моего первого мужа, ну вот: полная противоположность. Нет, ты даже не поверишь, как это со мной случилось! Ну, он сильный человек, понимаешь, вот просто настоящий человек, я как-то сразу поняла: вот во всем настоящий человек, я даже не знаю, как это тебе объяснить, – вот ему можно верить, как я маме в детстве верила, – понимаешь? Он член партии, был на войне, теперь он главный инженер на заводе, из хорошей рабочей семьи, между прочим и сам был рабочим, и представь себе: некрасивый, небольшого роста, то есть объективно некрасивый, а для меня – ну, вообще глупости… Ну, вот понимаешь: я вот тоже думала – человек он чистый, честный, серьезный, наконец, мне его помощи не нужно, но если случится что-нибудь, какая-нибудь заминка, он мне по-товарищески всегда может прийти на помощь.