Сергей Михайлович Иванов - Утро вечера мудренее

• Название: Утро вечера мудренее
• Автор: Сергей Михайлович Иванов
• Издательство: Дет. лит.
• Жанр: Прочая научная литература
• Год: 1983

Рассказ о физиологических механизмах сна и бодрствования, о взаимоотношениях между двумя этими формами жизни, о назначении сна и современных исследованиях в этой области.

Для старшего возраста.

---

Сергей Михайлович Иванов Утро вечера мудренее

ЧАСТЬ ПЕРВАЯ

ЛЕЧЕНИЕ ПАНА ТОМАША

В 1741 году Ломоносов возвращался морем из Германии на родину и увидал во сне своего отца, выброшенного кораблекрушением на необитаемый остров. Остров, где на камнях лежало бездыханное тело, был Ломоносову знаком: в молодости его вместе с отцом туда иногда заносило бурею. Сон запечатлелся в его памяти. Прибыв в Петербург, бросился он искать кого-нибудь из земляков, чтобы разузнать об отце, и нашел своего родного брата. От него он услышал, что весной, едва только вскрылись воды, отец, по своему обыкновению, отправился в море на рыбный промысел. С тех пор минуло четыре месяца, а об отце и об его артели ни слуху ни духу. Слова брата наполнили его сильным беспокойством, он решил проситься в отпуск и ехать на тот самый остров, чтобы похоронить отца с честью, если сон подтвердится. Отпуска ему не дали, тогда он снарядил в Холмогоры брата, дав ему денег и письмо к тамошней рыбацкой артели. В письме Ломоносов просил земляков при первой же возможности заехать на остров, положение которого и вид берегов он подробно описал, поискать тело отца и, если оно найдется, предать земле. Осенью рыбаки нашли тело Василия Ломоносова на том пустынном острове, который и приснился его сыну, погребли его там, положив на могилу камень, и обо всем написали ему в Петербург.

История эта не сочинена нами: почти слово в слово переписали мы рассказ друга Ломоносова, секретаря Академии наук Якоба Штелина, которому тот про свой вещий сон поведал сам. Рассказ Штелина помещен в предисловии к изданию сочинений Ломоносова 1865 года. Никаких оснований не верить ему у нас нет. Ни солгать, ни пуститься в мистификацию Ломоносов не мог, не мог этого сделать и Штелин. С такими вещами, как смерть близких, не шутят. Ошибка памяти? И у того, и у другого память была превосходной. Мог ли Ломоносов забыть подробности этого столь рокового для него происшествия или перепутать что-нибудь? Нет, это немыслимо.

Перепутать мог Штелин. Но ошибиться здесь можно лишь в незначительных частностях: отец мог уйти в море не четыре, а три месяца назад, брат мог не сразу отыскаться в Петербурге и так далее. Сопоставим рассказ Штелина, который проверить невозможно, с хорошо всем известным рассказом профессора А. А. Иностранцева про сон Менделеева, который проверен полностью, и мы увидим, что в подобных случаях забывается, а что нет.

Про знаменитый сон первым узнал философ И. И. Лапшин, собиравший материал для своей книги «Философия изобретений и изобретения в философии». Иностранцев рассказал ему о сне в 1919 году — спустя полвека после того, как сам о нем услышал от Менделеева. Какое обширное поле для ошибок и искажений! И что же? Всего нашлась одна ошибка, да и то к содержанию сна не относящаяся. По словам Иностранцева, он зашел однажды проведать Менделеева и застал его стоящим у конторки в угнетенном состоянии. «Все в голове сложилось, а выразить таблицей не могу», — сказал Менделеев. «Немного позднее, — пишет Лапшин, — оказалось следующее. Менделеев три дня и три ночи, не ложась спать, проработал у конторки, пробуя скомбинировать результаты своей мысленной конструкции в таблицу, но попытки… оказались неудачными. Наконец, под влиянием крайнего утомления, Менделеев лег спать и тотчас заснул. „Вижу во сне таблицу, где элементы расставлены, как нужно, — рассказал он потом Иностранцеву. — Проснулся, тотчас записал на клочке бумаги, — только в одном месте впоследствии оказалась нужной поправка“.

Клочок этот нашелся, и из него видно, что случившееся было передано Иностранцевым, а вслед за ним и Лапшиным поразительно точно — за исключением одной-единственной детали. Перед тем как заснуть и увидеть во сне окончательный вариант таблицы, Менделеев работал без отдыха не трое суток, а часов семь или восемь. Таблица приснилась ему не ночью, а днем, когда он прилег отдохнуть на часок. Мы не знаем, кто из рассказчиков почувствовал, что «три дня и три ночи» звучат чересчур былинно, но явно неспроста Лапшин находит нужным сказать, что Менделеев «обладал совершенно исключительной работоспособностью, причем он мог 2 — 3 суток не спать и не отрываться от работы, как это было и в вышеприведенном случае. Но зато он мог спать подряд богатырским сном сутки». То ли Лапшин высказал сомнение насчет трех дней и Иностранцев поспешил рассеять его, то ли он сделал это, не дожидаясь вопросов Лапшина, — в конце концов, все это не важно. Важно, что Иностранцев не забыл главного, как не забыл, конечно, и Штелин, которому вообще-то нечего было ни забывать, ни перепутывать, настолько история с вещим сном жива и драматична.

Но, может быть, эта история все-таки не что иное, как редчайшее, случающееся раз в сто лет совпадение, в котором обе формы бытия связаны не прямой, как сказали бы теперь, информационной связью, а связью косвенной, когда воображение и память рисуют сновидцу то, что при определенных обстоятельствах может произойти с человеком, о котором он думает часто и с беспокойством, усиливающимся от долгой разлуки, и вот, по воле случая и тех же обстоятельств, действительно происходит? Сверхъестественно, скажете вы. Да, но не невозможно! И почему вам не кажется сверхъестественным сон, в котором человек видит с необыкновенной отчетливостью таблицу, где все химические элементы — а было их тогда открыто уже семьдесят с чем-то — расставлены «как нужно», и наоборот, кажется бесспорно сверхъестественной, нуждающейся в особых оправданиях способность три дня и три ночи не смыкать глаз и сохранить при этом если не телесную бодрость, то ясность ума? В самом деле, почему существует, например, лечебное голодание, но еще никто не слыхивал о лечебной бессоннице? «К леченью голодом пан Томаш приступил: леченье модное, и в нем источник сил», — писал Мицкевич в «Дзядах». Вон когда еще оно было модным, вон когда о нем уже злословили — полтораста лет назад! «Источник сил», — говорит поэт, источник сил — в отказе от еды, в отказе научно обоснованном, разумеется, с соблюдением врачебных предписаний и все такое, но в отказе! А попробуйте-ка отказаться от сна, и не на три дня и три ночи — куда там! — всего на сутки, и после этого займитесь умственной работой самого низкого ранга — нехватку сил, вот что вы почувствуете! Да можно ли вообще ставить в один ряд сон и еду, как это делаем мы подчас в разного рода перечислениях «условий существования»? Если и можно, то, наверное, лишь так, как это сделал Сервантес: «Да будет благословен тот, кто изобрел сон, этот покров, который скрывает все человеческие мысли, пища, которая насыщает голодных, влага, которая утоляет жаждущих, огонь, который согревает озябших, прохлада, которая спасает от жгучего зноя, — словом, всемирная монета, на которую можно купить все что угодно, и весы, на которых уравниваются император и пастух, мудрец и невежда».

Пища и влага, тепло и прохлада, всемирная монета, самая ценная из всех, — так что же он такое, этот сон, зачем дарован он нам природой, для чего мы спим и видим сны, почему мы нуждаемся в сне больше, чем в чем бы то ни было?

ЧЕЛОВЕК НА ВЕСАХ

Такие вопросы люди начали задавать себе сравнительно недавно, лет двести назад. До тех пор если их что и занимало в сне, то разве одни сновидения — предмет, безусловно, почтенный, но, согласитесь, далеко не исчерпывающий такого сложного явления, как сон. «Вся наша история, — отмечает в конце XVIII века немецкий ученый и писатель Лихтенберг, — есть исключительно история бодрствующего человека, а об истории спящего еще никто не думал… Почему нельзя отвыкнуть от сна? — спрашивает он. — Почему человек спит? Что такое человек во сне?»

«Можно было бы предположить, — развивает он первый свои вопрос, — что поскольку важнейшие жизненные функции отправляются непрерывно и предназначенные для этого органы никогда не пребывают в покое и не засыпают, как, например, сердце, внутренности, лимфатические сосуды, — то и вообще спать не обязательно. Следовательно, прерывают свою деятельность те органы, которые больше всего необходимы для функций души… Сон представляется мне скорее отдыхом для органов мышления…»

А что же такое человек во сне? «Он растение, и ничего больше, а, следовательно, венец творения должен иногда становиться растением, чтобы днем в течение нескольких часов выступать в качестве венца творения. Рассматривал ли кто-нибудь сон как состояние, связывающее нас с растениями?»

Но неужели «растение, и ничего больше»? Нет, это всего-навсего метафора, и Лихтенберг обнаруживает редкую проницательность, замечая, что «в сонном состоянии человек, разумеется, действует меньше, нежели в бодрствующем, но зато именно здесь больше всего мог бы действовать бодрствующий психолог». Если бы человек был только растением, психологу было бы нечего делать около него. Даже те, кто исследует сегодня своеобразные проявления восприятия и эмоциональной памяти у растений, должны с этим согласиться.