Роберт Белов - Я бросаю оружие

• Название: Я бросаю оружие
• Автор: Роберт Белов
• Издательство: Издательство «Пермская книга»
• Жанр: Современная проза
• Год: 1992
• ISBN: 5-7625-0262-7

Повесть о мальчишках, подраставших в годы войны в тыловых городах, со своими понятиями о чести и бесчестии, о мужестве, дружбе, любви.

---

— Хватит, попили кровушки! Хватит! — навзрыд ревела молоденькая бабенка, заливая слезами неумело, пятнами напудренное лицо. Она от нервности то и дело перебирала ногами, звонко цокала о цемент босоножками-танкетками, ну, такими, на деревянной подошве. Рядом с растоптанными грязными лаптями крестьянина ее худенькие ноги казались какими-то обиженными, что ли, и было совершенно ясно, что если она сегодня вынарядилась в такую-то роскошную обувь, то ей действительно нечего больше надеть, а этот нарочно придуривается бедняком-батраком: раз уж тот, с огурцами, из глубинки, в каких-никаких кирзачах, и этот что ни то тоже нашел бы. И еще мне пришла отчетливая мысль, что стоящие люди сегодня ни за что торговать не пойдут — разве если случайно, как потешный мужик с «карасями».

— Мне все едино, не хошь — не бери! — кричал женщинам тот, лапотник. — Я ноне один и есть на базаре с картошкой-то. Вам праздник, а мне? Сажать скоро. Себе дороже.

— А-а-а! — пронеслось по толпе.

— Ну, погоди, ну, погоди, лихоимцы! Вернутся наши мужики...

— А ежели мой... — перекрыл всех густой и низкий, почти мужской голос, — ежели мой не вернется, так мне теперь эту сволочь до века терпеть?! — Ближних к прилавку растолкала высокая женщина в телогрейке и полушалке поверх. — Да я их сама, сама! — Женщина захлебнулась слюной и вдруг с силой плюнула мужику прямо в бороду.

— Ты чё, ты чё? Ты! — забарнаулил мужик, но глянул на разъяренных баб, захлопал глазами, утерся шапкой и замолк. Потом ссыпал картошку в мешок, взвалил его поверх других, впрягся в тележку и повернул от прилавка.

— Ну, не-ет! — Бабы полезли за прилавок, схватили мужика и вместе с тележкой вернули обратно. — Всю продашь! Всю, если хочешь живым остаться!

— Женщины, что вы делаете?! — взвизгнул над толпой чей-то голос.

Все смолкло.

И тогда стало слышно, что бормочет мужик:

— Господи Исусе, Господи Исусе, Господи Исусе, Господи Исусе!.. — бубнил он и вверх-вниз, влево-вправо поматывал бородой, будто с ее помощью осеняя себя крестным знаменьем.

Тут-то уж женская толпа раскололась неудержимым хохотом.

— Во-о! Верно сказано: бог-то бог, да сам не будь плох!

— Да-а, против бога идут, а у него же помощи просят. Руки мужику отпустили, но стояли вокруг него плотным кольцом.

— Почем, девки, вчерась картошки были?

— Ну, не пятьсот же пятьдесят!

— Пятьсот...

— Так то какое ведро? Поди, двенадцатикилограммовое? А в таком только-только полпуда и будет.

— Тащи безмен!

— Чего безмен? Четыреста рублей — и весь ему сказ!

— Что вы, бабоньки...

— А чего? Пусть и на этом спасибо говорит.

— А ну его... Мы ведь не ихнего роду-племени.

— А чё — прибросим ему по полсотенке от наших щедрот?

— Верно. На праздничек, на Победу!

— На бедность ему... Мне-то за те полсотенки чуть не неделю робить...

— Да-авай!

— За что молил — по-божески.

— Ну как, мужик, сладились?

— Не, он еще маненько поторгуется.

— Чего стоишь, исусик?! — гаркнула высокая, в полушалке и ватнике. — Насыпай!

Мужик дрожащими руками стал накладывать картошку в ведро.

— С горкой, лиходей, с горкой! Али забыл, богов угодничек, как по-честному торговать?

— Свечку, исусик, на барыши за погибших поставь, — протянула ему замусоленные деньги высокая. — И за спасение своей поганой шкуры, прости ты, господи, меня, грешную...

Вдоволь насмотревшись таких комедий, мы повернули по дорожке за угол, направляясь к нашему павильону. Возле него, как всегда каждый под своим плакатом, сидели Борис Савельевич и Миша Одесса. Только сегодня Мойша-то был, похоже, выпивши. Это Миша-то Одесса?!

Ну, а Борис Савельевич, тот, конечно, и совсем. Как бы сегодня-то он обошелся бы без любимой аквавиты? Он, как недавно мужик огурцы, направо-налево раздавал билетики, совершенно бесплатно, даже не дожидаясь, когда свинка вытащит их.

Мамай, Манодя и я, на них глядя, тоже взяли по билетику. Всем опять достались дальние страны и красивые женщины. У меня как-то сладко ойкнуло слева: мне было теперь приятно и вроде бы как понятнее — красивые женщины и дальние страны, — пускай тут одни выдумки и сплошное суеверие; меня сегодня будто туда поманила-позвала за собою Оксана... Но у меня глаза не загорелись, как в прошлый раз, а, наоборот, стали узкими. Он скомкал бумажку и бросил ее на землю:

— Вранье!

— Если подряд два раза выпало одинаково, — значит, не вранье, значит, так и есть, — захотелось мне успокоить Мамая.

— А этому почему такое же досталось? — кивнул Мамай на довольного, сияющего Манодю. Обо мне он почему-то промолчал. — Вранье!

— Но милые мои юноши! Вас действительно ждут дальние страны. И красивые женщины тоже!

Да будто он не знал Мамая? Тому что втемяшится в голову — попробуй выбей! Закусит удила, хвост трубой, и только пыль из-под копыт... Дядя Миша из госпиталя — тот ни разу ни в чем не мог его переубедить. И вообще я, пожалуй, не знаю человека, с которым бы Мамай посчитался, послушался бы его.

— Вранье! — еще раз упрямо почти что выкрикнул Мамай. Он выхватил у Маноди записку, сложил уголком и щелкнул с ладони прямо свинке в нос. Та заметалась по ящику, тоненько повизгивая.

— Эх, мальчик, мальчик, — вздохнул Борис Савельевич, взяв свинку к груди и, поглаживая, успокаивая ее. — А вот злые люди никогда не бывают счастливыми. В том справедливость.

— Ну-ка, ходи сюда! — раздался позади нас голос Миши Одессы.

Мамай вздрогнул и понуро подошел к нему.

— Ноги вырву, понял, окурок? Выплюну и растопчу!

Мамай молчал. Только было видно, как у него подрагивает левое веко и кривится угол рта.

К Мише подошел белобрысый мордатый парень в гимнастерке, диагоналевых галифе и тяжелых яловых сапогах на цокающих подковках. Рожа потная, глаза солово блестели. Он бросил на ящик новенький червонец, сказал:

— Сыграм! В прошлый раз здорово ты меня... Не помнишь? А я помню! Чуть было весь сидор с мукой у тебя не оставил, спасибо — баба увела, го-го-го-го! Она у меня хоть не баская да старая, а умна-ая! Мне все говорят, чё не девку взял, кругом девок сохнет полно? А чё с девок проку? С имя только за гумнами хорошо, так за гумна мы их и так таскам, го-го-го-го!

Миша по-прежнему злился и, острым глазом глядя на Мамая, бросил веревку, видимо, машинально, дернул — и проиграл. Парень загоготал опять:

— Во, наша взяла! Не все коту масленица, будет и на нашей улице праздник, как товарищ Сталин сказал. Гони. Гони-гони, по-честному! Так. Давай-ка теперь на красненькую.

Миша снова бросил — и снова проиграл. Мы переглянулись с Манодей: нарочно он, что ли? Потом Манодя толкнул меня в бок и сказал:

— Хотишь, пойдем подначим?

Подначивать — то же самое, что ваньку валять, — означало подзадоривать основного игрока, которого назначал вытрясти Миша Одесса. Он нам давал выигрывать по мелочам, чтобы у ваньки не появилось опаски, что все тут одна липа, туфта. Впрочем, кто непременно хотел сыграть, тот и без подначки играл и проигрывал. Многие из барышников шли к Мише ровно как пировать с торгов-барышей. Потому, видать, что на дикие, даровые-дармовые. А нам все едино что-нибудь да перепадало.

— Давай, — принял я предложение Маноди.

Белобрысый скрюченными, изуродованными пальцами соскребал с ящика выигранную тридцатку. Миша внимательно смотрел за его рукой, потом тихо спросил:

— На фронте успел побывать?

— Не, — хохотнул белобрысый. — У меня сызмальства полная броня! Мальцом еще литовку отбивал и... Воевать не забрали, а роблю не хуже, чем другой здоровый! Вон и баба моя считает, что я больно удачливый.

— Понятно...

Манодя уже был рядом с ними, на ходу похрустывая развернутой тридцаткой, первыми, наверное, в жизни грошами, которые ему вручила-доверила его мамаша.

— Дяденька, а можно мне на пятерочку?

— Валяй!

Миша не глядя зацепил его палец петлей, выбросил скомканную пятерку, спросил, обращаясь к белобрысому:

— Ну что, сколько ставишь?

— Погоди, дай как следует подумать. Денежное дело ума, брат, требует...

Я присел на корточки с другой стороны ящика и стал ощупывать карманы, ища свою, вернее, Оксанину тридцатку, а потом вспомнил, что передал ее Мамаю. Тогда я начал подмаргивать Маноде, чтобы он втихаря перетырил мне выигранную пятерку. В это время что-то рядом со мною сбрякало об асфальт.

Я еще не успел ничего подумать, как Мамай подхватил вывалившийся у меня из кармана пистолет и заорал, по-обезьяньи дрыгаясь и гримасничая:

— Гоп-ля! Чья потеря — мой наход! За находку — пароход!

Он сорвал с головы шлем, протянул его мне:

— Махнулись, да?! Мало? Прокурор добавит!

Я не знал, что теперь и поделать. Силой пистолет у Мамая мне не отнять, если бы я того даже и сумел сейчас напрочь изметелить. Еще бы, кажись, немного, и я бы просто-напросто разревелся. Еле сдерживая слезы, я прямо в голос закричал: